Завтра он будет поднят в честь другого человека: комбайнера, тракториста или обычного колхозника — того, чья работа в этот день будет лучшей во всем колхозе.
Комбайны уже вовсю жали рожь, на мехтоку тарахтела сортировка, на льняном поле тихо перекликались, переговаривались женщины.
Гудели трактора, поднимая зябь. Конечно, чтобы получить урожай по тридцать и более центнеров с гектара, надо поднимать зябь одновременно с уборкой. А ведь и нынешнее жаркое лето торопит подготовку почвы под новый урожай — надо вспахать пораньше, пока земля не успела еш.е утратить много влаги. Да и сам сев уже не так далек...
Словом, начался обычный летний день.
С другой стороны за городом, в другом колхозе, возле зеленоватого, еще недоспевшего жита несмело топтались комбайны, не отваживаясь войти в него, не зная, с какой стороны подступиться. И наконец, найдя поле белого, спелого жита, весело въезжали в него с дороги.
Из окна вагона я смотрел на этот праздник жатвы, который наконец докатился и до нашей северной Витебщины, и вспоминал твои слова:
— Приезжай-ка ты осенью. Там мы посидим, подсчитаем все и узнаем, какой урожай нам насыпал этот год.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Осень — это вечер года. Из газет
Послушай, Геннадий, должно быть, не только на меня одного желтой и шепотливо шуршащей осенью как-то неожиданно и без особой на то причины навалится вдруг тихая и, если хочешь, даже немного приятная в своей тишине грусть, которая волнует, тревожит тебя, где бы ты ни был, куда бы ни шел, ни ехал. Тревожит именно так, как весной — и тоже без особой причины! — захватывает, берет тебя в плен такая же, как и в прошлом году, и в позапрошлом, и сколько ты помнишь себя, весенняя радость — бурная, неудержимая, необъятная. Тогда, весной, и неприятности даже кажутся не такими обидными. А осенью — радость будет немного спокойнее, потише.
Откуда оно, это щемящее беспокойство желтой осени? Может, оно появляется потому, что ты видишь, а если не видишь, то понимаешь душой, что с полей, честно отработав жатву, пошли уже на отдых коричневые, несколько выгоревшие за август, запыленные комбайны — пошли до следующего лета, до следующего года.
Может, еще потому, что человеческому глазу как-то непривычно видеть голое, опустевшее вдруг поле, которое всю весну и все лето так напряженно работало,— что ж, вид сжатой полосы вместе с радостью от законченной работы всегда, мне кажется, оставляет какую-то бередящую грусть, которую трудно бывает объяснить.
А может, просто потому, что каждый мимоходом видит, как в эти дни медленно, не спеша готовится к зиме, к долгой и сонливой зимовке вся природа, а в ней — каждый жучок, каждое живое зернышко выбирает себе самое удобное положение, чтобы не отлежать за зиму лапку или не натереть росток.
Еще недавно вот тут шуршало, шелестело, желтело, светилось, празднуя свое время, ласковое бабье лето. Были такие утра и вечера, когда даже казалось, что можно почувствовать на ощупь, как каждый новый день становится все короче и короче, как упруго струится, торопливо уходя, лето — шелестит мимо последних поздних мотыльков, мимо стогов соломы, мимо нас самих.
Потом похолодало — спохватилась осень, затянула тучами небо. А вот сегодня, после нескольких холодных дней октября, снова хозяйничает солнце и ласкается тихое-тихое
тепло — кажется даже, что бабье лето вернулось вновь, чтобы отнять у осени еще хоть пару дней.Деревья, до странной надоедливости спокойные, стоят по обеим сторонам дороги в солнечных лучах — такие тихие, что, сколько ни гляди на них, сколько ни напрягай глаза, все равно не увидишь, чтобы где-то шелохнулся хоть один листок...
Я и не заметил, как быстро приехал в Андреевщину: автобус привычно остановился возле магазина — я едва успел выскочить.Возле клуба, освещенный солнцем, бурлил пестрый цветок ребятишек в ярких пионерских галстуках. Одеты они по-праздничному, во все чистое, видно только что выглаженное — на белых кофточках девочек, на сорочках у мальчиков еще не разошлись складки. Возле забора девчата откручивают зеленые хвосты большущим морковинам и, принеся откуда-то ведро воды, старательно, в вытянутых руках, чтобы не испачкаться и не облить обувку, отмывают их от земли. Другие осторожно отламывают от огромных кочанов капусты светло-зеленые, побитые за дорогу, потертые в автобусах верхние листья — надо ведь, чтобы кочаны имели праздничный вид! Третьи поправляют на своих стендах экспонаты, которые, пока их довезли, тоже сдвинулись, перекосились.
