Плотице, искусанному пчёлами и муравьями, не пришлось веселить побратимов рассказами о принятых муках. Он всё ударял кулаком по деревянной ноге, словно желая её сокрушить. Злая совесть грызёт без зубов, её не уговоришь. Хаген провёл вещими пальцами по холодному лбу Славомира, по его рукам, сложенным на животе, на рукояти меча...
– Я помню год, когда родился этот воин, – сказал мой седобородый наставник. – Я был моложе тогда. Теперь он идёт служить Одноглазому, а я, никчёмный, всё ещё здесь.
Воевода молча стоял рядом со стариками. Он и брат были наполовину галаты, наполовину вагиры, они чтили иных Богов и готовили себя к иному служению... но в этом ли дело. Хаген попросил его рассказать о походе, и он рассказал ровным голосом, как про чужое. А смотрел, сказывая, не на них и не на мёртвого брата – на датский корабль...
Между тем дошла очередь до привезённых нами голов. Их подняли на самый верх тына, на острые колья. Там, наверху, солнце и дождь начнут совлекать С них тленную плоть, пока не заблестят голые черепа. Души воинов не смогут устремиться домой, как следовало им по вере датчан. Навеки плененные, они останутся здесь и будут служить подобно рабам – ниже рабов! – нам и Перуну, стоящему в неметоне, возле стены. Только пустые глаза и распахнутые безгласные рты будут слать свой крик на закат, в сторону родных островов...
– Высоко забрались ребята, – проскрипел зубами связанный Хаук. – Они не струсили, когда не стало удачи!.. – Нашёл глазами Мстивоя и заорал что было мочи: – Эй, вальх!.. Вели прибить их гвоздями, не то сойдут ночью грызть твоих сторожей!..
Наверное, жена Третьяка, или кого ещё там всполошил мой побратим, не слишком заторопилась, прознав – взялась вдруг рожать сестра воеводы. Добро же! Лучше пусть не попадаются мне на глаза, если...
– Я тоже умру, – всхлипывала Велета. – Я тоже умру.
Она мешком обвисала у меня на руках, ноги подламывались. Я водила её круг за кругом, мимо огня, от двери к полкам и обратно. Ох, не мне быть бы здесь, подле неё – двум-трём опытным жёнам, да притом таким, чтобы сами уже кончили рожать и стали чисты, а первые дети удались парнями. И мужу, как иначе. Это Ярун должен был обнимать испуганную, страдающую Велету, водя её посолонь. А потом без натуги поднять на застланную лавку и поворачивать с боку на бок, чтобы дитя во чреве двигалось легче... Это его – не мою руку она сжимала бы до синяков, впитывая мужнину уверенность и силу... если бы всё-то у нас совершалось, как заповедано, как делали люди!
Я сказала Велете:
– Ещё чего выдумала, умирать. Лучше сына назови Славомиром.
Для неё, верно, время летело, бежала вечность за вечностью. А я всё никак не могла сообразить, пора уже было прийти бабам или ещё нет. Ой, почём знать, успела ли кровь Велеты как следует свернуться в младенца, успела ли войти в младенца душа...
Скрипнула дверь, я возрадовалась – пришли! – но нет, лишь мелькнул красно-бурый рукав, а на полу остались ножницы, прялка и боевая стрела. Хоть один завет соблюсти, и то ладно.
Женщина всегда рожает легко и не мучается, если рядом ласковая мать и супруг, с любовью ждущий дитя. Мать Велеты убили, надругавшись, датчане, муж бродил далеко. Велета изо всех сил старалась держаться, но сил было немного. Я придерживала и гладила её разведённые колени. Мне казалось, она тужилась всё слабей.
– Замучила я тебя... не сердись уж... – сказала Велета, когда выдалась малая передышка.
Она смотрела на меня и словно бы мимо, сквозь пелену. И вряд ли сама понимала, что говорит по-галатски. Корелинка вытерла ей заплаканное лицо. Волосы лезли мне в глаза, я хотела сдуть их, они примокли и не сдувались, я убрала их локтем.
– Бренн! Бренн!.. – вдруг отчаянно закричала Велета и напряглась, упираясь в лавку затылком. Я бы не удивилась, если бы воевода вправду влетел, отшвырнул меня в сторону и сам сделал всё куда лучше, чем у меня могло получиться. Вот уж кто, заслышав голос сестры, не побоялся бы ни своих гейсов, ни мести самых злых сил... Я успела задуматься, хорошо было бы или плохо, если бы все люди стали как воевода...
Я увидела появившуюся головку, и спустя немного времени мне на руки выскользнул живой и мокрый мальчишка.
