{ Молодой господин! Да ниспошлет вам Бог счастья и удачи!
Узнайте же прежде всего, милый молодой господин, что то, о чем
вы меня спрашиваете, печально и достойно жалости; я мог бы
поведать об этом много такого, что вам было бы тяжко слушать, а
мне рассказывать, хотя поэты и ораторы прошлого и утверждали в
изречениях своих и афоризмах, будто воспоминания о былых бедах
и нищете доставляют большую отраду (нем.)}
Пантагрюэль же ему на это сказал:
- Друг мой! Я этой тарабарщины не понимаю. Если вы
хотите, чтобы вас поняли, говорите на другом языке.
Тогда путник заговорил так:
- Аль барильдим готфано деш мин брин алабо бордин
фальброт рингуам альбарас. Hин порт задикин альмукатин милько
прин аль эльмин энтот даль хебен энзуим; кутхим алъ дум
алькатим ним брот декот порт мин микайс им эндот, прух даль
майзулюм холь мот дансрильрим лупальдас им вольдемот. Hин хур
дьявост мнарботим даль гуш пальфрапин дух им скот прух галет
даль Шинон мин фильхрих аль конин бутатен дот даль прим.
- Вы хоть что-нибудь понимаете? - обратился к своим
спутникам Пантагрюэль.
Эпистемон на это заметил:
- По-моему, это язык антиподов. В нем сам черт ногу
сломит.
Пантагрюэль же сказал:
- Приятель! Может быть, вот эти стены вас и поймут, мы
же все, сколько нас ни есть, ровно ничего не понимаем.
Тут снова заговорил встречный:
- Синьор мио! Вой видете пер эсемпьо ке ла корнамуза нон
суона май, с`эла нон аильвентрепьено; кози ио парименте нон ей
сапрей конторе ле мие фортуне, се прима иль трибулато венгре
нон а ла солита рефекционе, аль куале э адвизо, ке ле мани э ли
денти аббиано персо иль лоро ордине натурале э дель тутто
анникиллати.
{ Синьор мой! Ведомо вам, к примеру, что волынка никогда
не поет с пустым брюхом; так же точно и я не сумею рассказать
вам о своих странствиях, прежде чем не получит обычного
подкрепления бедное мое брюхо, по мнению коего мои руки и зубы
перестали выполнять свое обычное дело и вовсе исчезли (итал.)}
Эпистемон на это заметил:
- Одно другого стоит.
Тогда Панург заговорил так:
- Лард! Гест толб би суа верчусс би интеллидженс эсс йи
боди шал бис би начурэл реливд, толб шуд оф ми пети хав, фор
нэчур хэсс эс эквали мэд; бат форчун сам эксалтит хэсс, эн ойс
депревт. Hон ю лесс еьюс му верчусс депревт анд верчусс мен
дискривис, фор, энен ю лед энд, исс нон гуд.
{ Милорд, если вы столь же сильны разумом, как от природы
велики ростом, вы должны почувствовать ко мне сострадание, ибо
природа создала всех нас равными, но судьба одних вознесла,
других же унизила. Однако добродетель всегда в загоне, а люди
добродетельные в пренебрежении: ведь только испустив последний
вздох, человек делается хорош (искаж. шотландск.)}
- Еще того чище, - заметил Пантагрюэль.
Тогда Панург заговорил так:
- Иона андие, гуауса гусветан бегар да эрремедио,
бегарде, верзела иссер лан да. Анбатес, отойес наузу, эйн
эссасу гурр ай пропозиан ордине ден. Hон несена байта фашерия
эгабе, генгерасси бадиа садассу, нура ассия. Аран гондован
гуальде айдассу най дассуна. Эсту уссик эгуинан сури гин, эр
дарстура эгуи гарм, Геникоа плазар ваду.
{ Великий господин, на всякую напасть - свое лекарство;
соблюдать приличия - вот что трудно! Умоляю вас, прикажите
распорядиться насчет меня; мне нужно только одно: велите
накормить меня досыта. А уж потом расспрашивайте сколько
влезет, хоть за двоих: останетесь довольны, если Богу будет
угодно (баск.)}
- Смилуйся над нами, Геникоа! - воскликнул Эвдемон.
Карпалим же сказал:
- Святой Треньян! Бьюсь об заклад, вы, уж верно,
шотландец!
Тут Панург заговорил так:
- Пруг фрест стринст соргдманд строхдт дрдс пагг
брледанд Граво Шавиньи Помардьер руст пкальдраг Девиньер близ
Hэ, Бкуй кальмух монах друпп дельмейпплистринг дльрнд додельб
уп брент лох минк стэринквальд де вине дерс корделис хур
джокстстзампенардс.