И потом все это несут в темноватый, когда войдешь с улицы и покуда осмотришься, потесневший клуб, в котором и так уже негде ступить: высоким ровным льном, колосистой рожью, красивыми яблоками и спелыми помидорами, брюквой и даже патиссонами заставлены все уголки, все проходы.
В клубе сегодня важная выставка. В клубе сегодня еще более важное мероприятие — слет юннатов со всей Оршанщины. Потому и привезли в Андреевщину ребятишки из разных колхозов района экспонаты со своих пришкольных участков, выращенные и собранные их детскими руками, непривычными еще к тяжелой работе земледельца. Пускай себе где-нибудь на пришкольном участке урожай получился не такой, чтоб им можно было хвалиться, неважно, что они, может, на эту выставку попросили в колхозе самый большой кочан капусты или самую большую брюкву, которую ей-богу, один так и не поднимешь,— пускай себе! Пускай еще не совсем, может, сознательно будут они, дети, говорить на этом слете про свою любовь к земле, про свое уважение к нелегкому труду матерей и отцов — пускай! Пускай не
все участники прошлогоднего слета школьников — будущих хлеборобов района, который тоже проходил в Андреевщине, не совсем осознанно говорили и не совсем обдуманно призывали себя и своих сверстников остаться в колхозе, обещали пойти на поля и на фермы родной деревни — пускай! Не это важно.
Важно то, что в наше время, когда очень заметно стареют и остаются без молодежи наши деревни, проводятся вот такие торжества, как съезд будущих хлеборобов или слет юннатов. Ибо проблема, которая сегодня стоит перед всем сельским хозяйством республики, не миновала и колхоза «Большевик»: здесь тоже маловато молодежи — колхоз ведь под самым боком у Орши! А когда мало молодежи — понятно, мало бывает и свадеб, мало свадеб — мало и родин, мало родин — так откуда же тогда станут браться будущие заслуженные колхозники колхоза «Большевик»?
Нелегкой и долгой была дорога от плуга до пера. Но наши отцы и деды, занятые заботами о хлебе и о земле, порой сами не умея даже расписаться, отправляли по этой дороге и настойчиво учили своих детей — чтоб вывести их в люди.
Еще более тяжелой и еще более долгой, мне кажется, будет дорога назад — от пера к плугу.Все дальше и дальше от земли отходим мы, горожане в первом колене — те, кто когда-то приехал за знаниями в город да так и остался в нем. И чем дальше вживаемся в город, чем больше становится наша любовь к нему, тем чаще тревожит нас какая-то непонятная грусть, в которой трудно бывает разобраться и самому: грусть по узкой тропинке в жите, по костру на картофельном поле, по небольшой копне сена, в которой, усталому, так хорошо спится.
Казалось бы, чего проще: ты любишь город не менее своей деревни, так живи, пожалуйста, в нем, пользуйся всеми щедротами цивилизации, и к чему твоя непонятная тоска по какой-то деревне, которая нередко выглядит как бравада. А если уж тебе даже и в городской жизни не хватает именно твоей деревни — пожалуйста, поезжай туда, живи там, работай и не тревожь человечество своей настойчивой грустью по деревенской весне или по деревенской осени.
Но это, кажется, очень упрощенное решение не такой и простой, на мой взгляд, проблемы.Что ж, наверное, такова наша судьба, судьба деревенски-х горожан: мы все равно и в счастливой городской жизни будем вспоминать о деревне и тосковать о ней, с волне нием будем приезжать туда, но все равно оттуда будем возвращаться в город. В свой город домой Возвращаться, хотя нас, может, и будут упрекать за это люди, которым трудно понять такое настроение мол, грустишь по деревне, а жить туда не едешь..
Что ж, видимо, каждый и без этого знает, что возврата к прошлому уже нет, и потому не сопротивляется своей легкой грусти по знакомой с детства деревенской улице-да, пускай болит и своя улица, и своя деревня, и своя дорога домой. Каждый ведь знает, что эта грусть — проблема всего лишь одного поколения: наши дети уже, видимо, не будут знать ее, потому что они родились в городе. А чтобы иметь такую свою грусть по деревне и такую любовь к ней, надо там родиться.