– Звала, что ли, вот и пришёл, – проворчала я, торопливо, трясущимися руками очищая круглое личико. Я не знаю, расслышала ли меня Велета. Скорее всего нет. Но вот мальчишка вобрал в себя воздух и закричал, обиженный моим слишком ретивым шлепком, в самый первый раз позвал мать на подмогу. И у Велеты хватило сил протянуть руки навстречу:
– Дай... дай!
И прижала к себе дитя, ещё связанное с нею трепещущей пуповиной. Выждав, я перетянула пуповину крепкими нитками, взяла стрелу, боевой нож – и перерезала. Воином будет. У малыша было красное родимое пятнышко на правой щеке, возле скулы. Это оттого, что Велета схватила себя за щёки на берегу. Вырастет парень и станет выше отца, и пятно его не испортит. Ему скажут, откуда оно, пусть гордится. Не врут старики, братья матери когда-то считались ближе отца.
Я наклонилась устроить обоих удобнее... и вдруг услышала глухой лязг, похожий на лязг меча, и знакомый, низкий мужской смех, яростный и счастливый!.. И мороз прошёл по спине! Шум битвы и смех неслись издалека, из страшного далека. И в то же время звучали явственно рядом. Наитие подсказало: того расстояния не измеряют ни в стрелищах, ни даже в морских переходах. И не слухом я всё это услышала, я одна из троих.
Рождение, как и смерть, пробивает брешь в невидимой грани... и она не сразу затягивается, как ряска после того, как в воду бросили камень... Ещё чуть, и я разглядела бы Славомира – прозрачную, тающую в воздухе тень, а был бы один мой глаз мёртвым, ещё лучше оба, – как у старого Хагена, – разглядела бы точно. Он был здесь, Славомир. И рубился, смеясь, рубился верным мечом со злобными тварями, слетевшимися, точно жадные мухи, на тёплую кровь, на осквернённость Велеты и пуще того мою... Кто они были? Души датчан?.. Славомир не отступит, не даст им приблизиться, отобрать едва рождённую жизнь. Ничего плохого не будет с Велетой и её маленьким сыном. И со мной, потому что он любит меня. Я расскажу Велете, как только она немного окрепнет, сейчас нельзя – испугаю...
Между тем Велета вдруг снова беспокойно заёрзала, потянулась рукой к животу. Корелинка поспешила перенять у неё дитя. Новый вскрик и отчаянный, мучительный труд...
– А вот и Славомир, – сказала я, приветствуя второго животворящим шлепком. И это было пророчество. Глухой лязг у края сознания стал ясней, я могла бы поклясться, что слышала победный, торжествующий клич... И всё стихло.
Кто поручится, что Матери Рожаницы не послали дух Славомира сразу назад, не вдунули его в новорождённого сыночка Велеты?..
Выходя из бани на волю, я чуть не столкнулась в дверях с женой Третьяка, бегом бежавшей навстречу. Я размягчённо подумала, что она и впрямь торопилась, я зря её обижала. Сколько минуло времени, сообразить я по-прежнему не могла. Оказывается, сгущалась уже темнота. Солнце только что село, и небеса остывали, теряя закатный румянец, вновь утопая в синих, звёздных потёмках. Ночь открывала бесчисленные глаза, чтобы смотреть вниз до рассвета. Я прислонилась к стене, жадно вбирая холодный и сырой ветер, дувший с моря. Я пила и смаковала его, как родниковую воду. Я могла бы стоять так до бесконечности. Я слышала, как внутри, за моей спиной, жена Третьяка ахала и ворковала над малышами, а Велета сонно ей отвечала. Я немного послушала их и так же неповоротливо, сонно подумала, что никакой порчи теперь можно не опасаться, кто бы ни пожелал её напустить...
– Иди умойся, – сказал кто-то голосом Блуда. Я открыла глаза и увидела побратима. У него был обнажённый меч в правой руке. Сперва я решила, он гнал им нерасторопную женщину, веля поспешать. Потом догадалась: нет, это он ходил вокруг бани с боевым железом, как ходят ещё вокруг свадебного покоя, не позволяя приблизиться недобрым теням. Еле ворочая языком, я выговорила:
– Сходи... скажи воеводе, сынки... двое...
Блуд ответил:
– Он знает. Он здесь только что был.
Не будь я так измотана, я бы засмеялась. Значит, действительно мог вбежать на помощь сестре, что ж не вбежал? Неужто поверил – совладаю?.. Неверной рукой я взяла меч Блуда за лезвие:
– Не надо. Там...
