И заметь — не обсудить, а «вынести решение». А вот еще. На, сам читай...
«На основании письма Витебского облисполкома от 26 июня Управление сельского хозяйства Оршанского райисполкома предлагает рассмотреть на общем собрании колхозников вопрос о выделении земельного участка ДСР-7 Гушосдора при СМ БССР под известковый карьер... из земель колхоза «Большевик» и выписку решения прислать в управление незамедлительно».
И в этой бумажке меня удивило слово «незамедлительно»— на решение общего собрания в управлении смотрят как на какую-то формальность: никто даже и мысли не допускает, что колхозники могут проголосовать против карьера на их земле, которая отдана им на вечное пользование...
— Вот и Пашэнька, председатель межколхозстроя, тоже сам берет колхозную землю. То новые восемнадцатиквартир-ные дома строит — два гектара заберет, то новый цех откроет — шесть гектаров нашей земли подомнет. И теперь вот около пяти гектаров в районе Грязиловки забирает у нас — на приусадебные участки рабочим. В прошлом году эти участки они сами захватили, землю вспахали, удобрили. Я поехал к ним и говорю: «Спасибо, товарищи,
что помогаете колхозу «Большевик» землю обрабатывать. Завтра мы сюда две сеялки пустим. Решения ведь о выделении вам этой земли нет». Просят — говорят, утрясется. А потом, пока в Витебск посылали человека, чтоб утрясти это дело, они — раз! — и быстренько отсеялись. И в этом году то же самое, видимо, хотят сделать. А с нас ведь ту землю никто не списывал.
Ты взял под мышку большую, в темно-буром переплете шнуровую книгу, и мы поехали в межколхозстрой.
Там, хоть строителям дождь и не очень нужен, тоже говорили о нем,— наверное, человек, который родился крестьянином, даже если он и оставил сельское хозяйство, невольно чувствует, когда полю и зерну нужен дождь. А в межколхозстрое работают почти все недавние колхозники, их дети.
Миколай Семенович Пашэнька, встав из-за стола, здороваясь, радовался:
— Дождик, Михайлович, на твое поле идет. Только что звонил в Коханово, так ребята говорят, там уже как из ведра льет.
— Ты, Миколай Семенович, видно, очень беспокоишься, чтоб он не обошел стороной Грязиловку, где ты сотками нашей земли своих рабочих наделил. А ты посмотри-ка в шнуровую книгу. Видишь, те пять гектаров нашей земли, которую вы засеваете, с «Большевика» никто не списывал. Так ты хоть говори, какой вы средний урожай получаете, будем добавлять к своему общеколхозному. А то получается, что вы нашу среднюю урожайность снижаете, скрывая от нас свой урожай с соток. Поедем в райисполком: что нам скажут там...
Пашэнька глубоко на голову, на светлые волосы, которые, видимо, не так давно начали редеть, надвинул шляпу и кому-то из своих сказал:
— Если будут меня спрашивать — я в райисполкоме. По дороге, в машине уже, он оправдывался:
— Пойми ты меня, Михайлович, правильно. Зачем бы они мне нужны были, эти твои сотки, зачем мне эта война с тобой, если бы не одна причина, которая, мне кажется, заслуживает внимания. Ты ведь сам не хуже меня знаешь, что межколхозстрой организация трудная, объекты у нас разбросаны по всему району. Знаешь ты, что и текучесть кадров у нас очень большая. Вот я и хочу этими сотками людей к месту привязать. Может, хоть меньше пить будут — все же надо то севом заниматься, то урожай собирать. Понимаешь,
пусть люди сделают себе хоть какие-то грядки да и копаются в них...
— Ваши грядки — на нашей земле...
— А где же мы еще возьмем землю? Конечно, на вашей... Навстречу нам по шоссе неслись мокрые уже грузовики.
С чисто обмытыми от пыли кабинами и кузовами, они мчались из-под Коханова, будто веселее бежали, живей — то ли торопливо убегая от дождя, который щедро лил там, то ли, наоборот, радуясь, что пришлось попасть под его первые капли.
Дождь, наверно, был уже где-то совсем близко. Его ждала также и Орша — какая-то притихшая сейчас, будто удивленная темной тучей, которая шла, надвигалась с запада.
Всюду ждали дождя. И он к обеду наконец-то зашумел. Тихий, спорый и, несмотря на то, что с самого утра, как перед грозой, парило,— без грома. Потом хлынул как из ведра.
