Я согласна была ещё раз на всё – прожить зиму в служении, вновь встать под копья, даже биться опять с самим воеводой... лишь бы вновь, хоть в дурманном сне, повстречать Того, кого я всегда жду.
Я пыталась вспомнить лицо и, конечно, не вспомнила. Только глаза. Гордые были глаза, суровые... и горестные. Я подумала: а если мы с ним разом снились друг другу, оба рвались навстречу и не могли сойтись потому что жили в разных мирах? И он, мудрый, знал это всегда, а я догадалась только теперь?..
Судьба не зря зовётся судьбой: она редко расспрашивает, чего хочется человеку, и с ней не поспоришь. Какому Богу молиться, какие жертвы готовить, чтобы дал видеться хотя немного почаще?..
Вождь Мстивой внимательно осмотрел доставшееся мне знамя и недовольно нахмурился, и я испугалась, но он пожал плечами и промолчал. Даже ему не с руки было перечить Богам.
Последний из новых воинов побывал в неметоне как раз перед купальскими праздниками. Я не знаю, нарочно подгадывал вождь или само так получилось. Должно быть, всё же подгадывал.
Купальская ночь всегда короче других, потому что наутро Даждьбог правит свадьбу с девой Зарёй и не может уснуть, думая о любимой. Солнце толком и не заходило, лишь ненадолго пряталось за вершинами леса, выбери высокую горку и глянь с неё, как раз и увидишь пригожего юношу, купающегося, готовящего себя для невесты. Говорят, что на юге, там, где стоят сильные города и живёт много народу, Даждьбогу каждый год дарят красную девушку – топят в реке. Люди думают, что так верней сбудется небесная свадьба, обильней удастся зрелое лето. У них там засевали хлебом большие поля. Мы, северные словене, были слишком малы числом, да и жили всё больше лесом, не пахотой.
Стали бы собирать невесту Даждьбогу, разве что если бы среди лета ударил мороз. А в обычные годы делали так избирали самую милую, одевали в праздничные одежды, давали в белые руки миску блинов и ковшичек мёда и девка с поклонами входила в воду по грудь, протягивала угощение солнышку, непогасимо светящему из-за кромки лесов... Потом возвращалась.
Дома с таким подношением отправляли обычно меня. Я никогда не была красивей Других, а уж милой меня и дедушка не называл – но зато не липла к парням, и все это знали. В роду Третьяка купали, понятное дело, Голубу. Я уже сказывала, как легко сбежал с неё стыд неправого наговора. Едва не быстрей, чем вода с пупырчатой кожи. Была она вновь удивительно хороша, а разодели её... я тайно вздохнула о вышитых платьях, слежавшихся в горнице на дне сундука. Два дня перед тем я провела в кузне – под стук молотка переделывала кольчугу, подаренную наставником, кроила железную рубаху, до крови изодрала себе всю шею, а чёрных рук не выбелила даже баня. Вот такой наряд я отвоевала, меч да боевую броню. Неужели только затем, чтобы вздыхать о девичьем платье?
Я сидела меж побратимов, я впервые смотрела со стороны на священную купальскую пляску, на летящие длинные рукава и расплетённые косы... и счастье опять было далеко впереди, недосягаемое, как раньше.
Два вождя, Третьяк и наш воевода, скатили с горушки солнечное колесо. Скатили отменно, не оступились, не уронили. Пылающим свергли в воду с обрыва, на благоденствие и достаток деревне. Тогда под завитыми берёзами начали возгораться костры, и парни с девчатами принялись об руку прыгать сквозь пламя: Огонь Сварожич, младшенький брат Перуна и Солнца, гадал им о любви. Голуба переменила мокрое платье на новое, чуть ли не краше, и всё похаживала вокруг воеводы. Ждала, чтобы варяг крепко сжал её ладошку в своей и пронёс над костром в крылатом прыжке. Он мог перепрыгнуть самый высокий костёр, держа её на руках.
Девичьей надежды не разглядел бы только слепой, но вождь к Голубе так и не повернулся. Я рассудила: всё потому, что возле костров было слишком много берёз. Я даже подосадовала на Голубу. Ей ведь ни о ком не было печали, лишь о себе. И если подумать как следует, зачем бы Мстивою Ломаному прыгать через костёр? Любую поманит, и та бегом побежит, и прежний жених счастливицу не осудит...
Я в глубине души знала, что он никого не станет манить. Он даже для праздника не сменил печальной рубахи. Там на плече заплатка была, которую я положила. Мне всё казалось, она получилась очень заметной.
