Мне б отказываться от еды, морить себя голодом, как то в баснях бывало... упрямая жизнь и тут нагло брала своё: долетел сочный запах еды – в пустом брюхе немедля громко запело.
Никогда-то не получалось у меня что должно, чего ждали бы люди...
Пленные викинги не казали виду, но про себя наверняка гадали, не пожелает ли вендский хёвдинг полить их кровью костёр. Не пир же пировать их сюда привели. Вот и оружие, взятое в битве, было принесено и кучей брошено у ограждающих валунов... Нет. Их повели не к домовине, а в дальний угол поляны и там велели сидеть. Не хотела бы я сидеть связанной на траве и беспомощно ждать, как выпало им.
– По крайней мере, это не костёр труса, – сказал Хаук словно бы про себя, но так, чтоб слыхали оба сопливых. Блуд велел ему замолчать, пригрозил острым копьём. Хаук презрительно скривил губы при виде копья, но замолчал. Может быть, потому, что действительно хоронили не труса.
Вождь поднял на руки брата и сам внёс в домовину... Легко ли было ему вновь выйти назад из смертного дома, остаться уже навек сиротой! Он вышел и притворил дверь. И встал на колени – добыть живого огня, истереть одну о другую две высохшие деревяшки. Пока я раздумывала, какое это тяжкое дело, под пальцами воеводы явился тонкий дымок. Сейчас взовьётся огонь и пожрёт, обратит в тонкий прах домовину со всем, что там внутри. Бедный мой разум по-прежнему отказывался понять, что внутри лежал Славомир, и ему не подняться, не встать, потягиваясь и улыбаясь, от этого сна, не выбраться из смерти назад. Вот так бросаются в погребальное пламя, безумно надеясь всё-таки разбудить, успеть за руку вывести обратно к живым...
Трескуче вспыхнул сушняк, опалил бешеным жаром. Вождь не сразу отпрянул, меня обдало ужасом, на миг поблазнилось – там и останется. Минуло. Он поднялся и спрыгнул с насыпи вниз. И поджёг ещё краду – увитую соломой изгородь у могилы, чтобы замкнулся огненный круг и спрятал от наших простых глаз растворённые двери мёртвой страны, куда вступал Славомир.
Солнце клонилось к закату, когда костёр прогорел. Ещё далеко было до темноты, но угли кострища рдели ярко, не как среди дня, в полном свету. Вот наконец перестали взлетать синеватые свистящие язычки, и залили водою и квасом багрово пышущее пятно, и на курган ступил воевода. Собрал пепел брата в глиняную посудину. Утвердил её. И начали стаскивать землю: воины на широких щитах, парни шапками, девки горстьми, а кто и в подоле. Постепенно земля приняла посудину с пеплом, укрыла шуршавшие головни. Когда насыпь выросла ещё на аршин, её стали утаптывать. Будет тризна в честь Славомира. Кое-где из-под топчущих ног пробивались дымные струйки.
– Потешу тебя, побратим... – сказал воевода. В руках у него была Спата без ножен, и я видела, как всем телом напрягся опутанный верёвками Асгейр, ибо варяг смотрел на него. Не хотела бы я сидеть связанная перед кем-нибудь хотя издали похожим на воеводу. Асгейр как мог выпрямился, поднял кудлатую голову. Не самым удачливым хёвдингом его назовут, но тем, кто за ним шёл, не надо будет стыдиться.
Воевода страшно осунулся за эти несколько дней, близкое пламя дочерна закоптило лицо, и от этого казалось, что волосы и глаза совсем побелели. Налипшая глина чешуйками опадала с кожаных штанов, засохших от жара, с сапог в серой золе. У него волдыри были на руках. Концом Спаты он указал Блуду на Асгейра:
– Развяжи...
И кивнул поднявшемуся викингу на груду оружия:
– Возьми меч.
Седеющие усы датчанина шевельнулись в усмешке.
– Значит, не всё выдумки, что про тебя говорят, Мстивой Ломаный...
Варяг промолчал.
Довольно долго Асгейр рылся среди наваленных как попало, тронутых ржою мечей, наконец нашёл и вытащил свой, осмотрел его и остался доволен, и, когда его пальцы обняли знакомый черен, это было скорее рукопожатие. Он вдруг спросил:
– А что будет, вальх, если я тебя зарублю? Воевода ответил:
– Твоим людям дадут корабль и припасов, чтобы хватило до дому.
– У тебя меч немного длинней, как я погляжу, – сказал Асгейр. – Начинай!
Серые змейки просачивались меж земляных комьев, обвивали их сапоги.
– Покажи ему, Асгейр Медвежонок, как бьются наши селундцы, – сказал Хаук громко. Мой побратим отмолвил с насмешкой:
– У него был уже случай всё показать, на что он способен. А ты с девкой не справился, так лучше молчи.