А пока что стареют наши деревни, ибо там, как говорит один белорусский социолог, остались только те, кто уже разучился рожать, да те, кто еще не научился. Принять роды сегодня в деревне есть кому, но в том-то и дело, что принимать некого: наши аисты, как иногда шутят все те же социологи, чаще всего носят детей не к нам, а куда-то в азиатские или африканские края.
За два последних года ни в Анибалеве, ни в Кобыляках не было ни одной свадьбы. Так, внимательно просмотрев все свои бумаги, сказали мне в Кудаевском сельсовете, центр которого в Митьковщине,— туда я именно за этими сведениями и ездил с Куляем. Были, правда, свадьбы в Андреевщине, но больше всего не свои, а городские пары приезжали к родителям, потому что тут, в деревне, удобнее и выгоднее справлять такие торжества, чем в тесной городской квартире.
Во многих деревнях забывается, какое неповторимое волнение охватывает всех, когда вдруг зазвенят под свадеб-но убранной дугой бубенцы, когда неожиданно из повеселевшей на это время, душной от гомона хаты, кажется даже выламывая своей радостью стекла, вылетает на улицу песня.
Или, например, вот эта, тоже улыбчивая, которая охотно и звонко подтягивается всеми и потом летит по улице из конца в конец.Видимо, ничто так не волнует, как рождение нового человека. Даже смерть, если она не преждевременная, поражает не так — ничего не поделаешь, человек свое прожил, отходил, порадовался солнцу, земле и траве да потихоньку и отошел, уступив дорогу кому-то новому.
А вот этот новый, только что родившийся землянин, который так пронзительно (может, даже сам себя напугал) крикнул впервые, известив всех, что он появился на свет, как он будет беречь землю, что он сделает, чтобы по возможности оправдать и осуществить те желания, те мечты, которые не удалось осуществить его отцу, деду?
Может, поэтому раньше, как только рождался ребенок, отец, на ходу подпоясываясь ремнем (когда мучилась роженица, все двери раскрывались, все ремни и веревки развязывались— думалось, что это поможет ей), торопливо искал, на чем перерезать пуповину. Если рождалась девочка — пуповину перерезали на веретене: каждая женщина должна быть хорошей пряхой и ткачихой; если появлялся на свет мальчик — на топорище: ведь что это за мужчина, который не умеет держать в руках топора!
Так родители в этот ритуал вкладывали свое желание видеть ребенка умелым, честным и добросовестным в труде. И как хорошо, что теперь наши дети рождаются в родильных домах, а не то, доживи этот ритуал до наших дней, пуповину сегодня, видимо, пришлось бы резать на рулях каких-нибудь «Жигулей», чтобы сыну легче было купить машину...
Где-то тут, на выставке, разместили свои экспонаты и ученики Андреевской начальной школы — попробуй отыщи их на этом своеобразном празднике урожая!
Школа маленькая, всего 29 учеников в трех классах. Помню, как той осенью, свернув с шоссе, которое, мне кажется, всегда гудит тревожно и беспокойно, я сразу очутился на тихой улице, что спешит к Оршице. И как-то неожиданно для самого себя на небольшом и светлом здании прочитал: «Начальная школа». Ну как тут не зайти! Ноги сами сворачивают на широкую, вытоптанную в траве, но не до самой земли, тропинку (обычно возле школ стежки утрамбованы, словно ток). Как раз и дети небольшой группкой
выскочили из класса и стремительно, точно пчелы — бзынь, бзынь! — промчались мимо меня: один, заглядевшись, стукнулся мне стриженой головой в живот, второй, отбежав, уже где-то далеко сзади вспомнил и крикнул: «День добрый!», третий озорник все же успел показать мне язык — синий-синий от чернил.
— У нас-то еще ничего,— успокаивали то ли меня, то ли самих себя учительницы.— У нас все же почти три десятка учеников. А вон в Берестенове вообще человек семь во всей начальной школе.
Да, сюда, в Андреевскую школу, ходят дети и из меж-колхозстроя, и с кирпичного завода. Своих, андреевских детей было бы еще меньше.
Дети учатся вместе — и два и три класса в одной комнате.