Голубе прискучило наконец. Обидясь, надула пухлые губы – и только блеснули на шее цветные пёстрые бусы: убежала веселиться. Не впусте же такую ночь коротать.
Ковши ходили по кругу, опоражниваясь и вновь наполняясь. Вчерашние отроки пьянели не столь от вкусного хмельного питья, сколь от одной-единственной мысли: сбылось!.. Для многих то наступил достигнутый верх жизни, дальше не возрастут, только заматереют. Я смотрела немного со стороны. Я до смерти тянуться буду к несбыточному. Я уже знала.
Из прозрачных потёмок изникали весёлые девки, брали за руки побратимов, тянули плясать, целоваться возле костров. Таков купальский обычай: все парни с девчонками друг другу невесты и женихи ночь напролёт, по самое утро. Но у кого дойдёт дело до клятв у воды, под святыми ракитовыми кустами – от клятвы нету отхода, нынешним клятвам само Солнце свидетель.
Несколько раз мне на глаза попадалась Велета. К сестре вождя ни один парень не смел подойти, даже самый удатный. Они сговаривались с Яруном нынче ночью просить друг друга у грозного воеводы. Теперь Даждьбог, верно, уже утирался после купания полотенцем, что вышила ему дева Заря, мой побратим всё ещё сидел у костра, веселился долгожданным веселием среди мужей, а Велета ходила терпеливо кругом. Ярун видел её, кивал головой – иду, мол, – но ему снова протягивали круговой ковш, и он оставался. Захочет встать, и поневоле придётся, как старому деду, опереться оземь рукой... Ох, не одобрит вождь, которого хмельным не видел никто!
Наконец Велета не выдержала. Покрылась пятнистым румянцем, подошла к побратиму, склонилась, что-то сказала. Ярун поднял вихрастую голову, взглянул на неё и засмеялся:
– А ну тебя! Теперь у меня всякая на шее повиснет... Велета отшатнулась от него, попятилась прочь...
Меня взвило с тёплой земли словно бы ветром. Одним прыжком я одолела костёр и за вышитый ворот подняла на ноги Яруна. Право слово, ни разу ещё мне так не хотелось кого-нибудь придушить, вмять носиком в твердь и увидеть красную кровь. Верно, разом вскричали во мне все девки на свете, все дуры доверчивые, кого умолвили бросить для милого мать и отца – и за первым кустом отдали ражим дружкам, пособлявшим с побегом!..
Ярун смотрел на меня мутными голубыми глазами:
– А ты почто? Никто не берёт, так со мной поневеститься захотела?
Ему было весело, он думал, что шутит истинно по-мужски, он даже надумал обнять меня, полез мокрыми губами в лицо. Я ударила его одновременно головой в подбородок, коленом в живот и ещё двумя кулаками. Жаль – близко стоял, не замахнёшься как следует. Ярун взвыл от боли и неожиданности, ноги не удержали, свалился чуть не в огонь. Пожалуй, я бы его подняла и крепко добавила. Но в это время между нами как из земли встал воевода.
Я увидала лишь его спину, и мне мгновенно хватило, чтобы опамятоваться и остыть. Ярун увидел его лицо и опущенные руки с сомкнутыми кулаками. Ой, щур, спаси меня, щур, дедушка любимый, не выдай!.. Бедный парень тихо пополз прочь, ладонями по горячим углям. Было видно, как слетал с него хмель.
– Не я, – простонал он. – Не я, всё пиво сболтнуло! Люблю её!..
Вождь приказал совсем тихо:
– Встань...
Если бы Ярун был трусом, он бы не отважился встать. Пепельно-белый от отчаяния и боли, он начал медленно подниматься. Он поднимался на смерть и знал это. Мой гнев исчез без следа, я только что хотела сама его оттрепать, он и заслуживал трёпки хорошей но ведь не казни же!.. Я шагнула вперёд: не брошу его... Другое дело, что и не спасу. Никто его не спасёт.
– Бренн, – позвал мой наставник. Вождь впервые не повернулся к слепому и ничего не ответил.
Ярун наконец выпрямился и повторил с отчаянным мужеством:
– Люблю её!
– Иди отсюда, – сказал Мстивой по-прежнему тихо, но у меня чуть не иней встал на спине.
Мой побратим шагнул мимо него, туда, где, закрыв руками лицо, на сырой земле сидела Велета. Глухой, страшный голос настиг его:
– Я сказал, иди отсюда...
Ярун качнулся, как стреноженный. Спотыкаясь, незряче пошёл куда-то сквозь набрякшие росою кусты. С соседней поляны по-прежнему долетали весёлые шутки, топот и смех. Они там не видели и не слышали ничего.