Две меча грохнули один о другой. Я поймала себя на том, что в лад движениям поединщиков у меня стали ходить туда-сюда привычные плечи. Я знала, что это такое, драться с нашим вождём. Хотя что я говорю, дралась ли я с ним хотя однажды по-настоящему, ни разу он не ответил как следует ни на один мой удар... иначе бы я здесь не стояла. Асгейр, однако, был вовсе не прост даже и для него. Даром что просидел столько времени, ни рук, ни ног не разминая! И за ним было семеро ещё живых парней, смотревших через поляну. Он привёл их сюда с острова Селунд. Шальная мысль меня поразила – а справятся на корабле столь малым числом, если?.. Я сглазила воеводу – Асгейр достал его. Я не знаю, каким образом я это почувствовала, ещё когда викинг только замахивался. Меч косо пошёл вниз – таким мечом поиграть, у меня руки сразу бы отвалились, – и я дёрнулась, хватая ртом воздух, чуть не взметнула копья в отчаянном защитном броске. Чермная рубаха лопнула с правого боку и сразу набрякла, густо темнея. Миг, и ахнули люди, а пленники торжествующе закричали, подбадривая вожака. Самая малость, и быть им снова на корабле, и позолоченное крыло укажет домой. Воздух сжёг моё горло, от внезапного пота скользкими стали ладони... И только сам варяг даже не вздрогнул, и ожило замершее сердчишко, и я, приходя в разум, поняла: а рановато воскресли духом датчане, Мстивой был твёрд на ногах. Ничего не выйдет у Асгейра. Он знал какой-то новый приём, но по второму разу и тот ему не поможет. Они вновь закружились, утаптывая землю, жадно дыша. Мечи невесомо, взлетали в руках, отражая вечернее красноватое солнце. Асгейр хотел ещё настичь воеводу, но тому одной раны было достаточно – оберёгся. Спата встретила датский меч и остановила в полёте, прошла, скрежеща, до кованой крестовины. И замерли двое, страшно напрягшись, по щиколотку вмяв друг друга в дымную твердь.
Превозмог воевода – швырнул соперника оземь, да так, что на рыхлом и сам едва устоял. Ан устоял – и Спата взвилась в смертельном замахе. Асгейр не поспел откатиться. Ощерясь, вскинул он меч... но от подобного удара нет обороны. И ещё не баяли про такого датчанина, чтобы поглядел Мстивою Ломаному в глаза и уцелел. Хлынула кровь и ушла глубоко, до самого жара, где ещё шипели, разваливались уголья. Асгейр опрокинулся навзничь, и было сразу видать – вылетела душа.
Никто не крикнул, не подал голоса на поляне, враз будто вымершей до самого края, лишь тут и там робкие девки отводили прочь белые лица, прятались за спины парней. Но не уходили. Вождь постоял немного, я видела – трудом далась ему победа. Наконец двинулся, шагнул на край насыпи, к валунам. Рубаха с правого боку висела длинным клоком, открывая живое тело, грязное, залитое потом и кровью. Славомир когда-то принёс мне эту рубаху, сбитую в красно-бурый комок: Бренн велел выстирать! И чтобы к утру зашила!..
Концом почервоневшей Спаты вождь указал Блуду на пленника, что сидел прежде подле Асгейра:
– Развяжи...
Датчанин поднялся, и варяг неспешно кивнул на| груду оружия:
– Возьми меч...
До Хауковых подлётков дошёл чepeд прежде, чем до него самого.
– Этих двоих враз, – сказал воевода. Он был к тому времени ранен ещё, в бедро, и слышно хлюпало в сапоге. Датские отроки поднялись с зелёными скулами, с крепко сжатыми ртами. Так кончался их первый поход, и уже не будет другого. Не сводя зачарованных глаз с воеводы, на чужих ногах пошли к сваленным в траву мечам. Может быть, и успеют один раз замахнуться.
Хаук дернулся встать, копьё Блуда немедленно уперлось ему в грудь, но, жестоко напарываясь, он всё-таки встал:
– Пожалей мальчишек, вендский хёвдинг, это мои усыновлённые! Такому, как ты, волкодаву немного чести грызться с волчатами!
Блуд перевернул копьё, тычком сбил дерзкого с ног. Я не ждала, что воевода захочет ответить, но он глянул на Хаука и сказал негромко и глухо:
– Твои братья датчане забавлялись в моей деревне, ловя младенцев на копья. Кто пожалел тогда моих маленьких сыновей...
Отроки разыскали мечи и подходили к нему, по сути уже не живя. Хаук не сдался:
– Взял бы лучше меня вместо них, ты, мститель, я крепче дерусь. И я кое-что тебе подарю.