— Тяжело очень учить,— жаловались учителя.— Читаешь сказку первоклассникам, а дети из старших классов рты поразевают и тоже слушают. Забудут и про свои задания — сидят, и только глазенята горят. А как им слушать запретишь?.. Вон Витя Сафроненка из второго класса, а спроси его — все походы, все войны, всех полководцев знает, про которых в старших классах рассказываешь...
В клубе уже начался слет. Дети, как и взрослые, выходили на трибуну и тоненькими, не окрепшими еще голосами рассказывали о своих пришкольных участках, мечтали, как они, когда повзрослеют, будут украшать нашу землю.
А возле конторы колхоза Святослав Яркович спустил уже Знамя почета, которое ежедневно с весны до осени обязательно взвивалось на тонком флагштоке и сообщало колхозникам, кто из них этот день трудился лучше всех. Что же — самое напряжённое время миновало, почти все работы переделаны, и знамя может отдохнуть до весны...
А мы с тобой, Геннадий, давай посмотрим, что же вырастил «Большевик» за этот. год. А чтобы лучше было разбираться, надо, видимо, привести вот эту таблицу урожайности за последние три года, с какой ты и начал наш осенний разговор.
Ну что ж, с таким урожаем (в среднем 30,5 центнера с гектара) даже твоему обычному колхозу, который не привык еще ходить в передовых, не стыдно показаться на люди. Тем более если вспомнить, каким трудным для хлебороба был этот год.
Все три — без зимы — времени года только и говорили о дожде. Сначала дождей долго, но напрасно ждали. Помнишь, ждали весной — а он крутился как вьюн и все время обходил «Большевик». Ждали летом — а он все не приходил. Ждало поле — не наливался как надо колос. Ждал луг — не было травы, а потому коровы возвращались на ферму почти без молока. Ждала картошка — где ты без дождя в этом горячем, как зола, песке будешь расти... Ждали, ждали, ждали...
И наконец дождались. Весь сентябрь лили дожди, хотя они уже были не нужны ни полю, ни лугу, ни тому же кар-тофелищу.
Едем с тобой в Кобыляки. По дороге заглянули на поле, где дискуют картофелище трактористы Стаховский и Куха-ренка. Оба трактора бегают по полю быстро, только за трактором Стаховского сразу же тянется черная полоса взрыхленной земли, на которой то тут, то там белеет картошка, а диски Кухаренки едва колупают почву. Проехали они по нескольку раз, а уже, смотри, перед тобой лежит пестрая земля — сразу видно, где ехал один, а где другой.
— Не берут что-то,— оправдывается Кухаренка. Останавливается и Стаховский. Невысокий, коренастый и грузноватый дядька кажется, излишне медлительным — даже удивляешься, что это у него так весело только что бегал трактор. Здоровается с достоинством, смотрит на диски, будто изучает их, потом говорит:
— Углубить надо.
И наблюдает, как несмело перед председателем и чужим человеком работает Кухаренка — будто первый раз взял в руки ключ. Ты, Геннадий, тоже помогаешь трактористу, но мне кажется, что и у тебя это не очень хорошо получается.
Стаховский с тем же чувством собственного достоинства неторопливо берет у Кухаренки ключ:
— Давай я попробую...
Отвинтил одну гайку, отвинтил другую, опустил диски.
Работает медленно, но точно — залюбуешься. Все у него получается: и молоток бьет как раз куда надо, и скоба передвигается, на сколько требуется. Всего каких-то пятнадцать минут и понадобилось, чтобы углубить диски.
Снова весело побежал по картофельному полю трактор Кухаренки, но теперь и за ним уже тянулась темная, такая же, как и за Стаховским, полоса взрыхленной земли.
Поехал и Стаховский. Потом, немного отъехав, остановился почему-то, позвал нас, не поленился даже слезть с трактора, медленно подошел ближе и, довольный, то ли спрашивая, то ли утверждая, сказал:
— А вот вы, Михайлович, без меня, видимо, и не поняли б, как это сделать...
Вот оно что! Человек даже остановил трактор, чтобы еще раз услышать доброе слово о своей работе, которая у него и на этот раз очень удачно получилась. Что ж, такое чувство, наверно, понятно каждому человеку. Бывает, разберешь, а потом сложишь опять обыкновенный замок, которого ты до этого никогда не разбирал и к которому раньше боялся даже притронуться, и, увидев, что он чудесно работает,— радуешься так, будто ты создал ну, скажем, если не всю нашу планету, то непременно хоть одно из ее полушарий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Комбайны уже вовсю жали рожь, на мехтоку тарахтела сортировка, на льняном поле тихо перекликались, переговаривались женщины.
