дождя не было тридцать шесть месяцев, три недели, четыре дня и
тринадцать с лишком часов, солнце же так немилосердно пекло,
что вся земля высохла, - даже во времена Илии не было такой
жары, как тогда, ибо на всей земле не осталось ни единого
деревца, на котором сохранился хотя бы один-единственный листик
или цветок. Трава пожелтела, реки обезводели, источники
иссякли; несчастные рыбы, коих покинула родная стихия, бились
на земле и страшно кричали; из-за отсутствия росы птицы падали
наземь; волки, лисицы, олени, кабаны, лани, зайцы, кролики,
ласки, куницы-белодушки, барсуки и другие животные валялись на
полях мертвые, с разинутыми пастями. Hа людей жалко было
смотреть. Они бродили, высунув язык, точно борзые после
шестичасовой охоты; иные бросались в колодцы, иные в поисках
тени залезали в брюхо коровы, - Гомер называет таких людей
алибантами. Все кругом как вымерло. Hельзя было без жалости
смотреть на тщетные усилия людей, пытавшихся принять меры
против этой ужасающей жажды. Больших трудов стоило, например,
уберечь в церквах святую воду, чтобы ее всю сразу не извели. Hа
совете, который господа кардиналы держали со святейшим отцом,
было постановлено, чтобы больше одного раза никому святой воды
не давать. В церкви, однако ж, всегда можно было видеть
несколько десятков несчастных жаждущих, обступивших того, кто
раздавал воду, и раскрывавших рты в надежде, что им, как злому
богачу из притчи о Лазаре, достанется хоть капелька, иначе,
мол, эта капелька пропадет зря. Блажен был тот, кто обладал
тогда холодным погребом с изрядным запасом воды!
Один философ, поставив перед собой вопрос, отчего морская
вода солона, замечает, что когда Феб дал править светозарною
своею колесницею своему сыну Фаэтону, упомянутый Фаэтон,
новичок в этом деле, заблудился и, вместо того чтобы держаться
эклиптики, проходящей между тропиками солнечной сферы, оказался
так близко от земли, что все находившиеся под ним страны
высохли, а значительная часть неба сгорела, - именно та,
которую философы называют via lactea { Млечный путь (лат.)},
неучи же - дорогою святого Иакова, хотя славнейшие из поэтов
уверяют, что это именно то место, куда пролилось молоко Юноны,
когда она кормила грудью Геркулеса. Одним словом, земля от
страшной жары покрылась невероятно обильным потом и насытила им
море, вот отчего море и стало соленым, так как всякий пот
солон. Вы в этом легко можете убедиться, стоит вам только
попробовать либо ваш собственный пот, либо пот венериков,
которых врачи заставляют потеть, - разницы тут нет никакой.
Hечто подобное произошло и в тот год, о котором здесь идет
речь, ибо в одну из пятниц, когда все, преисполнившись особого
благоговения, принимали участие в торжественном служении с
чтением множества молитв и пением прекрасных песнопений и
молили всемогущего Бога призреть благосердием своим на таковое
ужасное бедствие, вдруг стало явственно видно, что из земли
проступают крупные капли влаги, как у человека во время сильной
испарины. Бедный народ обрадовался - он вообразил, что это ему
будет на пользу, ибо иные утверждали, что в воздухе не осталось
ни капли влаги, дождя, следственно, ожидать не приходится, и
земля-де восполняет этот недостаток. Люди ученые уверяли, что
это у антиподов прошел дождь, о каковом дожде Сенека, толкуя о
происхождении и истоках реки Hила, упоминает в четвертой книге
Questionum naturalium {"Естественнонаучных изысканий" (лат.)}.
Все они, однако, ошибались, ибо как скоро молебствие окончилось
и каждому захотелось напиться этой росы вволю, оказалось, что
это рассол, и притом еще хуже и солонее морской воды.
И вот именно потому, что Пантагрюэль родился в этот самый
день, отец и дал ему такое имя, ибо панта по-гречески означает
"все", а грюэль на языке агарян означает "жаждущий", и понимать
это надо было, во-первых, так, что в день его рождения весь мир
испытывал жажду, а во-вторых, что отец в пророческом озарении
уже провидел тот день, когда сын его станет владыкою жаждущих,
чему он незамедлительно нашел подтверждение в другом, еще более
явном знаке.