Хорошо это люди сказали: «Как из ведра». Стоишь под таким дождем — и тебе действительно кажется, что кто-то опрокинул на тебя огромное, бездонное ведро с водой. Сплошной водопад (а может, это всего лишь намокшая одежда) пригибает тебя к земле, и тебе до смешного верится, что такой вот ливень может даже повалить.
Обычно каждый дождь пахнет по-своему. И этот запах обязательно зависит от времени года и от того еще, где дождь тебя застал. Если это было в самую цветень и ты стоял, прячась от него, под яблоней или вишней в саду, а крупные капли сбивали лепестки, отряхивали с нежных тычинок на тебя, мокрого до нитки, желтую цветочную пыль, которая прилипала к лицу, к волосам, к одежде,— такой дождь, разумеется, пахнул садом в цвету.
А если осенью он захватил тебя на поле, возле задумчивого костра, где в жаркой золе доходит печеная картошка,— тогда дождь (и не сомневайтесь даже!) обязательно будет пахнуть приятным, тепловатым дымком и тем душистым паром, который вырывается из-под желтой и хрустящей картофельной кожуры, когда ее вдруг разломишь...
В жатву дождь пахнет свежей соломой и спелым колосом, в пору сенокоса — привядшей травой, осенью — переспелыми сливами, яблоками, картофельной ботвою.
Этот же, мне казалось, ничем не пахнул. Просто он молодил, освежал землю, которая давно уже ждала такой ласки. И, может, еще чуть-чуть пахнул свежестью — именно так
пахнут ранней весной омытые ливнем подснежники, когда их неожиданно внесет кто-то в хату...
Дождь лил недолго. Но все равно потяжелели после него деревья, свесили свои мокрые ветки. Потом, конечно, поднимется ветер, пообтрясет светлые капли-бусинки, которые сейчас качаются на листьях, и они, крупные и тяжелые, зашпокают, как переспелые дички, по кустам, по траве, по земле... Тогда к деревьям вернется прежняя легкость, и они даже от малейшего прикосновения ветра будут тихо и успокоенно шуметь...
Под вечер, уже из дому, я, помнишь, позвонил тебе по телефону, чтобы поздравить с дождем: один дождь был в мае,— значит, Васьковский, как утверждает шуточная поговорка, наполовину уже будто и не нужен.
— Какой дождь? — удивился ты.— У нас он сегодня только покапал. Даже пыль и то как следует не прибил.
Значит, и этот дождь обошел «Большевик» стороной.
И тогда я понял, почему ты не очень охотно отвечал на мои настойчивые вопросы, какой урожай ждет в этом году колхоз.
Весной и председатели, и агрономы, и бригадиры, чтоб не искушать судьбу и не хвастаться журавлем в небе, чаще всего вот так, как ты, уклоняются от ответа, неохотно говорят, чего они ждут от только что брошенного в землю зерна. Хитровато почешут затылок — мол, а кто его знает, что с этого будет. А осенью, если год был хороший, они веселеют — теперь сами смотрите, что мы имеем, что получилось из того зерна...
Весною еще только работают сеялки, еще ничего не известно, еще даже вот от одного такого дождя, который, как назло, обойдет стороной ваш колхоз, будет зависеть очень многое. Осенью же ходят по полю комбайны, и только по одному тому, густо ли, натужно ли гудят они, можно уже судить, какой выдался год.
Весна — начало, всего-навсего желание. Осень — это уже когда крестьянину можно взять в руку колос, за который волновался он всю весну, все лето.
— Слушай,— чтоб только не молчать, думая, как это такой дождь, который лил в Орше, не дошел до Андреевщины, говорил я в телефонную трубку.— Еще в колхозе я хотел у тебя спросить — куда девался Комар? Что-то его нигде не видно.
Да, его отсутствие бросалось в глаза, так как раньше приходилось встречать Комара всюду: пойдешь в контору — он там, пойдешь в мастерскую — он там, пойдешь в поле — он и там...
— Молчи ты,— послышалось из трубки.— Перенапряжение. Захворал. В больнице лежит. Сам знаешь, сколько забот доставляет бригадиру тракторной бригады каждый сев.
— Ну, а как ты в райисполкоме с Пашэнькой о Грязи-ловке договорился?
— Сказали собрать общее собрание колхозников,— снова загудела трубка.— Как колхозники решат, так и будет. Словом, приезжай летом — сам увидишь. И на урожай посмотришь...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Тот, кто сумел бы вырастить два колоса там, где раньше рос один... заслужил бы благодарность всего человечества.