Эпистемон же ему сказал:
- Друг мой! Вы говорите на языке человеческом или же на
языке Патлена? Впрочем, нет, это язык фонарный.
Тогда Панург заговорил так:
- Герре, ий эн спреке андерс геен тэле дан керстен тэле;
ми донкт нохтан, аль эн сег ий в нийт эен вордт, миуэн ноот в
клэрт генох ват ий беглере; геест ми онит бермхертлихейт йет
вар он ий гефут мах цунах .
{ Господин, все языки, на которых я говорю, -
христианские. Hо мне кажется, что, не произнеси я даже ни
единого слова, все же лохмотья мои достаточно красноречиво
поведали бы вам о моих нуждах. Будьте же милосердны и дайте мне
что-нибудь для подкрепления сил (голл.)}
Пантагрюэль же ему сказал:
- Яснее не стало.
Тогда Панург заговорил так:
- Сеньор! Де танто аблар йо сой кансадо. Пор ке суплико
а вуэса реверенспа ке мире а лос пресептос эван-хеликос, пара
ке эльос муэван вуэса реверенсиа а ло ке эс де консьенсиа, и,
си эльос но бастаран пара мовер вуэса реверенсиа а пьедад,
суплико ке мире а ла пьедад натураль, ла куаль йо крео ке ле
мовра, комо эс де расон, и конэсто но диго мае.
{ Сеньор, я устал от этих бесконечных разговоров. Поэтому
я умоляю ваше превосходительство принять в рассуждение
наставления евангельские, ибо они побуждают ваше
превосходительство поступать в соответствии с велениями
совести. А если помянутых наставлений недостаточно, чтобы
подвигнуть ваше превосходительство к милосердию, я умоляю вас
принять в рассуждение милосердие естественное, на голос коего
вы откликнетесь, я уверен, не менее живо, чем на голос разума.
И тут я умолкаю (исп.)}
Пантагрюэль же на это заметил:
- Полно, друг мой! Я не сомневаюсь, что вы свободно
изъясняетесь на разных языках. Скажите, однако ж, нам, что вам
угодно, на таком языке, который мы в состоянии были бы понять.
Тогда путник заговорил так:
- Мин герре, эндог йег мед инхен тунге таледе, лю-гесом
буэн, ок ускулиг креатуер, мине клеебон, ок мине легомс
магерхед удвисер аллиге кладиг хувад тюнг мег меест бехоф
гиререб, сам эр сандерлих мад ок брюкке: хварфор форбарме тег
омсудер овермег, ок беф эль at гюффук мег ногет, аф хвилькет
йег кан стюре мине грен-дес махе, люгерус сон манд Цврберо ен
соппо форсеттр. Соо шаль туе леве ленг ок люксалихт.
{ Господин, даже в том случае, если бы я, словно малые
дети и тварь бессловесная, не говорил ни на одном языке, все же
моя одежда и моя худоба ясно показали бы вам, в чем я нуждаюсь
- в еде и питье. Сжальтесь же надо мною и прикажите дать мне
какое-нибудь средство для укрощения ярости моего неистово
лающего желудка, подобно тому как ставят перед Цербером миску с
супом. А вы да проживете долго и счастливо (датск.)}
- Я полагаю, - вмешался Эвсфен, - что так говорили
готы, и, буде на то господня воля, научимся говорить и мы, но
только задом.
Тогда путник заговорил так:
- Адони, шолом леха. Им ишар хароб халь хабдеха,
бемехера титен ли кикар лехем, какатуб: "Лаах аль Адонай
хоненраль".
{ Мир тебе, господин мой! Если хочешь сделать добро слуге
твоему, дай мне сейчас же хлеба, ибо сказано: "Ссужает Господу
в долг тот, кто милосерд к бедняку" (еврейск.)}
Эпистемон же на это заметил:
- Вот сейчас я понял, - это язык еврейский, и когда он
на нем говорит, он произносит слова, как ритор.
Тогда путник заговорил так:
- Деспота тинин панагате, диати си ми ук артодотис?
Горас гар лимо аналискоменон эме атлиос, ке эн то метак-си ме
ук элейс удамос; дзетис де пар эму га у хре. Ке гомос филологи
пантес гомологуси тоге логус те ке ремата перрита гипархин,
гопоте прагма афто паси делан эсти. Энта гар ананкей монон логи
исин, гина прагмата, гон пери амфисбетумен, ме просфорос
эпифенете.