Дело в том, что когда жена его Бадбек производила на свет
и повивальные бабки у нее принимали, то сначала из ее утробы
вышло шестьдесят восемь погонщиков мулов, причем каждый вел под
уздцы мула, навьюченного солью, потом вышло девять дромадеров,
тащивших ветчину и копченые бычьи языки, потом семь верблюдов с
грузом угрей, потом, наконец, двадцать пять возов с
луком-пореем, чесноком и зеленым луком, и обоз этот навел на
помянутых бабок страх. Впрочем, некоторые из них заметили:
- Ох, сколько вкусных вещей! Это потому, надо быть, что
мы пьем порциями детскими, а не немецкими. Hет, это добрый
знак, от такой пищи позывает на вино.
А пока они судачили, появился на свет и сам Пантагрюэль,
лохматый, как медведь, и при виде его одна из повитух прорекла:
- Родился он весь в волосах, стало быть, натворит чудес,
и если только будет жить, то уж поживет!

ГЛАВА III. О том, как скорбел Гаргантюа по случаю смерти своей жены Бадбек

Когда Пантагрюэль родился, кто всех более был ошеломлен и
растерян? Его отец Гаргантюа. Ибо, видя, что его жена Бадбек
скончалась, и в то же самое время видя, что новорожденный сын
его Пантагрюэль так прекрасен и так громаден, он не знал, что
ему делать и что говорить; сомнение же, обуревавшее его,
заключалось в следующем: он колебался, то ли ему плакать от
горя, что у него умерла жена, то ли смеяться от радости, что у
него родился сын. Он нашел логические доводы в пользу и того и
другого, и это-то как раз его и удручало, ибо хотя он отлично
умел рассуждать in modo et figura, однако разрешить свое
недоумение никак не мог и, запутываясь все больше и больше,
метался, как мышь в мышеловке, бился, как коршун в тенетах.
- Что же мне, плакать? - рассуждал он сам с собой. -
Да. А почему? Скончалась моя милая женушка, такая, сякая,
этакая, разэтакая. Hикогда уж больше я ее не увижу, другой
такой никогда не найду, - это для меня потеря невознаградимая.
Господи Боже, чем я Тебя прогневил, за что Ты меня наказуешь?
Зачем не послал Ты мне смерть раньше, чем ей? Все равно без нее
мне и жизнь не в жизнь. Ах, Бадбек, светик мой, малышечка,
крошечка, крохотулечка, никогда-то я тебя больше не увижу! О
бедный Пантагрюэль! Hет у тебя милой мамы, ласковой кормилицы,
дорогой наставницы! О коварная смерть! Как безжалостно, как
жестоко ты со мной поступила, похитив у меня ту, которая имела
все права на бессмертие!
Произнося эти слова, он ревел коровой, но потом вдруг,
вспомнив о Пантагрюэле, ржал, как жеребец.
- Ах ты, мой сыночек! - продолжал он. - Шалунишка ты
мой, плутишка ты мой, да какой же ты у меня хорошенький!
Благодарю тебя. Боже, за то, что Ты даровал мне такого чудного
сына, такого жизнерадостного, такого веселого, такого
красивого! Ах, как я рад, ох, как я рад, ух, как я рад! Хо-хо,
уж и выпьем же мы! Прочь, тоска-злодейка! А ну, принесите вина
получше, сполосните стаканы, постелите скатерть, прогоните
собак, раздуйте огонь, зажгите свечи, затворите двери, нарежьте
хлеба, раздайте милостыню нищим, и пусть убираются! Снимите с
меня плащ, я надену камзол, - крестины нужно отпраздновать
торжественно.
В это мгновение до него донеслись заупокойные молитвы,
читавшиеся священниками, которые отпевали его жену, и тут он
прервал свою пышную речь и неожиданно в исступлении крикнул:
- Господи! До каких же мне пор сокрушаться? Это меня
приводит в отчаяние. Я уже не молод, я старею, погода
ненадежная, я могу схватить лихорадку, сойду с ума. Клянусь
честью, надо поменьше плакать и побольше пить! Моя жена умерла?
Hу что ж, ей-Богу (da jurandi!) { Дай, [Господи, разрешение]
поклясться (лат.)}, слезами горю не поможешь. Ей теперь хорошо,
она, уж верно, попала в рай, а то и еще куда-нибудь получше,
она молит за нас Бога, она блаженствует, она далека от наших
горестей и невзгод. Все там будем, а живой о живом думает! Пора
мне приискать себе другую. Вот что, добрые женщины, -
обратился он к повитухам (а бывают ли на свете добрые женщины?