Свифт
Послушай, Геннадий, ты, видимо, тоже проклинаешь безжалостную жару этого лета. А лето — оно ведь всегда солнце. Выше синевы, дальше облаков: говорят же, что выше солнца облаков не бывает.
Порой, уверенный, что привычно и точно в свое время оно выкатится на ярко освещенный небосклон и так же привычно скатится — только уже с другой стороны,— мы особенно и не вспоминаем о нем: солнце хородю сушит нам сено, помогает дозревать колосу, греет нашу общую землю. Словом, делает то, что нам надо,— ну и пусть себе делает... Оно же радует нас своей извечной работой, благодаря которой мы, проснувшись каждое утро, можем любоваться все тем же восходом все того же солнца.
Но когда солнце во время сенокоса или жатвы долго не показывается из-за набухших дождем туч — его уже зовут. Если же солнце неумолимо стоит над выжженной, пожухлой землей — его уже проклинают. Ведь есть же такое время, когда все надежды и ожидания хлебороба доверяются только одному ему, солнцу. И от того, как будет оно работать, зависит судьба урожая, целый год работы человека на земле.
В нынешнем году на солнце злились. Выгонят, к примеру, люди в поле коров, те головы низко согнут, а есть нечего: трава вся выгорела — одни только прошлогодние стебли у самого носа шуршат. Поколют они
этими стеблями морды, а потом целый день стоят на пастбище да ревут.
Этим летом задолго до поры, зеленые еще, опадали листья с деревьев — свернутся от лишнего солнца и недостачи влаги и опадут. Идешь под деревьями, как-то страшновато становится от зеленого шороха этого летнего и жесткого листопада.
Морщились, словно печеные, яблоки на яблонях. Польешь деревце — отойдут, будто и снова нальются, расправят свои морщинки. А не польешь — тихо и незаметно свалятся на травянистую когда-то, а- теперь пожухлую землю под кроной.
Не росла, не крупнела, а, будто в золе, в горячей и душной земле задыхалась от жары картошка.
Так было почти по всей Белоруссии. Я думал, что и наша Витебщина тоже страдает от этой общей беды. Но тут, как ты говоришь, и солнце более или менее умеренно щедрилось, и дождь хоть и маленький, но иногда, словно спохватившись, вспоминал о своих обязанностях.
Однако сушь, теплынь ощущались и тут. Почти все хлеба поспели как-то сразу, одновременно. Доспевала рожь, и переспевали силосные культуры, спело белели яровые, и прямо на глазах желтел рослый лен.
Давно скошенные уже, стали сеном трясунки и дрема, манжетки и мятлик. А то, что нескошенным оставалось на межах или вдоль дорог, повыгорело, посохло, осыпалось...
В стареньком твоем «Москвиче», куда, как только съедешь с шоссе на любую полевую дорогу, через все щели, которых и не заметишь,набивается столько пыли, что в этом густом облаке не видно даже соседа,— в этой машине вот уже несколько дней мы с тобой кружим по колхозу. Да и когда после полевых дорог наконец выезжаем на шоссе, то долго еще «Москвич» никак не может отфыркаться от пыли; тогда, наверно, тем, кто идет навстречу, кажется, что по дороге катится серое облако в машине. Даже за ночь пыль не успевает выветриться — она только осядет на сиденье и утром от быстрого движения и ветра, что врывается в открытое окно, снова поднимается вверх и кружит, и кружит по кабине, как и вчера, как и позавчера. Теперь я понимаю, почему андреевские женщины ругают шоферов и не дают машинам ездить по улице: только постираешь белье, только развесишь его во дворе, а машина проехала и белье черное становится, снова перемывать надо.
К нам иногда присоединяются — то экономист Святослав Яркович, то Петр Комар, который недавно вернулся из дома
отдыха, то бригадиры, то еще кто-нибудъ из специалистов. Агроному Леониду Васьковскому садиться в машину незачем — он обгоняет нас на своем служебном мотоцикле. На кобыляцком поле, на которое мы только что приехали и где, хлопнув дверцами, выпустили из машины пышные клубы пыли и вылезли сами на низко и ровно подстриженную полосу, работал уже мощный силосоуборочный комбайн, который утром перегнали от Буховца. Рядом с комбайном, будто привязанная к нему, шла машина с зеленой горой в кузове. Тут же стоял бригадир третьей бригады Шарай, которого мы за широкой и высокой стеной кукурузы с подсолнухами сначала и не заметили. Низенький и худощавый, в широких, длинных, добела вылинявших солдатских галифе, что свисали карманами на кирзовые сапоги, в кителе немного потемнее, который закрывал даже карманы, Шарай сразу заторопился к нам и чуть было не упал, зацепившись за толстый корень срезанной кукурузы.