Ошеломлённая горем Велета не воспротивилась, когда я обняла её, поставила на ноги и повела домой. Озноб колотил её с макушки до пят. Лучше бы плакала, думала я, слезами душа облегчается. Эта мысль крутилась во мне всё то время, пока мы шли. Меня, видно, тоже пришибло немилостиво – ничего не являлось больше на ум, знай бежало внутри, ловило собственный хвост.
...A если пристально разобраться, во всём виноват был воевода. Ишь вырастил тонкокожую – слова спьяну не молви. Не обижали её, вот она и не выучилась прощать.
На другой день ничего не случилось. И на следующий. И ещё через день. Велета всхлипывала ночами, но стоило мне шелохнуться – тотчас затаивалась. У меня горела душа спорить с нею, оправдывать побратима; один раз я даже начала какие-то речи... Велета не оборвала меня, просто смотрела с такой мукой в глазах, что рот мой закрылся и больше уже открыться не мог.
По вечерам она спокойно сходила в гридницу есть. Так рассудила, должно быть, – не дело сестре воеводы прилюдно скорбеть из-за какого-то глупого кметя. Зато Славомира душила лютая ярость, он даже её не очень скрывал. Наверное, думала я, это всё оттого, что Ярун носил копьё не за кем-нибудь, а за ним. Вот он и кипел. Мужи в большинстве сочувствовали Яруну. А вождь сидел такой же невозмутимый, как и всегда.
Ярун не обращал внимания ни на кого. Больными глазами смотрел на Велету, копил в себе мужество, порывался что-то сказать. Она проходила, как мимо порожнего места.
В те дни мы были с ней почти неразлучны. Как-то под вечер мы уплыли вдвоём на лодке и сели на берегу, развели костерок от комаров и занялись рукоделием: Велета сновала иглой, расшивая новые рукавицы, а я поворачивала кленовую чурочку, резала ложку взамен треснувшей.
Я издалека увидела шедшего к нам воеводу... За воеводой шагал принаряженный Блуд, а за Блудом – мой побратим. Когда подошли, я поднялась перед вождём, как подобало. Велета осталась сидеть. Даже не подняла головы. Только остановилась рука с тонкой иглой...
– Сестрёнка, – сказал вождь по-галатски и протянул руки к нашему костерку, хотя было вовсе не холодно. – Веришь ли, тут честный гость бает, будто есть у меня золотое колечко... а у него – серебряная сваечка...
У меня во рту высохло и волосы, кажется, шевельнулись при виде подобного сватовства!.. Ужас выдумать – чтобы брат да названую сестру!.. Воевода и сам прекрасно всё понимал. Замолк, не стал договаривать. Тут я смекнула, почему с ними был Блуд. Наверняка звали Славомира, но Славомир отказался и ещё всяких ласковых слов добавил к отказу.
– Кому бы вздумалось, братец? – едва слышно выговорила Велета. – Уж ты вразуми меня, недомысленную...
Варяг ответил:
– Да ты его, может, в гриднице видела мельком. Голубоглазый такой, Яруном зовут.
На бедного побратима жаль было смотреть, так он за эти дни осунулся и почернел. Неудивительно, что разжалобил даже Мстивоя. Велета сидела, крепко зажмурившись, лишь на ресницах дрожали жгучие слезы.
– Твоя воля, братец милый...
Ярун шагнул, воскресая: унести на руках, зацеловать до смерти, всю рыбу в море переловить для свадебного веселия... Воевода продолжал неумолимо:
– Сама что скажешь? Знаешь ведь, неволить не буду.
Велета наклонила голову ещё ниже и прошептала:
– Одну ласку видела я от тебя, братец любимый. Чёрной девкой буду тебе, у порога спать лягу... только не отдавай...
Вождь повернулся к Яруну и чуть развёл руками, мол, сделал что мог, не обессудь. Блуд в сердцах стукнул себя кулаком по бедру. Он тоже хотел, чтобы они поладили.
Ярун, раненный насмерть, толкнул Блуда с дороги... Воевода преградил ему путь, вытянул руку. Яруну туго давалась чужая галатская молвь, но отчаяние помогло.
– Рит герейс... велор... лубийяс, – простонал он, давясь тоскою и горем. – Я люблю тебя! И хочу, чтобы ты любила!..
Велета ничего не ответила, не подняла головы. Тихая, маленькая, неподвижная. Лицо вождя на миг напряглось, но он промолчал. Он редко открывал рот, если мог обойтись. Я слышала об одном хорошем старом народе: у них кивок головой больше значил для чести мужей, чем самая ужасная клятва.