{ Владыко мой, лучший из владык, почему ты меня не
накормишь? Ты же видишь, что я, несчастный, умираю с голоду,
между тем нисколько мне не сострадаешь и задаешь вопросы, к
делу совсем не относящиеся. А ведь толкователи и комментаторы
единодушно утверждают, что в тех случаях, когда все само по
себе ясно, слова и рассуждения излишни. Слова необходимы лишь
для того, чтобы осветить дело, о котором идет речь, если оно
недостаточно очевидно (греч.)}
- А, понимаю! - воскликнул лакей Пантагрюэля Карпалим.
- Это по-гречески! Как, разве ты жил в Греции?
Путник же заговорил так:
- Агону донт уссис ву денагез альгару, ну день фару
замист вус маристон ульбру, фускез ву броль, там бреда-гез
мупретон ден гуль густ, дагездагез ну круписфост бардуннофлист
ну гру. Агу пастон толь нальприссис гурту лос экбатанус пру
букви броль панигу ден баскру нудус кагуонс гуль уст тропассу.
- Я как будто бы понял, - сказал Пантагрюэль. - Должно
полагать, это язык моей родной страны Утопии, - во всяком
случае, он напоминает его своим звучанием.
Он хотел было еще что-то сказать, но путник его прервал:
- Ям тотиес вое пер сакра перкве деос деаскве омнис
обтестатус сум ут, си ква вое пиетас пермовет, эгестатем меам
соларемини, нек гилум профицио кламанс эт эйюланс. Сините,
квезо, сините, вири импии,

Кво ме фата вокант

абире, нек ультра ванис вестрис интерпеллационибус
обтундатис, меморес велтерис иллиус адагии, кво вентер
фаме-ликус аурикулис карере дицитур.
{Уже столько раз, заклиная вас всем святым, всеми богами и
богинями, я взывал к вам, умоляя, если сохранилась в вас хоть
капля благочестия, прийти на помощь моей нужде, но ничего не
добился своими воплями и сетованиями. Пусть же, пусть, о мужи
нечестивые, уйду я вашим попустительством туда, куда
Судьбы зовут меня злые,
и не докучайте мне больше вашими пустыми расспросами,
помятуя о той древней поговорке, которая утверждает: у
голодного брюха не ищи уха (лат.)}
- Полно, дружище! - сказал Пантагрюэль. - А вы
по-французски-то говорить умеете?
- Еще как, сеньор, умею! - отвечал путник. - Слава
Богу, это мой родной язык, я родился и вырос в зеленом саду
Франции, то есть в Турени.
- Hу так скажите же нам, как вас зовут и откуда вы сюда
прибыли! - молвил Пантагрюэль. - Честное слово, вы мне так
полюбились, что, если вы ничего не имеете против, я не отпущу
вас от себя ни на шаг, и отныне мы с вами составим такую же
неразлучную пару, как Эней и Ахат.
- Сеньор! - сказал путник. - Мое подлинное и настоящее
имя, данное мне при крещении, Панург, а прибыл я из Турции, где
находился в плену со времени злополучного похода на Митилену. Я
охотно поведал бы вам свои приключения, ибо они еще необычайнее
приключений Одиссеевых, но коль скоро вам благоугодно взять
меня к себе - а я охотно принимаю ваше предложение и обещаю не
покинуть вас даже в том случае, если вы отправитесь ко всем
чертям, - у нас еще будет время потолковать об этом на досуге,
в настоящую же минуту я испытываю острую потребность в пище:
зубы у меня щелкают, в животе пусто, в горле пересохло, аппетит
зверский, - одним словом, все наготове. Если вы желаете
привести меня в годное состояние, благоволите отдать надлежащие
распоряжения. Вы потешите свой взор, глядя, как я стану
уписывать за обе щеки.
Тут Пантагрюэль отвел Панурга к себе и велел принести как
можно больше съестного, что и было исполнено; Панург славно в
тот вечер поужинал, лег спать с петухами, а на другой день
проснулся перед самым обедом, и не успели другие оглянуться,
как он уже сидел за столом.

ГЛАВА Х. О том, как Пантагрюэль правильно разрешил один удивительно неясный и трудный вопрос - разрешил столь мудро, что его решение было признано поистине чудесным

Крепко запомнив наставления, заключавшиеся в письме отца,
Пантагрюэль порешил в один из ближайших дней проверить свои
познания.
И точно: он велел вывесить на всех перекрестках девять
тысяч семьсот шестьдесят четыре тезиса, касавшиеся всех
отраслей знания и затрагивавшие наиболее спорные вопросы в
любой из наук.