Хотела сказать – Славомир всех разогнал, но язык заплетался, не договорила, да и не стоило договаривать, такие дела не для речей вслух, слишком болтливые чаще всего и тревожат тех, кого тревожить не следует.
Побратим за руку отвёл меня на мостки. Холодная, вкусная морская вода немного меня вразумила. Я долго плескала её себе в лицо и на голову, чувствуя, что оживаю.
– Смотри, какое облако, – тихо сказал Блуд.
Я подняла глаза и вздрогнула, мало не свалившись с мостков. Я не знаю, откуда берутся подобные облака, но уж наверняка не сами собой. И почему я его не заметила тотчас, как вышла, я тоже не знаю. Наверное, так было надо. А может, его тогда там и не было.
Оно косо висело немного левее того места, где спряталось солнце. Кто-то огромный, по пояс ушедший за небоскат, освещённый холодным малиновым пламенем из-под земли, прощальным движением простирал ко мне исполинскую руку, бросая через всё небо огненный меч...
Кто это был, что это было?.. Кто прощался со мной, навек уходя? Славомир?.. Или тот другой, так и не встреченный наяву?..
Несколько мгновений я могла только потрясённо смотреть. Потом... Блуд успел схватить меня поперёк тела, не то я побежала бы, оскальзываясь на гладких горбах волн, роняя впопыхах медные короваи, разбивая о рдеющую тропу железные башмаки... Блуд позже рассказывал: я билась, слабея, бессвязно моля отпустить, не то, мол, не поспею... и наконец уткнулась лицом в его грудь и не то что заплакала – слезы взорвали меня, хлынули неудержимо, как река сквозь весенний уступчивый лёд.
Мною для Славомира не сбудется баснь о невесте, что отстояла жизнь жениху. Погиб Славомир, не успев нарушить запреты, потому что время переменилось. Воевода однажды окажется под берёзой и тоже погибнет, потому что ещё властно древнее зло. И мне не найти Того, кого я всегда жду, потому что ни одна баснь ещё не сбылась. Басни складывают не про то, что было когда-то. Люди выдумывают их и тотчас же радостно забывают, что сами всё выдумали. Ибо как выдержать жизнь, как не сойдя с ума принимать рану за раной, если не знать – было!.. не со мной, с кем-то, когда-то, всего один раз – но было, было же чудо!..
Побратим терпеливо ждал, пока я выплачусь. Кто-кто, а он хорошо знал – в одиночестве нельзя заглядывать в темноту...
В начальное лето, когда строился Нета-дун, избрали поляну в ближнем лесу, на путях – возле дороги, проложенной из деревни. С поляны было видать, как уходило вечером солнце, падало в море, ветер нёс ропотливый голос прибоя и зов кружившихся птиц. И от снега до снега не было переводу весёлым, пёстрым цветам. Доброе место!
В начальное лето вождь сам раздвинул колом цветущие травы и вычертил ровный круг, кладя меру кургану. Здесь прорастёт корень, что свяжет дружину с этой землёй. Пока нет могил, нет и милостивой души, хранящей живых. Оттого-то, устраиваясь в новых пределах, всегда перво-наперво уряжают смертное жильё ещё не умершим. Оттого первое погребение чтят, пока не иссякнет окресь людское дыхание, пока вновь не начнут умирать внуки не там, где умерли деды. И прочней прочного ладят последние обиталища: чтобы новый, беспамятный человек, склонный винить чужих мертвецов в засухе и безрыбье, не вдруг сумел осквернить...
Воевода строил крепость надолго. Под стать ей возвысился и курган. Его обложили по низу гранитными валунами, как жертвенник. Гибель воина – всегда жертва Перуну, их рота длится и после смерти, как в жизни. Три года курган простоял пустым, чая жильца. Мстивой Ломаный берёг побратимов и никогда не ввязывался в сражения, если возмогал обойтись, если хватало его имени и Соколиного Знамени на парусе корабля... или шёл сам, как тогда в нашей деревне. Одни хвалили его за это, другие наоборот: с таким, мол, вождём не налезешь истинной славы, не явишь воинского умения. Мне сказывали о троих молодцах, что так и ушли недовольными: за целое лето походов не выдалось им окровавить мечей. Хотела бы я взглянуть на них, не в меру драчливых. Да попытать, сумел бы любой хоть меня, ничтожнейшую в дружине, сломать один на один. А паче бы постояли сегодня возле костра, приготовленного не для кого-нибудь – для брата вождя...
Пустой курган был ещё не вполне по виду курганом, простой насыпью в рост человека. На её-то плоской, травой поросшей вершине построили домовину: двускатный маленький домик с дощатыми лёгкими стенами, приподнятый на угловых пеньках, чтоб лучше горел. Покрыли белой берёстой. Обложат соломой и хворостом, уронят искру огня – выше сосен взовьётся невыносимое, последнее пламя...