Ярун застонал и побрёл прочь по берегу, спотыкаясь. Ловкий охотник, умевший пройти по жёрдочке над кипящим порогом. Вождь проводил его взглядом.
Потом они с Блудом ушли, а мы остались.
Следующие несколько дней Ярун ходил за воеводой как хвост. Он не пытался с ним заговаривать – молчал целыми сутками. Просто цеплялся, словно попавший в болото. Увязался с вождём, когда тот отправился на мхи потешиться с соколом, погонять пернатую дичь.
Там, в болоте, тянулись извилистые протоки, падавшие в реку Сувяр. В чёрной воде лежали кувшинки и белые лилии; с наступлением лета я часто наведывалась к ним на лодке, подаренной Славомиром. Возила Велету, пугала её, показывая пустые кабаньи лёжки по берегам. Последнее время я плавала здесь одна, Велете запретил брат. И вот почему. Старейшина Третьяк приходил в крепость жаловаться на лютого вепря, портившего огороды. У вепря, сказывали, был приметный шрам на плече; смелые сыновья Третьяка хотели добыть зверя да сами еле спаслись. Пошли по щетину и собственных бород едва не лишились. Третьяк говорил, вепрь наверняка был не простой. Обычным охотникам не по могуте. Разве воинам, которых пристальней берегут могучие Боги...
Когда он ушёл, Плотица хмыкнул в усы: ишь хитрец. Не желает своих детей бросать на клыки. Хочет, мы чтоб!.. Мстивой смеяться не стал и велел парням запастись кабаньими копьями с перекладинками на втулках.
Все знают, зачем потребна та перекладинка. Вепрь, ощутивший остриё, способен рваться вперёд, всё глубже всаживая копьё себе в тело, чтобы всё-таки достать охотника и запороть кривыми клыками. Иные воины перед смертью тоже так поступают, и об этом последнем ударе потом долго рассказывают.
Воевода не собирался нарочно искать кабана, но не зря был с ним Ярун, а с Яруном – верная лайка. Варяг не успел не то что пустить сокола в небо – даже высмотреть дичь. Куцый загавкал и исчез в камышах, и почти сразу там затрещало, зачавкало... и ринулось бурое чудище, горбатой спиной мало не до груди стоящему человеку! Я потом его видела и нашла, что это был вождь всех вепрей на три дня пути кругом. Он и напал не абы на кого, выбрал достойного противника – другого вождя. А тот, нёсший кречета, мог только выхватить нож.
В крепости много потом говорили об этой охоте, о том, как воевода чуть не погиб. Помню, я спросила наставника, мол, а как же запреты?.. И слепой сакс ответил со вздохом: нарушивший гейсы гибнет всегда. Но в нынешние скаредные времена всё чаще бывает, что гибнет не преступивший ни одного.
...Быстроногий Нежата кинулся на помощь вождю, но запутался в цепкой траве и упал. Варяг кинул сокола вверх, и тот с недовольным криком взлетел на хилую сосенку. Против вепря – что против боевой колесницы, и плохо пришлось бы Мстивою, если бы не Ярун. Всякий воин рад умереть, заслоняя вождя. Сумасшедшим прыжком мой побратим встал перед зверем и взял его на копьё... Перекладина исчезла в шерсти, Яруна подняло в воздух и понесло над болотом. Могучий зверь не замедлил бега и не отвернул. Когда за древко схватился Мстивой, Ярун сначала струсил: сломается!.. Мгновением позже кабан снёс с ног и вождя и повлёк сразу обоих, но медленнее. Тут наконец поспели Нежата и остальные, вонзили меж рёбрами сразу пять копий. Мало-помалу вепрь стал спотыкаться, потом изумлённо остановился, залился кровью из пасти и наконец рухнул, переставая дышать.
До позднего вечера моему побратиму завидовали все кмети, а сам он то и дело звал меня в сторону и домогался: ну как, сказывали Ведете? И что она?..
Она поблагодарила его, словно чужого:
– Спасибо, добрый молодец. А Славомир выслушал, как было дело, и плюнул в сердцах:
– Невелика честь моему брату, если его воины падают на ровном месте, да вовремя! А самого лазливые щенки сберегают...
Обидчик сестры мог ждать от него только расправы, я это видела ясно. Но Славомир почему-то совсем меня не страшил. Страшил вождь. Вождь посматривал когда на Велету, когда на Яруна. И молчал. Словно ещё раз что-то обдумывал. И мне очень не нравилось, как он молчал.