Воевода лишь усмехнулся углом рта, медленно, беспощадно.
– О каких подарках толкуешь, – сказал Хауку Блуд. – Не спросясь всё взяли уже, и сам полонён!
Мальчишки один за другим взошли на курган, где было тесно от мёртвых. Мстивой на них едва покосился. Хаук как будто опять почуял надежду:
– А вот развяжи руки, и поглядишь. И ты того не возьмёшь ни силой, ни серебром, коль сам не отдам.
– Развяжи его, – сказал вдруг воевода. Блуд наклонился поспешно. Хаук перешагнул через ноги товарищей, через раскиданные мечи. Встал посередине поляны. И долго тёр, разминая, затёкшие, непослушные кисти. Воевода не торопил его. Потом Хаук сунул руку за пазуху, под толстую куртку, под шерстяную рубаху... и вытащил наружу свирель. Простую сверлёную деревяшку, старую, потемневшую и с одного края надколотую. Покачал головой, стукнул пальцами по свирели, вытряхивая какие-то крошки. Набрал воздуху в грудь и заиграл.
Вождь молча слушал его, опершись на длинную Спату.
Наши кмети все ловки были кто с гуслями, кто с гудком, кто с той же свирелью. Меня даже пугали при Посвящении, будто таких, что не умели, в прежние времена не водили ни в лес обагрять мечи, ни в Перунову храмину. Не занимать было нам хороших гудцов... но не таких, как этот датчанин. Не могу выразить, не могу лучше сказать! Надколотая свирель у него плакала человеческим голосом. Как дитя, заплутавшее без пути сырой ночью в тёмном лесу. Как женщина на берегу великого моря, сокрывшего знакомые паруса. Как воин, похоронивший друзей. Не объясню, но подвинулась во мне душа, подвинулся мир. Звенела равная слава своим и чужим, побратимам и храбрым врагам, с которыми выпало биться... Славомир, Славомир, подумала я. Не такой одинокой и страшной была бы его последняя боль, если бы знал или мог хоть надеяться, что во мне его сын. Если бы мне снова проснуться возле костра и увидеть его рядом с собой, стоящего на коленях. Если бы я представала ему не в кольчуге, вечно в кольчуге...
Хаук, зажмурясь, ласкал напряжённым ртом старое дерево, сильные пальцы сжимали треснувший край. Я глянула на усыновлённых. Эта песня была и для них, и я видела, что они понимали. Ишь выпрямились, ососки. Нет, им сегодня не умирать.
...Пела свирель, и вдруг обрело стонущий голос немое горе мужчины, воина-сироты, которому досталось увидеть, как наползает с моря туман и мешается с уже остылым, удушливым чадом его сожжённого дома...
Хаук вдруг оборвал песню, вытер ладонью губы и прямо посмотрел на вождя.
– Хорош ли подарок, Мстивой Ломаный? – спросил он негромко.
Тот не ответил. Повернулся к мальчишкам, мотнул головой – обоих как ветром сдуло, кинулись к Хауку, два губошлёпа. Небось уже были бы рады в свой черёд как-нибудь его заслонить, да не получится. Он им сказал:
– Принесите меч, храбрецы. Те сорвались искать, не зная, не то позабыв, что его меч лежал глубоко на морском дне, заплывал текучим песком. Хаук сам не ведал того, но мы-то запомнили. Мой побратим смекнул быстрее меня, тугодумной. И – вытянул из ножен свой собственный, подарок Яруна:
– Возьми...
Хаук взвесил меч на ладони, примерился, благодарно кивнул. Шагнул уже, но оглянулся, сверкнули белые зубы.
– Держи на память, валькирия!
Кинул свирель. Я поймала её, тёплую от его рук. Я успела подумать: ему бы Блуда отдаривать, не меня незнамо за что. Он весёлым прыжком взлетел на смертную насыпь и встал перед вождём:
– Теперь убивай.
Они были почти равного роста, Хаук глядел ещё повыше Асгейра, но гибче, не такой кряжистый. Я с ним рубилась тогда на корабле, и он бы меня, наверное, уложил. Но ему не выстоять против Мстивоя, хотя на варяге своей крови было уже не меньше, чем датской. У моих ног сидели два оставшихся пленника. Я смотрела на поединок, держа умолкнувшую свирель. Таких песен, как нынче, она уже не споёт.