Гудели трактора, поднимая зябь. Конечно, чтобы получить урожай по тридцать и более центнеров с гектара, надо поднимать зябь одновременно с уборкой. А ведь и нынешнее жаркое лето торопит подготовку почвы под новый урожай — надо вспахать пораньше, пока земля не успела еш.е утратить много влаги. Да и сам сев уже не так далек...
Словом, начался обычный летний день.
С другой стороны за городом, в другом колхозе, возле зеленоватого, еще недоспевшего жита несмело топтались комбайны, не отваживаясь войти в него, не зная, с какой стороны подступиться. И наконец, найдя поле белого, спелого жита, весело въезжали в него с дороги.
Из окна вагона я смотрел на этот праздник жатвы, который наконец докатился и до нашей северной Витебщины, и вспоминал твои слова:
— Приезжай-ка ты осенью. Там мы посидим, подсчитаем все и узнаем, какой урожай нам насыпал этот год.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Осень — это вечер года. Из газет
Послушай, Геннадий, должно быть, не только на меня одного желтой и шепотливо шуршащей осенью как-то неожиданно и без особой на то причины навалится вдруг тихая и, если хочешь, даже немного приятная в своей тишине грусть, которая волнует, тревожит тебя, где бы ты ни был, куда бы ни шел, ни ехал. Тревожит именно так, как весной — и тоже без особой причины! — захватывает, берет тебя в плен такая же, как и в прошлом году, и в позапрошлом, и сколько ты помнишь себя, весенняя радость — бурная, неудержимая, необъятная. Тогда, весной, и неприятности даже кажутся не такими обидными. А осенью — радость будет немного спокойнее, потише.
Откуда оно, это щемящее беспокойство желтой осени? Может, оно появляется потому, что ты видишь, а если не видишь, то понимаешь душой, что с полей, честно отработав жатву, пошли уже на отдых коричневые, несколько выгоревшие за август, запыленные комбайны — пошли до следующего лета, до следующего года.
Может, еще потому, что человеческому глазу как-то непривычно видеть голое, опустевшее вдруг поле, которое всю весну и все лето так напряженно работало,— что ж, вид сжатой полосы вместе с радостью от законченной работы всегда, мне кажется, оставляет какую-то бередящую грусть, которую трудно бывает объяснить.
А может, просто потому, что каждый мимоходом видит, как в эти дни медленно, не спеша готовится к зиме, к долгой и сонливой зимовке вся природа, а в ней — каждый жучок, каждое живое зернышко выбирает себе самое удобное положение, чтобы не отлежать за зиму лапку или не натереть росток.
Еще недавно вот тут шуршало, шелестело, желтело, светилось, празднуя свое время, ласковое бабье лето. Были такие утра и вечера, когда даже казалось, что можно почувствовать на ощупь, как каждый новый день становится все короче и короче, как упруго струится, торопливо уходя, лето — шелестит мимо последних поздних мотыльков, мимо стогов соломы, мимо нас самих.
Потом похолодало — спохватилась осень, затянула тучами небо. А вот сегодня, после нескольких холодных дней октября, снова хозяйничает солнце и ласкается тихое-тихое
тепло — кажется даже, что бабье лето вернулось вновь, чтобы отнять у осени еще хоть пару дней.Деревья, до странной надоедливости спокойные, стоят по обеим сторонам дороги в солнечных лучах — такие тихие, что, сколько ни гляди на них, сколько ни напрягай глаза, все равно не увидишь, чтобы где-то шелохнулся хоть один листок...
Я и не заметил, как быстро приехал в Андреевщину: автобус привычно остановился возле магазина — я едва успел выскочить.Возле клуба, освещенный солнцем, бурлил пестрый цветок ребятишек в ярких пионерских галстуках. Одеты они по-праздничному, во все чистое, видно только что выглаженное — на белых кофточках девочек, на сорочках у мальчиков еще не разошлись складки. Возле забора девчата откручивают зеленые хвосты большущим морковинам и, принеся откуда-то ведро воды, старательно, в вытянутых руках, чтобы не испачкаться и не облить обувку, отмывают их от земли. Другие осторожно отламывают от огромных кочанов капусты светло-зеленые, побитые за дорогу, потертые в автобусах верхние листья — надо ведь, чтобы кочаны имели праздничный вид! Третьи поправляют на своих стендах экспонаты, которые, пока их довезли, тоже сдвинулись, перекосились.