Датчане разглядывали забрало крепости и всё угадывали, на котором столбе повиснет чья голова. Самый высокий без разговоров отвели вождю Асгейру. Другие столбы запальчиво делили между собой. Потом вспоминали, из-за чего спор, и вновь хохотали. Их ни разу не покормили: ещё не хватало делить хлеб с врагом, назначенным смерти. Они не жаловались на голод. Тем более что и мы, сидевшие на берегу, так же точно постились, и в крепость никто из нас не ходил.
– В Вальхалле, я слышал, всяк вечер закалывают славного кабана по имени Сэхримнир, – баял Хаук мальчишкам. – Его варят в закопчённом котле и на пиру запивают пивом и мёдом. А утром кабан снова цел и снова бежит искать желудей.
Вальхалла – это были их небеса.
Наконец, когда пришло время, их вытолкали с корабля и повели. Они сразу поняли, куда и зачем, и не было конца глумотворству над нами и над вождём.
Пепельноволосый Хаук всё шевелил за спиною надёжно связанными руками:
– Уж так боится ваш хёвдинг, кабы мы не испортили ему торжество.
Блуд только велел ему побыстрей переставлять ноги:
– За воеводу не беспокойся, тебя-то он не боится. Лучше припомни, кто из тебя чуть кишки не вышиб в бою. А пут решим, ведь позабудете, кто у кого нынче в гостях.
Я тоже там шла, но не из любопытства и не потому, что хотела ещё напоследок взглянуть на красивого Хаука. Просто вождь приказал нам, кметям молодшим, свести датчан на поляну. Я и шагала плечо в плечо с побратимом, оружная таким же копьём, вот только вряд ли я стану кого-нибудь поторапливать, как ново-городец, отточенным остриём... хотя знай твердила себе, что след бы.
Я не видела, как готовили могилу для Славомира. Все эти дни я редко покидала Велету и малышей. Корелинка Огой себя оказала толковой и расторопной помощницей, но даже при ней я совсем сбилась бы с ног, если бы не жена Третьяка. До меня не сразу дошло, что они там теперь считали себя почти роднёй воеводе, а стало быть, и Велете. Мать Голубы помнить не помнила ни Коровьей Смерти, ни приготовленных для меня горячих гвоздей, была рада возиться. Ладно. Мы с Блудом не говорливы. Пускай храбрый Некрас сам болтает, если не дорога голова.
Он был здесь, Некрас, хотя и стоял, конечно, не между кметями, как ему бы хотелось, – опричь, ничей человек, ни с нашими, ни с деревней. Голуба поглядывала на него из-за отцовской спины. Или мне так показалось. Очень могло быть, что и показалось, там без Некраса нашлось бы на кого посмотреть. Злая весть, летящая быстро, собрала столько народу, сколько я от веку вместе не видела. Из-за озёр, из-за лесов явились хмурые парни, всю зиму ревниво ссорившиеся с варягами. Каждый точил зуб на Славомира, Девичьего любимца, каждый жарко мечтал наставить ему синяков. Каждый пришёл ныне с подарком.
Притихнув за их широкими спинами, утирали наплаканные глаза красавицы девки. Не придётся им больше друг дружку щипать со злым вывертом, трепать шёлковые косы из-за пригожего, могучего телом брата вождя!
Я вмиг разглядела, что не было на поляне дохлого жеребца и четырёх вколоченных свай. По совести молвить, мешали-таки они мне спать по ночам. Не самое радостное дело смотреть, как горит живой человек. Даже датчанин. Так ли бы радовалась, шевельнулся внутри кто-то другой, люби я Славомира? Или просто не получилось и уж не получится из меня толкового кметя, глупая девка она и есть глупая девка, велит воевода вынуть честные мечи и рубить головы пленникам, хорошо если не допрежь того руки и ноги, ведь не смогу. В бою как-то управилась, теперь не смогу.
В домовину вносили горшочки с едой и сладким питьём, прямо на хворост валили, складывали милодары: новые лыжи, смазанные, никакому лосю не убежать, пышную бобровую шапку, узорчатые, хоть на свадьбу, рубахи льняного браного полотна, шились-то поди с мечтами, в сокрытье от строгого материнского глаза... Славомир как бы смотрел на всё это с саней, на которых его сюда привезли. Таких богатых убранств не было у него на земле, сгодятся в дальних лугах, у кроны вечного Древа.
В сторонке готовили кашу для поминального пира, которым и будет кончен наш пост.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38