Пощажённые отроки молча смотрели, как погибал их наставник... В одном храбрый Хаук мог быть уверен вполне: они его не забудут. Его и славного Асгейра, оборонявшего своих людей до конца, как подобает вождю. Да. Можно встать ради этого под безжалостный меч и не вскрикнуть, даже когда затрещит ребро и рука чуть ниже плеча... Хаук перехватил черен, пробуя защититься, – новый удар пришёлся лезвие в лезвие, как будто он ударил скалу, рукоять вышибло из ладони, дарёный меч перевернулся в воздухе, упруго звеня на лету, и воткнулся за валунами. Хаук поднял голову и улыбнулся варягу в лицо, глядя, как тот замахивается.
И тут поднялся слепой старый сакс и сказал ясно и громко, так, что слышали все:
– Бренн! Лезэ бева эвита! Оставь ему жизнь! И люди словно пришли в себя от колдовских чар, вздрогнули, встрепенулись.
– Лезэ бева эвита! Оставь ему жизнь! И пришлые, и дружина. Я тоже, кажется, закричала, или открыла рот закричать, толком не помню. Летящий меч не остановишь на середине размаха, я-то знала, особенно если всё тело летит вместе с мечом... Не остановится дерево, падая под напором метели, но что-то случилось, дрогнуло что-то живое в страшных светлых глазах. Ладонь повернула клинок – удар пришёлся плашмя.
Хаука отбросило прочь. Он свалился, согнутый вдвое, на самые валуны, он открывал рот и корчился, тщетно силясь вздохнуть, потом съехал вниз по камням. Приподнялся было, но горлом ринулась кровь – ослабла рука, зарылся в траву мокрой пепельной головой, остался лежать. Усыновлённые к нему подлетели, вдвоём Схватили под мышки, с натугою поволокли прочь. Блуд им помог, забрал заодно свой меч, иззубрившийся о Спату. Он избегал смотреть на вождя. Двое датчан без слов перемолвились – кого первого изберёт?.. Варяг повёл оком на одного, потом на другого, взгляд был, как рука. Потом повернул ошую, туда, где стоял со своим родом Третьяк, и там тоже мигом притихли, даже старейшина и охотники не из робких, уж очень было похоже, как если бы деревянный Перун покинул святилище и черепа и вышел сюда с неподвижными, не людскими чертами... Я видела, как его ищущий взгляд скользнул мимо Некраса – и возвратился.
– Мой брат обещал тебе поединок...
Как громовая стрела попала в Некраса! Вздрогнул, споткнулся, но выправился и пошёл. Кто-то сунул ему в руку датский меч, лежавший без дела. Некрас взошёл на курган, где стояли прежде него Асгейр, Хаук и остальные, и один Хаук был ещё жив, да и то – выживет ли, пепельноволосый. Я посмотрела на Хаука. Отроки суетились, заворачивали на нём одежду, один побежал к берегу за водой, и ни у кого не открылся рот возбранить, коли сам вождь смерти решил. Я воткнула в землю копьё, подсела помочь. У него разливалось померклое, синее пятно на груди, дыхание застревало. Мы повернули его смятым боком на влажную от вечерней росы, холодную землю, уложили голову поудобней.
Тут громко всхлипнула и, не таясь, заплакала красавица Третьяковна. Отец рванул её за косу – без толку. Мелькнуло: никак всё же полюбился Некрас?.. Мне бы не полюбился, но ведь и я не Голуба. А и с чего взяли, будто насильничал, не сама ли утратила разум под поцелуями красивого парня, после опамятовалась и наплела с перепугу...
– Не буду драться с тобой, – трудно выговорил Некрас, и я подняла голову. Ой!.. Языкатый, гордый Некрас у всех на виду встал на оба колена перед вождём. И тот смотрел молча, опустив руку со Спатой, чёрной от крови. Некрас сложил наземь меч, русые кудри рыжели в последнем солнечном свете. Он молвил ещё:
– Возьми к себе, воевода. Не то снимай голову с плеч.
Как он дерзил, вынутый из воды, хоть могли бы его за те речи опять выбросить через борт. А вот теперь склонился прилюдно, оставив прежнюю прыть. Варяг что-то сказал ему. Я сидела далековато, не разобрала, передали:
– Порты отмывать, может, возьму.
И шагнул с насыпи, на которой весь вечер стоял, кладя требу Перуну. Некрас легко сбежал следом, счастливый, пошёл туда, где дружина, встал наконец с отроками.
– Насыпайте курган, – сказал воевода. Головы сосен едва чернели вверху, когда сели пировать у костров. Смерти нет, пока весело пируют живые, пока в память о мёртвых они кладут наземь ложки чашечками кверху...
Со мною ни разу ещё не бывало, чтоб схватывалась и бежала, укушенная неожиданной мыслью, бросалась что-нибудь делать. Всегда старалась размыслить, и так и этак прикинуть. А вот... бежала в лес со всех ног, тащила с собой лопату, и больно билось сердечко, словно где-то чаяли выручки, а я медлила.