Поздно вечером в лесу вблизи крепости разложили жаркий костёр и в углях целиком испекли добытого вепря. В нашем роду это был бы пир на несколько дней, но для дружины – больше забавы. Славомир мне рассказывал, доброму галатскому воину не в диковину было убрать целого откормленного поросёнка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Я пыталась вспомнить лицо и, конечно, не вспомнила. Только глаза. Гордые были глаза, суровые... и горестные. Я подумала: а если мы с ним разом снились друг другу, оба рвались навстречу и не могли сойтись потому что жили в разных мирах? И он, мудрый, знал это всегда, а я догадалась только теперь?..
Судьба не зря зовётся судьбой: она редко расспрашивает, чего хочется человеку, и с ней не поспоришь. Какому Богу молиться, какие жертвы готовить, чтобы дал видеться хотя немного почаще?..
Вождь Мстивой внимательно осмотрел доставшееся мне знамя и недовольно нахмурился, и я испугалась, но он пожал плечами и промолчал. Даже ему не с руки было перечить Богам.
Последний из новых воинов побывал в неметоне как раз перед купальскими праздниками. Я не знаю, нарочно подгадывал вождь или само так получилось. Должно быть, всё же подгадывал.
Купальская ночь всегда короче других, потому что наутро Даждьбог правит свадьбу с девой Зарёй и не может уснуть, думая о любимой. Солнце толком и не заходило, лишь ненадолго пряталось за вершинами леса, выбери высокую горку и глянь с неё, как раз и увидишь пригожего юношу, купающегося, готовящего себя для невесты. Говорят, что на юге, там, где стоят сильные города и живёт много народу, Даждьбогу каждый год дарят красную девушку – топят в реке. Люди думают, что так верней сбудется небесная свадьба, обильней удастся зрелое лето. У них там засевали хлебом большие поля. Мы, северные словене, были слишком малы числом, да и жили всё больше лесом, не пахотой.
Стали бы собирать невесту Даждьбогу, разве что если бы среди лета ударил мороз. А в обычные годы делали так избирали самую милую, одевали в праздничные одежды, давали в белые руки миску блинов и ковшичек мёда и девка с поклонами входила в воду по грудь, протягивала угощение солнышку, непогасимо светящему из-за кромки лесов... Потом возвращалась.
Дома с таким подношением отправляли обычно меня. Я никогда не была красивей Других, а уж милой меня и дедушка не называл – но зато не липла к парням, и все это знали. В роду Третьяка купали, понятное дело, Голубу. Я уже сказывала, как легко сбежал с неё стыд неправого наговора. Едва не быстрей, чем вода с пупырчатой кожи. Была она вновь удивительно хороша, а разодели её... я тайно вздохнула о вышитых платьях, слежавшихся в горнице на дне сундука. Два дня перед тем я провела в кузне – под стук молотка переделывала кольчугу, подаренную наставником, кроила железную рубаху, до крови изодрала себе всю шею, а чёрных рук не выбелила даже баня. Вот такой наряд я отвоевала, меч да боевую броню. Неужели только затем, чтобы вздыхать о девичьем платье?
Я сидела меж побратимов, я впервые смотрела со стороны на священную купальскую пляску, на летящие длинные рукава и расплетённые косы... и счастье опять было далеко впереди, недосягаемое, как раньше.
Два вождя, Третьяк и наш воевода, скатили с горушки солнечное колесо. Скатили отменно, не оступились, не уронили. Пылающим свергли в воду с обрыва, на благоденствие и достаток деревне. Тогда под завитыми берёзами начали возгораться костры, и парни с девчатами принялись об руку прыгать сквозь пламя: Огонь Сварожич, младшенький брат Перуна и Солнца, гадал им о любви. Голуба переменила мокрое платье на новое, чуть ли не краше, и всё похаживала вокруг воеводы. Ждала, чтобы варяг крепко сжал её ладошку в своей и пронёс над костром в крылатом прыжке. Он мог перепрыгнуть самый высокий костёр, держа её на руках.
Девичьей надежды не разглядел бы только слепой, но вождь к Голубе так и не повернулся. Я рассудила: всё потому, что возле костров было слишком много берёз. Я даже подосадовала на Голубу. Ей ведь ни о ком не было печали, лишь о себе. И если подумать как следует, зачем бы Мстивою Ломаному прыгать через костёр? Любую поманит, и та бегом побежит, и прежний жених счастливицу не осудит...
Я в глубине души знала, что он никого не станет манить. Он даже для праздника не сменил печальной рубахи. Там на плече заплатка была, которую я положила. Мне всё казалось, она получилась очень заметной.
Голубе прискучило наконец. Обидясь, надула пухлые губы – и только блеснули на шее цветные пёстрые бусы: убежала веселиться. Не впусте же такую ночь коротать.
