Когда человек отошел, я спросил.
— Откуда он?
— Да из Берестенова, из дома инвалидов. Дрова им надо вывезти. Я знал, что они все равно ко мне придут.
Тот, видишь, председатель не дает, у того не выпросишь, а у Шведова, думают, все можно. И потом, помолчав, добавил:
— А ты говоришь, что председателю хорошо, когда колхоз так близко от райцентра.
На ферме как-то тревожно и пронзительно ревели коровы — сегодня они впервые не вышли в поле. К тому же в теплые коровники доходит сладковатый запах первого мокрого снега, ветра, который успел пропахнуть зимой.
Коровы, видимо, чувствуют, что теперь уже их не поднимут в поле до самой весны: ничего не поделаешь — надо привыкать к сену, забывать о росистой траве.
А на улице — осенняя, может потому и такая холодная, метель. В теплые телятники, коровники и конюшни, из которых густо валит пар, жмутся нахохленные от безвременного холода воробьи да голуби. А влетев, отряхиваются от снега и в тепле с удовольствием расправляют, расслабляют свои крылья.
Тут же, в конюшне, дышат на руки в мокрых рукавицах тепло одетые женщины.
— Что, сегодня с воробьями в конюшне греемся? — спросил ты.
— Ага, греемся. Это мы, пока трактор вернется,— ответила невысокая, худощавая женщина и плотнее закуталась в длинный ватник.
— Этакой холодище,— то ли сам себе, то ли поддерживая женщин, говорит конюх Харитон Шелепов и ласково отворачивает голову жеребца, который, как равноправный собеседник, откуда-то сверху свесил ее в наш круг.— Коровы вон как ревут, зиму чуют.
— А моя мама так все говорила, что, если коровы ревут на первый снег, значит, он растает, зимы еще не будет,— отозвалась все та же говорливая женщина.
— Кто его знает, может, и примерзнет,— не соглашается конюх и снова молча отводит морду коня,, который жует сено где-то у самых наших голов.
— А вон вчера были у меня из областного радио корреспонденты, так они говорили, что видели, как где-то за Витебском только еще лен стелют,— сказал ты, и по твоему лицу я понял: тебе приятно, что в «Большевике» все свезено, убрано, сделано.
— Так у них, видать, и зимы не будет,— снова поддержала разговор та же самая женщина и торопливо добавила: — Побежали, бабы, трактор едет...
В конторе, где с утра было так холодно, что, как говорят, хоть ты волков гоняй, теперь потеплело — пришел кто-то из механизаторов, отвернул гайки и выпустил из батарей воздух, мешавший циркуляции. Тепло сразу кинулось в мокрое лицо, в руки. И как приятно расслабляешься тут, отходя от пронзительного ветра, от снега, лепившего на улице прямо в глаза.
В этом тепле более уютным, не таким чужим и холодным показался твой скромный председательский кабинет. В углу за твоим столом красные знамена, присужденные колхозу; как и всюду, возле них красуются высокие снопы льна, ржи; в другом углу стоит радиостанция: по всему видно — еще новая, недавно приобретенная — и запылиться не
успела.
— Что, решил руководить колхозом по рации? —спрашиваю.
— Молчи ты с этим руководством. Она, понятно, вещь нужная, но я пока что мог бы обойтись и без нее. Сам видишь, колхоз у меня не очень большой, и за день всюду можно побывать. Я немного возражал. Но наш район — экспериментальный: надо радиофицировать все колхозы. Ну, я отказывался, отказывался, а мне и говорят: «Все равно возьмешь». Но я не беру. Поехал как-то в «Сельхозтехнику», а мне даже и винта не дают... Взял. А куда денешься — возьмешь. Вот она и стоит тут. Радисточку ждет.
Приятно все же из окна, из теплой комнаты твоего кабинета смотреть на сад возле конторы, который шумновато отряхивается от снега.
Сидим, разглядываем книжки заслуженных колхозников. Есть в «Большевике» такое почетное звание, уважение к честной работе хлебосея, которое прижилось еще
при Хасмане.
23 декабря 1963 года общее собрание хлеборобов постановило:
«Заслуженный колхозник колхоза «Большевик» пользуется следующими льготами:
Имеет преимущественное право на получение путевки на ВДНХ в Москву, в дома отдыха и санатории за счет колхоза.
Может направляться на учебу в техникумы, институты с выплатой стипендии за счет колхоза.
Может пользоваться без очереди и бесплатно транспортом артели для личных нужд, а также пользоваться топливом, электросветом и радиоточкой за счет колхоза.
В случае утраты трудоспособности по старости или по болезни назначается персональная пенсия».
Так кто же они, заслуженные колхозники колхоза «Большевик»?
— Расскажи мне хоть немного про них. Вот тут у тебя написано: Ганна Романовна Кухаренка, звеньевая, льноводка. Я, конечно, с нею встречусь, поговорю. Но скажи ты, что она собой представляет, эта Ганна Романовна?
— А ты же ее уже видел, за руку здоровался, разговаривал.
— Когда? Где?