Из-за меня погиб Славомир. Даром что не пришлось ему прикрывать меня в битве, платить свою жизнь вместо моей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Никогда-то не получалось у меня что должно, чего ждали бы люди...
Пленные викинги не казали виду, но про себя наверняка гадали, не пожелает ли вендский хёвдинг полить их кровью костёр. Не пир же пировать их сюда привели. Вот и оружие, взятое в битве, было принесено и кучей брошено у ограждающих валунов... Нет. Их повели не к домовине, а в дальний угол поляны и там велели сидеть. Не хотела бы я сидеть связанной на траве и беспомощно ждать, как выпало им.
– По крайней мере, это не костёр труса, – сказал Хаук словно бы про себя, но так, чтоб слыхали оба сопливых. Блуд велел ему замолчать, пригрозил острым копьём. Хаук презрительно скривил губы при виде копья, но замолчал. Может быть, потому, что действительно хоронили не труса.
Вождь поднял на руки брата и сам внёс в домовину... Легко ли было ему вновь выйти назад из смертного дома, остаться уже навек сиротой! Он вышел и притворил дверь. И встал на колени – добыть живого огня, истереть одну о другую две высохшие деревяшки. Пока я раздумывала, какое это тяжкое дело, под пальцами воеводы явился тонкий дымок. Сейчас взовьётся огонь и пожрёт, обратит в тонкий прах домовину со всем, что там внутри. Бедный мой разум по-прежнему отказывался понять, что внутри лежал Славомир, и ему не подняться, не встать, потягиваясь и улыбаясь, от этого сна, не выбраться из смерти назад. Вот так бросаются в погребальное пламя, безумно надеясь всё-таки разбудить, успеть за руку вывести обратно к живым...
Трескуче вспыхнул сушняк, опалил бешеным жаром. Вождь не сразу отпрянул, меня обдало ужасом, на миг поблазнилось – там и останется. Минуло. Он поднялся и спрыгнул с насыпи вниз. И поджёг ещё краду – увитую соломой изгородь у могилы, чтобы замкнулся огненный круг и спрятал от наших простых глаз растворённые двери мёртвой страны, куда вступал Славомир.
Солнце клонилось к закату, когда костёр прогорел. Ещё далеко было до темноты, но угли кострища рдели ярко, не как среди дня, в полном свету. Вот наконец перестали взлетать синеватые свистящие язычки, и залили водою и квасом багрово пышущее пятно, и на курган ступил воевода. Собрал пепел брата в глиняную посудину. Утвердил её. И начали стаскивать землю: воины на широких щитах, парни шапками, девки горстьми, а кто и в подоле. Постепенно земля приняла посудину с пеплом, укрыла шуршавшие головни. Когда насыпь выросла ещё на аршин, её стали утаптывать. Будет тризна в честь Славомира. Кое-где из-под топчущих ног пробивались дымные струйки.
– Потешу тебя, побратим... – сказал воевода. В руках у него была Спата без ножен, и я видела, как всем телом напрягся опутанный верёвками Асгейр, ибо варяг смотрел на него. Не хотела бы я сидеть связанная перед кем-нибудь хотя издали похожим на воеводу. Асгейр как мог выпрямился, поднял кудлатую голову. Не самым удачливым хёвдингом его назовут, но тем, кто за ним шёл, не надо будет стыдиться.
Воевода страшно осунулся за эти несколько дней, близкое пламя дочерна закоптило лицо, и от этого казалось, что волосы и глаза совсем побелели. Налипшая глина чешуйками опадала с кожаных штанов, засохших от жара, с сапог в серой золе. У него волдыри были на руках. Концом Спаты он указал Блуду на Асгейра:
– Развяжи...
И кивнул поднявшемуся викингу на груду оружия:
– Возьми меч.
Седеющие усы датчанина шевельнулись в усмешке.
– Значит, не всё выдумки, что про тебя говорят, Мстивой Ломаный...
Варяг промолчал.
Довольно долго Асгейр рылся среди наваленных как попало, тронутых ржою мечей, наконец нашёл и вытащил свой, осмотрел его и остался доволен, и, когда его пальцы обняли знакомый черен, это было скорее рукопожатие. Он вдруг спросил:
– А что будет, вальх, если я тебя зарублю? Воевода ответил:
– Твоим людям дадут корабль и припасов, чтобы хватило до дому.
– У тебя меч немного длинней, как я погляжу, – сказал Асгейр. – Начинай!
Серые змейки просачивались меж земляных комьев, обвивали их сапоги.
– Покажи ему, Асгейр Медвежонок, как бьются наши селундцы, – сказал Хаук громко. Мой побратим отмолвил с насмешкой:
– У него был уже случай всё показать, на что он способен. А ты с девкой не справился, так лучше молчи.