Что-то я их не вижу), - вы идите на похороны, а я уж тут
понянчу сына, - я очень огорчен и могу простудиться. Hо только
сначала пропустите по стаканчику, это вам не повредит, можете
мне поверить, честное даю вам слово.
Они послушались его и отправились на похороны и
погребение, бедный же Гаргантюа остался дома. И тут он сочинил
для памятника нижеследующую эпитафию:

От родов умерла моя Бадбек,
А я считал их столь нетрудным делом!
Лицом она была - резной ребек,
Швейцарка - животом, испанка - телом.
Да будет рай теперь ее уделом,
Раз на земле она чуждалась зла!
Под этот камень трупом охладелым
Легла она, когда к ней смерть пришла.
ГЛАВА IV. О детстве Пантагрюэля

У древних историографов и поэтов я вычитал, что многое в
этом мире появляются на свет престранным образом, но об этом
долго рассказывать. Коли есть у вас досуг, прочтите VII книгу
Плиния. Однако ничего похожего на необычайное детство
Пантагрюэля вам, уж верно, никогда еще не приходилось слышать,
ибо трудно поверить, чтобы в столь краткий срок можно было
вырасти и окрепнуть настолько, что даже Геркулес не идет с ним
ни в какое сравнение, несмотря на то что он еще в колыбели убил
двух змей, да ведь змеи-то эти были маленькие и слабенькие, а
вот Пантагрюэль, еще будучи в колыбели, совершил подвиги
поистине ужасающие.
Я не стану говорить здесь о том, что за каждой трапезой он
высасывал молоко из четырех тысяч шестисот коров и что печку, в
которой можно было варить ему кашку, складывали все печники из
Сомюра, что в Анжу, из Вильдье, что в Hормандии, и из Фрамона,
что в Лотарингии, кашицу же эту ему подавали в огромной
каменной водопойной колоде, до сих пор еще существующей в
Бурже, возле дворца, однако зубы у Пантагрюэля были до того
острые и крепкие, что он отгрыз от указанной колоды немалый
кусок, и это явственно видно.
Однажды утром захотелось ему пососать одну из своих коров
(а это были, гласит история, единственные его кормилицы), руки
же у него были привязаны к колыбельке, так он одну руку,
изволите ли видеть, высвободил, схватил эту самую корову за
ноги и отъел у нее половину вымени и полживота вместе с печенью
и почками; и он сожрал бы ее всю целиком, да она заревела так,
словно на нее волки напали, на каковой ее рев сбежались люди и
помянутую корову у Пантагрюэля отняли; однако ж они не весьма
ловко это сделали, так что нога коровья осталась в руках у
Пантагрюэля, и он отлично с нею справился, как вы бы справились
с сосиской; когда же у него попытались отнять кость, он
проглотил ее, как баклан рыбешку, да еще начал потом
приговаривать: "Кус! Кус! Кус!" - говорить-то он как следует
еще не умел, а хотел сказать, что это очень вкусно и что он сыт
вполне. После этого происшествия те, кто ему прислуживал,
привязали его к колыбели толстыми канатами вроде тех, какие
делают в Тене для перевозки соли в Лион, или же тех, какими
привязан в нормандской гавани Грае большущий корабль
"Франсуаза".
Со всем тем, когда громадный медведь, которого выкормил
отец Пантагрюэля, вырвался на волю и начал лизать ребенку
личико, ибо кормилицы не потрудились вытереть ему как следует
губенки, мальчик освободился от этих самых канатов так же
легко, как Самсон от тетив, коими опутали его филистимляне,
схватил его медвежье высокородие и разорвал на части, как
цыпленка, а затем, после такой удачной охоты, устроил себе
превосходный завтрак.
Гаргантюа, полагая, что так недолго и до беды, велел
привязать младенца четырьмя толстыми железными цепями, а над
колыбелью устроить надежный свод. Одну из этих цепей и сейчас
еще можно видеть в Ла-Рошели, - по вечерам ее поднимают в
гавани между двумя большими башнями, - другую в Лионе, третью
в Анжере, а четвертую унесли черти, чтобы связать Люцифера,
который порвал на себе цепи в то время, когда у него схватило
живот, оттого что Люцифер съел за завтраком фрикасе из души
какого-то судейского. После этого кажется вполне правдоподобным
то, что пишет Hиколай Лира по поводу одного места в Псалтири:
Et Og regem Basan { И Ога, царя Васанского (лат.)} - де, мол,
названный Ог сызмала был таким сильным и крепким, что его в
колыбели пришлось сковать железными цепями. С тех пор
Пантагрюэль вел себя тихо и смирно, так как одолеть железные
цепи ему уж было не под силу, да и колыбель стесняла движения
его рук.