— А в конюшне. Сегодня. Вот та невысокая женщина, которая все говорила, и есть заслуженная колхозница Ганна Кухаренка.
И я пожалел, что, не зная, с кем говорю, несколько невнимательно (каюсь!) слушал женщину.
— Ты же и сам знаешь, что на таких, как она, колхозы раньше держались. Да и сегодня по ее выходам на работу можно сверять любой календарь: сколько у нее выходов, столько и дней в месяце, в году... Знаешь, многие завистники даже посмеиваются: «Ого, Романовна на работу жадная! Ей за колхозной работой даже замуж некогда было выйти».
Зазвонил телефон. Ты привычным движением взял трубку.
— День добрый!.. И у нас тоже было, Петр Иванович... Нет, нету... Нет, не осталось, Петр Иванович... И с картошкой тоже управились... И еще кое-кому помогали. Наши картофелеуборочные комбайны в «Волне революции» и в имени Чапаева недели по две работали.
Положил трубку и объяснил:
— Автюхов звонил. Председатель райисполкома. Интересовался, не остался ли у нас лен под снегом. У многих и картошку и ленок укрыла зимушка... Подожди, так мы же про Романовну говорили. Знаешь, мне тут рассказывали, что она, ее подруга Ксеня Цмак и другие женщины после войны в Оршу на элеватор зерно носили — госпоставки сдавать. Насыплют в заплатанные торбочки ржи, вскинут их на плечи — и пошли. И молоко на тележках возили. Понимаешь, нашли каких-то два ржавых колеса, смастерили тележку — поставят пару бидонов и поехали в Оршу план по молоку выполнять...
Такие женщины всегда были вместе с колхозом — и в его невзгодах и в его радостях. Не потому ли, хотя в наших -белорусских деревнях люди зовут друг друга по имени в глаза и по кличке — за глаза, ее, Кухаренку, все называют
только Романовной — как тебя, председателя, как учителей — словом, как всю сельскую интеллигенцию.
Листаем дальше дела заслуженных колхозников.
Иван Казакевич. Механизатор, свой, колхозный рационализатор. Из списанного комбайна сделал погрузчик. Вместе с бригадиром тракторной бригады Петром Комаром смастерил машину для рассеивания минеральных удобрений.
— Ты же сам ее видел,— сказал ты,— видел, когда мы осматривали нашу площадку для техники.
Да, видел. Хорошо, что не спросил, почему не сдаете в металлолом списанные машины. Теперь уж я знаю, почему рядом с площадкой, на которой столько хороших машин (кажется, больше, чем раньше было в МТС!), стоят и списанные комбайны — ждут рационализаторов.
Пелагея Аланцева. Доярка из Анибалева. Планирую сам себе: обязательно встретиться с нею.
— Она уже на пенсии. Но все равно коров своих доит. Человек же не может без работы. Особенно тот, кто всю жизнь трудился.
Василь Кавецкий. Шофер молоковоза.
— Ну, это вообще какой-то исключительный человек. И честный, и послушный, и аккуратный, и заботливый, и деловой, и чуткий...
Иван Хахлянок. Животновод.Михаил Хасман — бывший председатель.Всего восемь человек.Общее собрание приняло решение присвоить звание заслуженного колхозника еще и бригадиру тракторной бригады Петру Комару...
Вечером на той незнакомой улице, которая идет параллельно шоссе, я искал хату Ганны Кухаренки. Напрасно брал твой, Геннадий, фонарик — неожиданно белый после темных осенних ночей снег хорошо освещает и вечернюю
улицу.Снегопад утих. Немного успокоился и ветер. Только лениво, не спеша, как во сне, качаются деревья, скидывая с суков непривычную белую навесь. Мокрый, набрякший водою снег упруго и неподатливо оседает под ботинками. Улица — белая, чистая, будто только что застелена свежей скатертью. А где ступишь — холодновато зачернеет за тобой темный водяной след.
Хату Романовны нашел быстро. А вот хозяйки нигде не было. Я постучал щеколдой и только тогда увидел, что
на двери висит замок. Походил по двору, дошел до хлева, заглянул в дровяник, вышел даже в огород: думал — может, занятая какой-то непредвиденной заботою, вызванной сегодняшним осенним снегом, тетка Ганна хлопочет где-нибудь тут. Но нигде никого не увидел. Только наследил. Вот, думаю, будет завтра удивляться Романовна: какой же это чудак ходил у нее по двору и чего он искал — наследил, словно вор. Возле калитки меня встретил низенький худощавый человек в старой военной фуражке. Он что-то очень долго и взволнованно говорил мне, что-то пояснял, но я, хоть и внимательно слушал его, к сожалению, не понял ни одного слова.
— Так это же Степан, брат Романовны,— внес ясность ты.— Он глухонемой. Первый раз его и действительно никто не понимает. А потом, когда немного привыкнешь, когда слушаешь внимательно, все разберешь. Если б ты только знал, какой это работник! И с какой радостью он трудится, если б ты поглядел...