Две меча грохнули один о другой. Я поймала себя на том, что в лад движениям поединщиков у меня стали ходить туда-сюда привычные плечи. Я знала, что это такое, драться с нашим вождём. Хотя что я говорю, дралась ли я с ним хотя однажды по-настоящему, ни разу он не ответил как следует ни на один мой удар... иначе бы я здесь не стояла. Асгейр, однако, был вовсе не прост даже и для него. Даром что просидел столько времени, ни рук, ни ног не разминая! И за ним было семеро ещё живых парней, смотревших через поляну. Он привёл их сюда с острова Селунд. Шальная мысль меня поразила – а справятся на корабле столь малым числом, если?.. Я сглазила воеводу – Асгейр достал его. Я не знаю, каким образом я это почувствовала, ещё когда викинг только замахивался. Меч косо пошёл вниз – таким мечом поиграть, у меня руки сразу бы отвалились, – и я дёрнулась, хватая ртом воздух, чуть не взметнула копья в отчаянном защитном броске. Чермная рубаха лопнула с правого боку и сразу набрякла, густо темнея. Миг, и ахнули люди, а пленники торжествующе закричали, подбадривая вожака. Самая малость, и быть им снова на корабле, и позолоченное крыло укажет домой. Воздух сжёг моё горло, от внезапного пота скользкими стали ладони... И только сам варяг даже не вздрогнул, и ожило замершее сердчишко, и я, приходя в разум, поняла: а рановато воскресли духом датчане, Мстивой был твёрд на ногах. Ничего не выйдет у Асгейра. Он знал какой-то новый приём, но по второму разу и тот ему не поможет. Они вновь закружились, утаптывая землю, жадно дыша. Мечи невесомо, взлетали в руках, отражая вечернее красноватое солнце. Асгейр хотел ещё настичь воеводу, но тому одной раны было достаточно – оберёгся. Спата встретила датский меч и остановила в полёте, прошла, скрежеща, до кованой крестовины. И замерли двое, страшно напрягшись, по щиколотку вмяв друг друга в дымную твердь.
Превозмог воевода – швырнул соперника оземь, да так, что на рыхлом и сам едва устоял. Ан устоял – и Спата взвилась в смертельном замахе. Асгейр не поспел откатиться. Ощерясь, вскинул он меч... но от подобного удара нет обороны. И ещё не баяли про такого датчанина, чтобы поглядел Мстивою Ломаному в глаза и уцелел. Хлынула кровь и ушла глубоко, до самого жара, где ещё шипели, разваливались уголья. Асгейр опрокинулся навзничь, и было сразу видать – вылетела душа.
Никто не крикнул, не подал голоса на поляне, враз будто вымершей до самого края, лишь тут и там робкие девки отводили прочь белые лица, прятались за спины парней. Но не уходили. Вождь постоял немного, я видела – трудом далась ему победа. Наконец двинулся, шагнул на край насыпи, к валунам. Рубаха с правого боку висела длинным клоком, открывая живое тело, грязное, залитое потом и кровью. Славомир когда-то принёс мне эту рубаху, сбитую в красно-бурый комок: Бренн велел выстирать! И чтобы к утру зашила!..
Концом почервоневшей Спаты вождь указал Блуду на пленника, что сидел прежде подле Асгейра:
– Развяжи...
Датчанин поднялся, и варяг неспешно кивнул на| груду оружия:
– Возьми меч...
До Хауковых подлётков дошёл чepeд прежде, чем до него самого.
– Этих двоих враз, – сказал воевода. Он был к тому времени ранен ещё, в бедро, и слышно хлюпало в сапоге. Датские отроки поднялись с зелёными скулами, с крепко сжатыми ртами. Так кончался их первый поход, и уже не будет другого. Не сводя зачарованных глаз с воеводы, на чужих ногах пошли к сваленным в траву мечам. Может быть, и успеют один раз замахнуться.
Хаук дернулся встать, копьё Блуда немедленно уперлось ему в грудь, но, жестоко напарываясь, он всё-таки встал:
– Пожалей мальчишек, вендский хёвдинг, это мои усыновлённые! Такому, как ты, волкодаву немного чести грызться с волчатами!
Блуд перевернул копьё, тычком сбил дерзкого с ног. Я не ждала, что воевода захочет ответить, но он глянул на Хаука и сказал негромко и глухо:
– Твои братья датчане забавлялись в моей деревне, ловя младенцев на копья. Кто пожалел тогда моих маленьких сыновей...
Отроки разыскали мечи и подходили к нему, по сути уже не живя. Хаук не сдался:
– Взял бы лучше меня вместо них, ты, мститель, я крепче дерусь. И я кое-что тебе подарю.
Воевода лишь усмехнулся углом рта, медленно, беспощадно.