И потом все это несут в темноватый, когда войдешь с улицы и покуда осмотришься, потесневший клуб, в котором и так уже негде ступить: высоким ровным льном, колосистой рожью, красивыми яблоками и спелыми помидорами, брюквой и даже патиссонами заставлены все уголки, все проходы.
В клубе сегодня важная выставка. В клубе сегодня еще более важное мероприятие — слет юннатов со всей Оршанщины. Потому и привезли в Андреевщину ребятишки из разных колхозов района экспонаты со своих пришкольных участков, выращенные и собранные их детскими руками, непривычными еще к тяжелой работе земледельца. Пускай себе где-нибудь на пришкольном участке урожай получился не такой, чтоб им можно было хвалиться, неважно, что они, может, на эту выставку попросили в колхозе самый большой кочан капусты или самую большую брюкву, которую ей-богу, один так и не поднимешь,— пускай себе! Пускай еще не совсем, может, сознательно будут они, дети, говорить на этом слете про свою любовь к земле, про свое уважение к нелегкому труду матерей и отцов — пускай! Пускай не
все участники прошлогоднего слета школьников — будущих хлеборобов района, который тоже проходил в Андреевщине, не совсем осознанно говорили и не совсем обдуманно призывали себя и своих сверстников остаться в колхозе, обещали пойти на поля и на фермы родной деревни — пускай! Не это важно.
Важно то, что в наше время, когда очень заметно стареют и остаются без молодежи наши деревни, проводятся вот такие торжества, как съезд будущих хлеборобов или слет юннатов. Ибо проблема, которая сегодня стоит перед всем сельским хозяйством республики, не миновала и колхоза «Большевик»: здесь тоже маловато молодежи — колхоз ведь под самым боком у Орши! А когда мало молодежи — понятно, мало бывает и свадеб, мало свадеб — мало и родин, мало родин — так откуда же тогда станут браться будущие заслуженные колхозники колхоза «Большевик»?
Нелегкой и долгой была дорога от плуга до пера. Но наши отцы и деды, занятые заботами о хлебе и о земле, порой сами не умея даже расписаться, отправляли по этой дороге и настойчиво учили своих детей — чтоб вывести их в люди.
Еще более тяжелой и еще более долгой, мне кажется, будет дорога назад — от пера к плугу.Все дальше и дальше от земли отходим мы, горожане в первом колене — те, кто когда-то приехал за знаниями в город да так и остался в нем. И чем дальше вживаемся в город, чем больше становится наша любовь к нему, тем чаще тревожит нас какая-то непонятная грусть, в которой трудно бывает разобраться и самому: грусть по узкой тропинке в жите, по костру на картофельном поле, по небольшой копне сена, в которой, усталому, так хорошо спится.
Казалось бы, чего проще: ты любишь город не менее своей деревни, так живи, пожалуйста, в нем, пользуйся всеми щедротами цивилизации, и к чему твоя непонятная тоска по какой-то деревне, которая нередко выглядит как бравада. А если уж тебе даже и в городской жизни не хватает именно твоей деревни — пожалуйста, поезжай туда, живи там, работай и не тревожь человечество своей настойчивой грустью по деревенской весне или по деревенской осени.
Но это, кажется, очень упрощенное решение не такой и простой, на мой взгляд, проблемы.Что ж, наверное, такова наша судьба, судьба деревенски-х горожан: мы все равно и в счастливой городской жизни будем вспоминать о деревне и тосковать о ней, с волне нием будем приезжать туда, но все равно оттуда будем возвращаться в город. В свой город домой Возвращаться, хотя нас, может, и будут упрекать за это люди, которым трудно понять такое настроение мол, грустишь по деревне, а жить туда не едешь..
Что ж, видимо, каждый и без этого знает, что возврата к прошлому уже нет, и потому не сопротивляется своей легкой грусти по знакомой с детства деревенской улице-да, пускай болит и своя улица, и своя деревня, и своя дорога домой. Каждый ведь знает, что эта грусть — проблема всего лишь одного поколения: наши дети уже, видимо, не будут знать ее, потому что они родились в городе. А чтобы иметь такую свою грусть по деревне и такую любовь к ней, надо там родиться.