Ковши ходили по кругу, опоражниваясь и вновь наполняясь. Вчерашние отроки пьянели не столь от вкусного хмельного питья, сколь от одной-единственной мысли: сбылось!.. Для многих то наступил достигнутый верх жизни, дальше не возрастут, только заматереют. Я смотрела немного со стороны. Я до смерти тянуться буду к несбыточному. Я уже знала.
Из прозрачных потёмок изникали весёлые девки, брали за руки побратимов, тянули плясать, целоваться возле костров. Таков купальский обычай: все парни с девчонками друг другу невесты и женихи ночь напролёт, по самое утро. Но у кого дойдёт дело до клятв у воды, под святыми ракитовыми кустами – от клятвы нету отхода, нынешним клятвам само Солнце свидетель.
Несколько раз мне на глаза попадалась Велета. К сестре вождя ни один парень не смел подойти, даже самый удатный. Они сговаривались с Яруном нынче ночью просить друг друга у грозного воеводы. Теперь Даждьбог, верно, уже утирался после купания полотенцем, что вышила ему дева Заря, мой побратим всё ещё сидел у костра, веселился долгожданным веселием среди мужей, а Велета ходила терпеливо кругом. Ярун видел её, кивал головой – иду, мол, – но ему снова протягивали круговой ковш, и он оставался. Захочет встать, и поневоле придётся, как старому деду, опереться оземь рукой... Ох, не одобрит вождь, которого хмельным не видел никто!
Наконец Велета не выдержала. Покрылась пятнистым румянцем, подошла к побратиму, склонилась, что-то сказала. Ярун поднял вихрастую голову, взглянул на неё и засмеялся:
– А ну тебя! Теперь у меня всякая на шее повиснет... Велета отшатнулась от него, попятилась прочь...
Меня взвило с тёплой земли словно бы ветром. Одним прыжком я одолела костёр и за вышитый ворот подняла на ноги Яруна. Право слово, ни разу ещё мне так не хотелось кого-нибудь придушить, вмять носиком в твердь и увидеть красную кровь. Верно, разом вскричали во мне все девки на свете, все дуры доверчивые, кого умолвили бросить для милого мать и отца – и за первым кустом отдали ражим дружкам, пособлявшим с побегом!..
Ярун смотрел на меня мутными голубыми глазами:
– А ты почто? Никто не берёт, так со мной поневеститься захотела?
Ему было весело, он думал, что шутит истинно по-мужски, он даже надумал обнять меня, полез мокрыми губами в лицо. Я ударила его одновременно головой в подбородок, коленом в живот и ещё двумя кулаками. Жаль – близко стоял, не замахнёшься как следует. Ярун взвыл от боли и неожиданности, ноги не удержали, свалился чуть не в огонь. Пожалуй, я бы его подняла и крепко добавила. Но в это время между нами как из земли встал воевода.
Я увидала лишь его спину, и мне мгновенно хватило, чтобы опамятоваться и остыть. Ярун увидел его лицо и опущенные руки с сомкнутыми кулаками. Ой, щур, спаси меня, щур, дедушка любимый, не выдай!.. Бедный парень тихо пополз прочь, ладонями по горячим углям. Было видно, как слетал с него хмель.
– Не я, – простонал он. – Не я, всё пиво сболтнуло! Люблю её!..
Вождь приказал совсем тихо:
– Встань...
Если бы Ярун был трусом, он бы не отважился встать. Пепельно-белый от отчаяния и боли, он начал медленно подниматься. Он поднимался на смерть и знал это. Мой гнев исчез без следа, я только что хотела сама его оттрепать, он и заслуживал трёпки хорошей но ведь не казни же!.. Я шагнула вперёд: не брошу его... Другое дело, что и не спасу. Никто его не спасёт.
– Бренн, – позвал мой наставник. Вождь впервые не повернулся к слепому и ничего не ответил.
Ярун наконец выпрямился и повторил с отчаянным мужеством:
– Люблю её!
– Иди отсюда, – сказал Мстивой по-прежнему тихо, но у меня чуть не иней встал на спине.
Мой побратим шагнул мимо него, туда, где, закрыв руками лицо, на сырой земле сидела Велета. Глухой, страшный голос настиг его:
– Я сказал, иди отсюда...
Ярун качнулся, как стреноженный. Спотыкаясь, незряче пошёл куда-то сквозь набрякшие росою кусты. С соседней поляны по-прежнему долетали весёлые шутки, топот и смех. Они там не видели и не слышали ничего.