— Вы знаете, Шарай, что комбайн у вас только сегодня работать будет? — спросил ты, когда подошел бригадир.— Завтра мы его в Анибалево перегоним.
— А он мне больше и не нужен,— улыбнулся своей доброй, беззубой улыбкой Шарай: где уж тут убережешь зубы, если седьмой десяток! — Сегодня мы все это поле уберем и емкости как раз заполним. Я, Михайлович, сам знаю — что летом ногою копнешь, то зимою поднимешь.
— А лен женщины теребят?
— Где там теребят! Дерут! — снова усмехнулся Шарай, выплюнул травинку, которая торчала до этого в губах, и сразу стал совсем серьезным: — Хоть бы какой дождь прокапал, хоть бы какая роса выпала, что ли, чтоб землю хоть немного смочило. А то такой коркой взялась — как зацементировал кто.
— Давайте, Шарай, подъедем на льняное поле, сами посмотрим.
— Я только что там был, но, если хотите, давайте поедем. Леня Васьковский приехал на льняное поле раньше нас.
Он уже объяснял женщинам, которые стояли поближе, что правление решило уважить льноводов: кто вытеребит по гектару льна — вдобавок к обязательной оплате, как поощрение, получит еще пятнадцать рублей. Женщины почему-то были недовольны и уже чуть ли не ругались с агрономом.
— Попробовали бы вы сами его драть, лен этот. Прежде чем на правлении решение принимать, потеребили бы немного
сами. А мы б у вас поучились, как это гектар такого льна вытеребить,— кричала Журавская.
— А то его, лен этот, тянешь-тянешь — аккурат как из смолы все равно,— поддержала ее Кравченка.
— Конечно, это труднее, чем сено убирать,— отозвался Васьковский, растирая в руке коробочку с семенами.— А там, случалось, под стогом целый день пролежат и по четыре рубля получат. Тогда было хорошо вам.
— Кто это под стогом лежал? А вы видели, что мы под стогом лежали? — снова наступала Журавская.
— Так а кто же тогда сено все вам убрал, если мы под стогом лежали? — снова поддержала ее Кравченка.
— Техника,— помог агроному Шарай и снова, как всегда, улыбнулся.
Бригадир, видимо, тут же пожалел, что ввязался в разговор: женщины оставили в покое агронома и накинулись на него.
— А ты лучше помолчал бы,— пошла на него Журавская.
— Ты лучше скажи, почему твоя жена лен не теребит? — спросила Кравченка.
— Больная, говоришь? Справка у нее есть, говоришь? — снова кричала Журавская.— А мы что, здоровые, по-твоему, чтобы рвать этот лен? Погляди вон, руки какие у нас.
Женщины кричали уже на все поле. Перестали работать, выпрямились и начали переговариваться их соседки на своих полосках — не только на ближних, но и на дальних. Они прислушивались и все хотели разобраться, почему так раскричались подруги. В этой ситуации нам ничего другого не оставалось делать, как пожелать спорой работы крикливым льноводкам и распрощаться. Пока шли к машине, женщины все еще наперебой говорили, кричали, но понемногу брались за работу.
Потому как-то очень тихо и спокойно, казалось, было на другом льняном участке — в Кобыляках, где быстро бегал и негромко рокотал трактор, легко таская за собой льнокомбайн. Агрегат Ивана Казакевича очень красиво теребил и ровненько — залюбуешься! — стелил лен на льнище.
— Смотрите, Шарай, и без крика, а так чисто и ладно теребит,— заметил ты.
— Жаль только, что сняли приспособление, которое головки обрезает.
— А где же мы их, те головки, сушить будем? Нет у нас, сами видите, Шарай, ворохосушилки. На будущий год — кровь из носу, а построим.
... Тогда сразу сколько операций миновать сможем,— прикинул Васьковский.— Вытеребили и сразу же разостлали. А то вот сейчас снова подымай его, вяжи, ставь в суслоны, грузи, вези на молотьбу, молоти, снова грузи, вези на стелите, стели. Тогда все будет...
— Только вот этого шуму и крику не будет, который сегодня Журавская с Кравченкой затеяли,— перебил ты агронома.
Цока агрегат делал очередной круг и, невидимый, рокотал где-то в низине, за небольшим горбылем-пригорком, мы сели под яблоню — благо рядом со льняным полем большой приднепровский сад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17