А пока что стареют наши деревни, ибо там, как говорит один белорусский социолог, остались только те, кто уже разучился рожать, да те, кто еще не научился. Принять роды сегодня в деревне есть кому, но в том-то и дело, что принимать некого: наши аисты, как иногда шутят все те же социологи, чаще всего носят детей не к нам, а куда-то в азиатские или африканские края.
За два последних года ни в Анибалеве, ни в Кобыляках не было ни одной свадьбы. Так, внимательно просмотрев все свои бумаги, сказали мне в Кудаевском сельсовете, центр которого в Митьковщине,— туда я именно за этими сведениями и ездил с Куляем. Были, правда, свадьбы в Андреевщине, но больше всего не свои, а городские пары приезжали к родителям, потому что тут, в деревне, удобнее и выгоднее справлять такие торжества, чем в тесной городской квартире.
Во многих деревнях забывается, какое неповторимое волнение охватывает всех, когда вдруг зазвенят под свадеб-но убранной дугой бубенцы, когда неожиданно из повеселевшей на это время, душной от гомона хаты, кажется даже выламывая своей радостью стекла, вылетает на улицу песня.
Или, например, вот эта, тоже улыбчивая, которая охотно и звонко подтягивается всеми и потом летит по улице из конца в конец.Видимо, ничто так не волнует, как рождение нового человека. Даже смерть, если она не преждевременная, поражает не так — ничего не поделаешь, человек свое прожил, отходил, порадовался солнцу, земле и траве да потихоньку и отошел, уступив дорогу кому-то новому.
А вот этот новый, только что родившийся землянин, который так пронзительно (может, даже сам себя напугал) крикнул впервые, известив всех, что он появился на свет, как он будет беречь землю, что он сделает, чтобы по возможности оправдать и осуществить те желания, те мечты, которые не удалось осуществить его отцу, деду?
Может, поэтому раньше, как только рождался ребенок, отец, на ходу подпоясываясь ремнем (когда мучилась роженица, все двери раскрывались, все ремни и веревки развязывались— думалось, что это поможет ей), торопливо искал, на чем перерезать пуповину. Если рождалась девочка — пуповину перерезали на веретене: каждая женщина должна быть хорошей пряхой и ткачихой; если появлялся на свет мальчик — на топорище: ведь что это за мужчина, который не умеет держать в руках топора!
Так родители в этот ритуал вкладывали свое желание видеть ребенка умелым, честным и добросовестным в труде. И как хорошо, что теперь наши дети рождаются в родильных домах, а не то, доживи этот ритуал до наших дней, пуповину сегодня, видимо, пришлось бы резать на рулях каких-нибудь «Жигулей», чтобы сыну легче было купить машину...
Где-то тут, на выставке, разместили свои экспонаты и ученики Андреевской начальной школы — попробуй отыщи их на этом своеобразном празднике урожая!
Школа маленькая, всего 29 учеников в трех классах. Помню, как той осенью, свернув с шоссе, которое, мне кажется, всегда гудит тревожно и беспокойно, я сразу очутился на тихой улице, что спешит к Оршице. И как-то неожиданно для самого себя на небольшом и светлом здании прочитал: «Начальная школа». Ну как тут не зайти! Ноги сами сворачивают на широкую, вытоптанную в траве, но не до самой земли, тропинку (обычно возле школ стежки утрамбованы, словно ток). Как раз и дети небольшой группкой
выскочили из класса и стремительно, точно пчелы — бзынь, бзынь! — промчались мимо меня: один, заглядевшись, стукнулся мне стриженой головой в живот, второй, отбежав, уже где-то далеко сзади вспомнил и крикнул: «День добрый!», третий озорник все же успел показать мне язык — синий-синий от чернил.
— У нас-то еще ничего,— успокаивали то ли меня, то ли самих себя учительницы.— У нас все же почти три десятка учеников. А вон в Берестенове вообще человек семь во всей начальной школе.
Да, сюда, в Андреевскую школу, ходят дети и из меж-колхозстроя, и с кирпичного завода. Своих, андреевских детей было бы еще меньше.
Дети учатся вместе — и два и три класса в одной комнате.