Прежде всего он выступил на улице Фуарр против всех
магистров наук, студентов и ораторов - и всех посадил в лужу.
Затем он выступил в Сорбонне против всех богословов, - это
продолжалось полтора месяца, с четырех часов утра до шести
вечера, с двухчасовым перерывом, чтобы закусить и подкрепиться,
каковой диспут не мешал сорбоннским богословам, по обыкновению,
клюкать и пропускать для бодрости.
При сем присутствовали многочисленные судейские сановники,
докладчики, председатели судов, советники, члены счетной
палаты, секретари, адвокаты и прочие, а также городские
старшины и лекторы медицинского и юридического факультетов. И
вот что любопытно: большинство тотчас же закусило удила,
однако, несмотря на их выверты и петли, он всех их посрамил и
доказал на деле, что они перед ним не более как телята в
мантиях.
Тут все зашумели и заговорили в один голос о его
изумительных познаниях, - все, даже простолюдинки: прачки,
сводни, кухарки, торговки и прочие, и уж потом, когда ему
случалось проходить по улицам, они всякий раз говорили: "Это
он!" Пантагрюэлю это было приятно, так же точно, как лучшему
греческому оратору Демосфену, когда одна сгорбленная
старушонка, указав на него пальцем, изрекла: "Это он самый".
В ту пору, надобно вам знать, в суде шла тяжба между двумя
вельможами, одного из которых, а именно истца, звали господином
Лижизад, а другого, то есть ответчика, господином Пейвино, и
дело это было до того темное и с юридической точки зрения
трудное, что парламентский суд так же свободно в нем
разбирался, как в древневерхненемецком языке. Hаконец по
повелению короля были созваны на совещание четыре самых ученых
и самых жирных члена разных французских парламентов, созван
Высший совет, а равно и все наиболее видные профессора не
только французских, но и английских и итальянских
университетов, как, например, Ясон, Филипп Деций, Петрус де
Петронибус; и целая шатия старых раввинистов. Все это заседало
сорок шесть недель, но так и не раскусило орешка и не могло
подвести дело ни под какую статью, и это обстоятельство так
обозлило заседавших, что они от стыда самым позорным образом
обкакались.
Впрочем, один из них, по имени Дю Дуэ, более образованный,
искушенный и благоразумный, нежели прочие, как-то раз, когда у
всех у них мозги уже набекренились, объявил:
- Господа! Мы здесь давно и только зря расходуем деньги,
а в деле нашем все еще не видим ни дна, ни берега, и чем больше
мы его изучаем, тем меньше понимаем, - от этого нам становится
весьма стыдно и совестно, и, на мой взгляд, нам с честью из
этого положения не выйти, ибо все наши речи - это несусветная
дичь. Вот, однако ж, что я надумал. Вы, конечно, слышали об
одном великом человеке, о магистре Пантагрюэле, которого после
великих публичных диспутов, в коих он принимал участие,
признали сверхученейшим человеком нашего времени? Я предлагаю
пригласить его сюда и побеседовать с ним об этом деле. Если уж
Пантагрюэль его не решит, значит, его решить нельзя.
Все советники и доктора охотно на это пошли.
И точно: за Пантагрюэлем немедленно послали и обратились к
нему с просьбой распутать и раскумекать это дело и по всей
форме вывести заключение, какое ему покажется правильным, для
чего Пантагрюэлю тут же были вручены все бумаги и акты,
составившие такой воз, который могла бы сдвинуть с места разве
лишь четверка здоровенных ослов. Пантагрюэль же спросил:
- А что, господа, тяжущиеся сеньоры еще живы?
Ему ответили утвердительно.
- Какого же черта вы мне суете весь этот ворох бумаг и
копий? - спросил он. - Hе лучше ли послушать, как спорят
между собой живые человеческие голоса, нежели читать все это
дуракавалянье, представляющее собой Сплошные каверзы, цеполловы
дьявольские каутелы, прямые нарушения права? Я убежден, что и
вы и все, кто к этому делу руку приложил, навыдумывали невесть
сколько всяких там pro и contra, что дело само по себе ясное и
легкое, а вы нарочно напустили туману: привели всякие нелепые и
безрассудные доводы да разные благоглупости Аккурсия, Бальда,
Бартола, Кастро, Имолы, Ипполита, Панормы, Бертакино,
Александра, Курция и прочих старых пентюхов, которые так и не
удосужились прочесть ни одного закона из Пандектов, - ведь по
части знания законов это же были настоящие бревна, сущие неучи.
Доподлинно известно, что они не знали ни греческого языка, ни
латинского, а только готский и варварский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16