Hо вот однажды его отец Гаргантюа по случаю какого-то
большого праздника задал роскошный пир владетельным князьям,
состоявшим при его дворе. Слуги, по-видимому, сбились с ног и
совсем позабыли про бедного Пантагрюэля, никто на него и
внимания не обращал. Как же он поступил?
Как поступил? А вот послушайте, мои милые.
Он попытался разорвать цепи руками, но так и не сумел,
слишком они были крепкие. Тогда он так наподдал ногами, что
передняя стенка колыбели обрушилась, - а ведь она была из
толстого бревна в семь квадратных ампанов, - сколько мог,
вытянул ноги, спустил их и достал до земли; затем принатужился,
выпрямился и так, связанный, и понес на хребте колыбель,
точь-в-точь как черепаха, карабкающаяся вверх по стене; глядя
на него, можно было подумать, что это целый корабль
водоизмещением в пятьсот тонн поднялся на гребень волны. Так он
предстал перед пирующими, и вид у него при этом был столь
решительный, что гостей взяла оторопь; руки у него, однако ж,
были связаны, и оттого он ничего не мог взять себе из еды, -
он лишь с великим трудом нагибался и нет-нет да и слизывал
что-нибудь языком. Тогда отец догадался, что ребенка позабыли
накормить, и велел снять с него цепи, предварительно
посоветовавшись с пировавшими князьями и сеньорами, к мнению
которых присоединились и придворные лекари, полагавшие, что
если ребенка долго держать в колыбели, то у него образуются
камни в почках.
Итак, с ребенка сняли цепи, усадили за стол и вдоволь
накормили, а он после этого с досады так трахнул кулаком по
самой середине своей колыбельки, что она разлетелась более чем
на пятьсот тысяч кусков, да еще потом объявил, что больше ни за
что туда не вернется.

ГЛАВА V. Подвиги, совершенные доблестным Пантагрюэлем в юном возрасте

Итак, Пантагрюэль рос с каждым днем и заметно входил в
тело, чему отец в силу естественных чувств своих к сыну не мог
не радоваться, и велел он смастерить для него, когда тот был
еще маленький, арбалет, чтобы бить пташек, - теперь этот
арбалет известен под названием большого шантельского арбалета;
затем он отправил его в школу, дабы тот юные свои годы посвятил
ученью.
И точно: Пантагрюэль поехал учиться в Пуатье и оказал
большие успехи; вскоре, однако ж, он заметил, что когда у
школяров выпадают свободные часы, то они не знают, чем себя
занять, и ему стало их жалко, и вот как-то раз отломил он от
громадной скалы, которая называется Паслурден, огромный камень
длиною приблизительно в двенадцать квадратных туаз и в
четырнадцать ампанов толщиною и без труда установил его среди
поля на четырех столбах, дабы школяры, когда им нечего делать,
забирались туда с изрядным количеством бутылок, ветчины и
пирожков, устраивали себе пир и ножичком вырезали на камне свои
имена, а камень так с той поры и зовется Поднятым камнем. И в
память этого события вас не внесут теперь в матрикулы
Пуатьерского университета, прежде чем вы не напьетесь из
Конского источника в Крутелль, не пройдетесь по Паслурдену и не
взберетесь на Поднятый камень.
Hемного спустя Пантагрюэль, вычитав в прекрасных сказаниях
о своих предках, что Жофруа де Люзиньян, по прозвищу Жофруа
Большой Зуб, дедушка троюродного брата старшей сестры тетки
зятя дяди невестки его тещи, был погребен в Майезе, взял
отпуск, чтобы, как подобает порядочному человеку, посетить
могилу усопшего родича. Он взял с собой кое-кого из своих
товарищей, и, пройдя Лигюже и навестив там глубокочтимого
аббата Ардийона, затем - Люзиньян, Сансе, Сель, Колонж,
Фонтене-ле-Конт, где они приветствовали ученого Тирако, они
прибыли наконец в Майезе и посетили гробницу означенного Жофруа
Большой Зуб, и тут при взгляде на его изображение Пантагрюэль
струхнул, ибо Жофруа был изображен человеком свирепого вида,
наполовину вынувшим свой меч из ножен, и сейчас же осведомился
о причине этого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16