— Тяжело очень учить,— жаловались учителя.— Читаешь сказку первоклассникам, а дети из старших классов рты поразевают и тоже слушают. Забудут и про свои задания — сидят, и только глазенята горят. А как им слушать запретишь?.. Вон Витя Сафроненка из второго класса, а спроси его — все походы, все войны, всех полководцев знает, про которых в старших классах рассказываешь...
В клубе уже начался слет. Дети, как и взрослые, выходили на трибуну и тоненькими, не окрепшими еще голосами рассказывали о своих пришкольных участках, мечтали, как они, когда повзрослеют, будут украшать нашу землю.
А возле конторы колхоза Святослав Яркович спустил уже Знамя почета, которое ежедневно с весны до осени обязательно взвивалось на тонком флагштоке и сообщало колхозникам, кто из них этот день трудился лучше всех. Что же — самое напряжённое время миновало, почти все работы переделаны, и знамя может отдохнуть до весны...
А мы с тобой, Геннадий, давай посмотрим, что же вырастил «Большевик» за этот. год. А чтобы лучше было разбираться, надо, видимо, привести вот эту таблицу урожайности за последние три года, с какой ты и начал наш осенний разговор.
Ну что ж, с таким урожаем (в среднем 30,5 центнера с гектара) даже твоему обычному колхозу, который не привык еще ходить в передовых, не стыдно показаться на люди. Тем более если вспомнить, каким трудным для хлебороба был этот год.
Все три — без зимы — времени года только и говорили о дожде. Сначала дождей долго, но напрасно ждали. Помнишь, ждали весной — а он крутился как вьюн и все время обходил «Большевик». Ждали летом — а он все не приходил. Ждало поле — не наливался как надо колос. Ждал луг — не было травы, а потому коровы возвращались на ферму почти без молока. Ждала картошка — где ты без дождя в этом горячем, как зола, песке будешь расти... Ждали, ждали, ждали...
И наконец дождались. Весь сентябрь лили дожди, хотя они уже были не нужны ни полю, ни лугу, ни тому же кар-тофелищу.
Едем с тобой в Кобыляки. По дороге заглянули на поле, где дискуют картофелище трактористы Стаховский и Куха-ренка. Оба трактора бегают по полю быстро, только за трактором Стаховского сразу же тянется черная полоса взрыхленной земли, на которой то тут, то там белеет картошка, а диски Кухаренки едва колупают почву. Проехали они по нескольку раз, а уже, смотри, перед тобой лежит пестрая земля — сразу видно, где ехал один, а где другой.
— Не берут что-то,— оправдывается Кухаренка. Останавливается и Стаховский. Невысокий, коренастый и грузноватый дядька кажется, излишне медлительным — даже удивляешься, что это у него так весело только что бегал трактор. Здоровается с достоинством, смотрит на диски, будто изучает их, потом говорит:
— Углубить надо.
И наблюдает, как несмело перед председателем и чужим человеком работает Кухаренка — будто первый раз взял в руки ключ. Ты, Геннадий, тоже помогаешь трактористу, но мне кажется, что и у тебя это не очень хорошо получается.
Стаховский с тем же чувством собственного достоинства неторопливо берет у Кухаренки ключ:
— Давай я попробую...
Отвинтил одну гайку, отвинтил другую, опустил диски.
Работает медленно, но точно — залюбуешься. Все у него получается: и молоток бьет как раз куда надо, и скоба передвигается, на сколько требуется. Всего каких-то пятнадцать минут и понадобилось, чтобы углубить диски.
Снова весело побежал по картофельному полю трактор Кухаренки, но теперь и за ним уже тянулась темная, такая же, как и за Стаховским, полоса взрыхленной земли.
Поехал и Стаховский. Потом, немного отъехав, остановился почему-то, позвал нас, не поленился даже слезть с трактора, медленно подошел ближе и, довольный, то ли спрашивая, то ли утверждая, сказал:
— А вот вы, Михайлович, без меня, видимо, и не поняли б, как это сделать...
Вот оно что! Человек даже остановил трактор, чтобы еще раз услышать доброе слово о своей работе, которая у него и на этот раз очень удачно получилась. Что ж, такое чувство, наверно, понятно каждому человеку. Бывает, разберешь, а потом сложишь опять обыкновенный замок, которого ты до этого никогда не разбирал и к которому раньше боялся даже притронуться, и, увидев, что он чудесно работает,— радуешься так, будто ты создал ну, скажем, если не всю нашу планету, то непременно хоть одно из ее полушарий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17