Ошеломлённая горем Велета не воспротивилась, когда я обняла её, поставила на ноги и повела домой. Озноб колотил её с макушки до пят. Лучше бы плакала, думала я, слезами душа облегчается. Эта мысль крутилась во мне всё то время, пока мы шли. Меня, видно, тоже пришибло немилостиво – ничего не являлось больше на ум, знай бежало внутри, ловило собственный хвост.
...A если пристально разобраться, во всём виноват был воевода. Ишь вырастил тонкокожую – слова спьяну не молви. Не обижали её, вот она и не выучилась прощать.
На другой день ничего не случилось. И на следующий. И ещё через день. Велета всхлипывала ночами, но стоило мне шелохнуться – тотчас затаивалась. У меня горела душа спорить с нею, оправдывать побратима; один раз я даже начала какие-то речи... Велета не оборвала меня, просто смотрела с такой мукой в глазах, что рот мой закрылся и больше уже открыться не мог.
По вечерам она спокойно сходила в гридницу есть. Так рассудила, должно быть, – не дело сестре воеводы прилюдно скорбеть из-за какого-то глупого кметя. Зато Славомира душила лютая ярость, он даже её не очень скрывал. Наверное, думала я, это всё оттого, что Ярун носил копьё не за кем-нибудь, а за ним. Вот он и кипел. Мужи в большинстве сочувствовали Яруну. А вождь сидел такой же невозмутимый, как и всегда.
Ярун не обращал внимания ни на кого. Больными глазами смотрел на Велету, копил в себе мужество, порывался что-то сказать. Она проходила, как мимо порожнего места.
В те дни мы были с ней почти неразлучны. Как-то под вечер мы уплыли вдвоём на лодке и сели на берегу, развели костерок от комаров и занялись рукоделием: Велета сновала иглой, расшивая новые рукавицы, а я поворачивала кленовую чурочку, резала ложку взамен треснувшей.
Я издалека увидела шедшего к нам воеводу... За воеводой шагал принаряженный Блуд, а за Блудом – мой побратим. Когда подошли, я поднялась перед вождём, как подобало. Велета осталась сидеть. Даже не подняла головы. Только остановилась рука с тонкой иглой...
– Сестрёнка, – сказал вождь по-галатски и протянул руки к нашему костерку, хотя было вовсе не холодно. – Веришь ли, тут честный гость бает, будто есть у меня золотое колечко... а у него – серебряная сваечка...
У меня во рту высохло и волосы, кажется, шевельнулись при виде подобного сватовства!.. Ужас выдумать – чтобы брат да названую сестру!.. Воевода и сам прекрасно всё понимал. Замолк, не стал договаривать. Тут я смекнула, почему с ними был Блуд. Наверняка звали Славомира, но Славомир отказался и ещё всяких ласковых слов добавил к отказу.
– Кому бы вздумалось, братец? – едва слышно выговорила Велета. – Уж ты вразуми меня, недомысленную...
Варяг ответил:
– Да ты его, может, в гриднице видела мельком. Голубоглазый такой, Яруном зовут.
На бедного побратима жаль было смотреть, так он за эти дни осунулся и почернел. Неудивительно, что разжалобил даже Мстивоя. Велета сидела, крепко зажмурившись, лишь на ресницах дрожали жгучие слезы.
– Твоя воля, братец милый...
Ярун шагнул, воскресая: унести на руках, зацеловать до смерти, всю рыбу в море переловить для свадебного веселия... Воевода продолжал неумолимо:
– Сама что скажешь? Знаешь ведь, неволить не буду.
Велета наклонила голову ещё ниже и прошептала:
– Одну ласку видела я от тебя, братец любимый. Чёрной девкой буду тебе, у порога спать лягу... только не отдавай...
Вождь повернулся к Яруну и чуть развёл руками, мол, сделал что мог, не обессудь. Блуд в сердцах стукнул себя кулаком по бедру. Он тоже хотел, чтобы они поладили.
Ярун, раненный насмерть, толкнул Блуда с дороги... Воевода преградил ему путь, вытянул руку. Яруну туго давалась чужая галатская молвь, но отчаяние помогло.
– Рит герейс... велор... лубийяс, – простонал он, давясь тоскою и горем. – Я люблю тебя! И хочу, чтобы ты любила!..
Велета ничего не ответила, не подняла головы. Тихая, маленькая, неподвижная. Лицо вождя на миг напряглось, но он промолчал. Он редко открывал рот, если мог обойтись. Я слышала об одном хорошем старом народе: у них кивок головой больше значил для чести мужей, чем самая ужасная клятва.
Ярун застонал и побрёл прочь по берегу, спотыкаясь. Ловкий охотник, умевший пройти по жёрдочке над кипящим порогом. Вождь проводил его взглядом.