– О каких подарках толкуешь, – сказал Хауку Блуд. – Не спросясь всё взяли уже, и сам полонён!
Мальчишки один за другим взошли на курган, где было тесно от мёртвых. Мстивой на них едва покосился. Хаук как будто опять почуял надежду:
– А вот развяжи руки, и поглядишь. И ты того не возьмёшь ни силой, ни серебром, коль сам не отдам.
– Развяжи его, – сказал вдруг воевода. Блуд наклонился поспешно. Хаук перешагнул через ноги товарищей, через раскиданные мечи. Встал посередине поляны. И долго тёр, разминая, затёкшие, непослушные кисти. Воевода не торопил его. Потом Хаук сунул руку за пазуху, под толстую куртку, под шерстяную рубаху... и вытащил наружу свирель. Простую сверлёную деревяшку, старую, потемневшую и с одного края надколотую. Покачал головой, стукнул пальцами по свирели, вытряхивая какие-то крошки. Набрал воздуху в грудь и заиграл.
Вождь молча слушал его, опершись на длинную Спату.
Наши кмети все ловки были кто с гуслями, кто с гудком, кто с той же свирелью. Меня даже пугали при Посвящении, будто таких, что не умели, в прежние времена не водили ни в лес обагрять мечи, ни в Перунову храмину. Не занимать было нам хороших гудцов... но не таких, как этот датчанин. Не могу выразить, не могу лучше сказать! Надколотая свирель у него плакала человеческим голосом. Как дитя, заплутавшее без пути сырой ночью в тёмном лесу. Как женщина на берегу великого моря, сокрывшего знакомые паруса. Как воин, похоронивший друзей. Не объясню, но подвинулась во мне душа, подвинулся мир. Звенела равная слава своим и чужим, побратимам и храбрым врагам, с которыми выпало биться... Славомир, Славомир, подумала я. Не такой одинокой и страшной была бы его последняя боль, если бы знал или мог хоть надеяться, что во мне его сын. Если бы мне снова проснуться возле костра и увидеть его рядом с собой, стоящего на коленях. Если бы я представала ему не в кольчуге, вечно в кольчуге...
Хаук, зажмурясь, ласкал напряжённым ртом старое дерево, сильные пальцы сжимали треснувший край. Я глянула на усыновлённых. Эта песня была и для них, и я видела, что они понимали. Ишь выпрямились, ососки. Нет, им сегодня не умирать.
...Пела свирель, и вдруг обрело стонущий голос немое горе мужчины, воина-сироты, которому досталось увидеть, как наползает с моря туман и мешается с уже остылым, удушливым чадом его сожжённого дома...
Хаук вдруг оборвал песню, вытер ладонью губы и прямо посмотрел на вождя.
– Хорош ли подарок, Мстивой Ломаный? – спросил он негромко.
Тот не ответил. Повернулся к мальчишкам, мотнул головой – обоих как ветром сдуло, кинулись к Хауку, два губошлёпа. Небось уже были бы рады в свой черёд как-нибудь его заслонить, да не получится. Он им сказал:
– Принесите меч, храбрецы. Те сорвались искать, не зная, не то позабыв, что его меч лежал глубоко на морском дне, заплывал текучим песком. Хаук сам не ведал того, но мы-то запомнили. Мой побратим смекнул быстрее меня, тугодумной. И – вытянул из ножен свой собственный, подарок Яруна:
– Возьми...
Хаук взвесил меч на ладони, примерился, благодарно кивнул. Шагнул уже, но оглянулся, сверкнули белые зубы.
– Держи на память, валькирия!
Кинул свирель. Я поймала её, тёплую от его рук. Я успела подумать: ему бы Блуда отдаривать, не меня незнамо за что. Он весёлым прыжком взлетел на смертную насыпь и встал перед вождём:
– Теперь убивай.
Они были почти равного роста, Хаук глядел ещё повыше Асгейра, но гибче, не такой кряжистый. Я с ним рубилась тогда на корабле, и он бы меня, наверное, уложил. Но ему не выстоять против Мстивоя, хотя на варяге своей крови было уже не меньше, чем датской. У моих ног сидели два оставшихся пленника. Я смотрела на поединок, держа умолкнувшую свирель. Таких песен, как нынче, она уже не споёт.
Пощажённые отроки молча смотрели, как погибал их наставник... В одном храбрый Хаук мог быть уверен вполне: они его не забудут. Его и славного Асгейра, оборонявшего своих людей до конца, как подобает вождю. Да. Можно встать ради этого под безжалостный меч и не вскрикнуть, даже когда затрещит ребро и рука чуть ниже плеча... Хаук перехватил черен, пробуя защититься, – новый удар пришёлся лезвие в лезвие, как будто он ударил скалу, рукоять вышибло из ладони, дарёный меч перевернулся в воздухе, упруго звеня на лету, и воткнулся за валунами. Хаук поднял голову и улыбнулся варягу в лицо, глядя, как тот замахивается.