Потом они с Блудом ушли, а мы остались.
Следующие несколько дней Ярун ходил за воеводой как хвост. Он не пытался с ним заговаривать – молчал целыми сутками. Просто цеплялся, словно попавший в болото. Увязался с вождём, когда тот отправился на мхи потешиться с соколом, погонять пернатую дичь.
Там, в болоте, тянулись извилистые протоки, падавшие в реку Сувяр. В чёрной воде лежали кувшинки и белые лилии; с наступлением лета я часто наведывалась к ним на лодке, подаренной Славомиром. Возила Велету, пугала её, показывая пустые кабаньи лёжки по берегам. Последнее время я плавала здесь одна, Велете запретил брат. И вот почему. Старейшина Третьяк приходил в крепость жаловаться на лютого вепря, портившего огороды. У вепря, сказывали, был приметный шрам на плече; смелые сыновья Третьяка хотели добыть зверя да сами еле спаслись. Пошли по щетину и собственных бород едва не лишились. Третьяк говорил, вепрь наверняка был не простой. Обычным охотникам не по могуте. Разве воинам, которых пристальней берегут могучие Боги...
Когда он ушёл, Плотица хмыкнул в усы: ишь хитрец. Не желает своих детей бросать на клыки. Хочет, мы чтоб!.. Мстивой смеяться не стал и велел парням запастись кабаньими копьями с перекладинками на втулках.
Все знают, зачем потребна та перекладинка. Вепрь, ощутивший остриё, способен рваться вперёд, всё глубже всаживая копьё себе в тело, чтобы всё-таки достать охотника и запороть кривыми клыками. Иные воины перед смертью тоже так поступают, и об этом последнем ударе потом долго рассказывают.
Воевода не собирался нарочно искать кабана, но не зря был с ним Ярун, а с Яруном – верная лайка. Варяг не успел не то что пустить сокола в небо – даже высмотреть дичь. Куцый загавкал и исчез в камышах, и почти сразу там затрещало, зачавкало... и ринулось бурое чудище, горбатой спиной мало не до груди стоящему человеку! Я потом его видела и нашла, что это был вождь всех вепрей на три дня пути кругом. Он и напал не абы на кого, выбрал достойного противника – другого вождя. А тот, нёсший кречета, мог только выхватить нож.
В крепости много потом говорили об этой охоте, о том, как воевода чуть не погиб. Помню, я спросила наставника, мол, а как же запреты?.. И слепой сакс ответил со вздохом: нарушивший гейсы гибнет всегда. Но в нынешние скаредные времена всё чаще бывает, что гибнет не преступивший ни одного.
...Быстроногий Нежата кинулся на помощь вождю, но запутался в цепкой траве и упал. Варяг кинул сокола вверх, и тот с недовольным криком взлетел на хилую сосенку. Против вепря – что против боевой колесницы, и плохо пришлось бы Мстивою, если бы не Ярун. Всякий воин рад умереть, заслоняя вождя. Сумасшедшим прыжком мой побратим встал перед зверем и взял его на копьё... Перекладина исчезла в шерсти, Яруна подняло в воздух и понесло над болотом. Могучий зверь не замедлил бега и не отвернул. Когда за древко схватился Мстивой, Ярун сначала струсил: сломается!.. Мгновением позже кабан снёс с ног и вождя и повлёк сразу обоих, но медленнее. Тут наконец поспели Нежата и остальные, вонзили меж рёбрами сразу пять копий. Мало-помалу вепрь стал спотыкаться, потом изумлённо остановился, залился кровью из пасти и наконец рухнул, переставая дышать.
До позднего вечера моему побратиму завидовали все кмети, а сам он то и дело звал меня в сторону и домогался: ну как, сказывали Ведете? И что она?..
Она поблагодарила его, словно чужого:
– Спасибо, добрый молодец. А Славомир выслушал, как было дело, и плюнул в сердцах:
– Невелика честь моему брату, если его воины падают на ровном месте, да вовремя! А самого лазливые щенки сберегают...
Обидчик сестры мог ждать от него только расправы, я это видела ясно. Но Славомир почему-то совсем меня не страшил. Страшил вождь. Вождь посматривал когда на Велету, когда на Яруна. И молчал. Словно ещё раз что-то обдумывал. И мне очень не нравилось, как он молчал.
Поздно вечером в лесу вблизи крепости разложили жаркий костёр и в углях целиком испекли добытого вепря. В нашем роду это был бы пир на несколько дней, но для дружины – больше забавы. Славомир мне рассказывал, доброму галатскому воину не в диковину было убрать целого откормленного поросёнка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38