И тут поднялся слепой старый сакс и сказал ясно и громко, так, что слышали все:
– Бренн! Лезэ бева эвита! Оставь ему жизнь! И люди словно пришли в себя от колдовских чар, вздрогнули, встрепенулись.
– Лезэ бева эвита! Оставь ему жизнь! И пришлые, и дружина. Я тоже, кажется, закричала, или открыла рот закричать, толком не помню. Летящий меч не остановишь на середине размаха, я-то знала, особенно если всё тело летит вместе с мечом... Не остановится дерево, падая под напором метели, но что-то случилось, дрогнуло что-то живое в страшных светлых глазах. Ладонь повернула клинок – удар пришёлся плашмя.
Хаука отбросило прочь. Он свалился, согнутый вдвое, на самые валуны, он открывал рот и корчился, тщетно силясь вздохнуть, потом съехал вниз по камням. Приподнялся было, но горлом ринулась кровь – ослабла рука, зарылся в траву мокрой пепельной головой, остался лежать. Усыновлённые к нему подлетели, вдвоём Схватили под мышки, с натугою поволокли прочь. Блуд им помог, забрал заодно свой меч, иззубрившийся о Спату. Он избегал смотреть на вождя. Двое датчан без слов перемолвились – кого первого изберёт?.. Варяг повёл оком на одного, потом на другого, взгляд был, как рука. Потом повернул ошую, туда, где стоял со своим родом Третьяк, и там тоже мигом притихли, даже старейшина и охотники не из робких, уж очень было похоже, как если бы деревянный Перун покинул святилище и черепа и вышел сюда с неподвижными, не людскими чертами... Я видела, как его ищущий взгляд скользнул мимо Некраса – и возвратился.
– Мой брат обещал тебе поединок...
Как громовая стрела попала в Некраса! Вздрогнул, споткнулся, но выправился и пошёл. Кто-то сунул ему в руку датский меч, лежавший без дела. Некрас взошёл на курган, где стояли прежде него Асгейр, Хаук и остальные, и один Хаук был ещё жив, да и то – выживет ли, пепельноволосый. Я посмотрела на Хаука. Отроки суетились, заворачивали на нём одежду, один побежал к берегу за водой, и ни у кого не открылся рот возбранить, коли сам вождь смерти решил. Я воткнула в землю копьё, подсела помочь. У него разливалось померклое, синее пятно на груди, дыхание застревало. Мы повернули его смятым боком на влажную от вечерней росы, холодную землю, уложили голову поудобней.
Тут громко всхлипнула и, не таясь, заплакала красавица Третьяковна. Отец рванул её за косу – без толку. Мелькнуло: никак всё же полюбился Некрас?.. Мне бы не полюбился, но ведь и я не Голуба. А и с чего взяли, будто насильничал, не сама ли утратила разум под поцелуями красивого парня, после опамятовалась и наплела с перепугу...
– Не буду драться с тобой, – трудно выговорил Некрас, и я подняла голову. Ой!.. Языкатый, гордый Некрас у всех на виду встал на оба колена перед вождём. И тот смотрел молча, опустив руку со Спатой, чёрной от крови. Некрас сложил наземь меч, русые кудри рыжели в последнем солнечном свете. Он молвил ещё:
– Возьми к себе, воевода. Не то снимай голову с плеч.
Как он дерзил, вынутый из воды, хоть могли бы его за те речи опять выбросить через борт. А вот теперь склонился прилюдно, оставив прежнюю прыть. Варяг что-то сказал ему. Я сидела далековато, не разобрала, передали:
– Порты отмывать, может, возьму.
И шагнул с насыпи, на которой весь вечер стоял, кладя требу Перуну. Некрас легко сбежал следом, счастливый, пошёл туда, где дружина, встал наконец с отроками.
– Насыпайте курган, – сказал воевода. Головы сосен едва чернели вверху, когда сели пировать у костров. Смерти нет, пока весело пируют живые, пока в память о мёртвых они кладут наземь ложки чашечками кверху...
Со мною ни разу ещё не бывало, чтоб схватывалась и бежала, укушенная неожиданной мыслью, бросалась что-нибудь делать. Всегда старалась размыслить, и так и этак прикинуть. А вот... бежала в лес со всех ног, тащила с собой лопату, и больно билось сердечко, словно где-то чаяли выручки, а я медлила.
Из-за меня погиб Славомир. Даром что не пришлось ему прикрывать меня в битве, платить свою жизнь вместо моей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38