Утром я проснулся от светлой тишины, которая, казалось, прямо ломилась в широкие окна твоей председательской квартиры. И огорченно подумал, что снова, наверное, проспал утреннее совещание специалистов, которое всегда на рассвете собирается в конторе колхоза.
На кухне горел свет. Но тебя уже не было дома. Хотя в коридоре еще свежо и душисто пахло дымом папироски, которой ты, видимо, перед самым уходом затянулся. Я тихонько, чтоб не разбудить Ларису и Гальку — милых твоих дочек, вышел в сени, оттуда — на улицу. От твоей хаты огородами, или, как говорят, будущей улицей, которой еще нет, возле новых домов, что только строятся и где ты обещал квартиру кузнецу, заснеженной стежкой, по которой прошел еще только ты один, быстро добежал до конторы. Добежал и обрадовался — нет, не опоздал: сюда только еще собирались специалисты.
Легко, по-мальчишески сбив кепку на затылок, в кабинет вбежал Леня Васьковский — главный агроном. Молодой — видимо, наш ровесник. Поздоровался, скомкал в руках кепку и тихо сел на диван.
Как-то медленно, спокойно и сдержанно вошел Петр Комар, бригадир тракторной бригады. Высокий, сосредоточенный, он тоже спокойно и привычно сел (видимо, на свое ежедневное место), аккуратно сложил высокую шапку-папаху, не спеша разгладил складки на ней и прислушался: хотя путевки всем механизаторам и шоферам даются
на ночь, чтоб они не задерживались из-за мелочей, но все же могут быть какие-то уточнения.
Тяжело, но мягко ступая по полу теплыми бурками в галошах, вошла Ефросинья Буйницкая, заведующая фермой. Тяжеловато села на диван рядом с агрономом. Мне уже говорили, что Швед (не удивляйся, так тебя зовут в колхозе за глаза — так, видимо удобней) переманил Буйницкую из колхоза «Барацьбгг». Дал ей тут квартиру, она бросила там свою старенькую хатенку и переехала в Андреевщину.
— Михайлович, есть человек, который на работу к нам фуражиром просится,— начала Буйницкая.— Жена Хах-лянкова. Говорит — нам деньги теперь нужны и дома я не очень занята.
— А какой же это толк будет, если муж — скотник, а она фуражиром будет? — усомнился кто-то из специалистов.— Где же тут правда будет? Он привез сено, а она взвешивает...
— А такая правда и будет, как прошлой зимой,— поддержал ты.— Весы позавеяло, попримерзло все в них, даже подходы и подъезды к весам замело, а они все говорили, что взвешивают.
И потом, повернувшись к Буйницкой, ты строго спросил:
— Кстати, а Хахлянок с Прымой сегодня на ферме? Скажите им, чтоб они зашли ко мне.
И уже даже по одному тому, как ты сказал это, я понял: что-то серьезное случилось на ферме. И об этом ты узнал только утром.
После совещания в твой кабинет зашли животноводы-пастухи. Иван Хахлянок, полный круглолицый, чисто выбритый, и Змитрак Прыма — худенький, небольшой, с седой/ щетиной бороды и слишком смелыми глазами. Их будто кто-то собрал нарочно, чтобы показать, какие разные, непохожие один на другого бывают люди. Хахлянок присел, предварительно откинув мокроватую полу плаща, надетого на ватник, а Прыма забрался на стул, уселся на длинный и залубеневший хвост одежды, которая громко шуршала и, казалось, вот-вот может переломаться. Ты, помню, даже встал.
— Ну так что, самостоятельно решили сделать коровам разгрузочный день? Без правления, без зоотехника? Так, Прыма? Не подвезли на ферму ни соломы, ни картошки. Почему вы вчера рано отпряглись?
— Михайлович, так в такую погоду хороший хозяин собаку и то из хаты не выгоняет,— начал оправдываться Прыма.
— А кто вон тех баб выгнал, что вчера под открытым небом возили? Ганну Кухаренку? Ксеню Цмак? Других? Позамерзали, посинели от холода, сбегают в конюшню, погреются — и снова на ветер. А кто Броника, пенсионера, выгонял? Бурты целый день в голом поле поправлял. Сам пришел...
— Что же тут сделаешь, Михайлович, когда такая погода, будто черт на ведьме женится,— отозвался и Хахлянок, молчавший до этого.
— Михайлович, так как же мы могли возить, если грязь на колеса накручивается, телега тонет,.. На каждом колесе, ей же богу, по пуду грязи. Мы и так немного поездили,— оправдывался Прыма.
— Немного... А вьюги были и будут еще. Так что, коровам, по-вашему, надо будет всю зиму голодными стоять? Вы вчера отпряглись, обсушились, наелись. Так, Прыма? А коровы голодали. Неужели, когда сами ели, не вспомнили, что скотина не накормлена?
— Так если же погода — черт на ведьме женится...
— Михайлович, так мы же,— не унимался Прыма,— по какому-то килограмму на телеги клали, и то кони едва тянули по такой грязи.
— Когда вам надо, так не бойтесь — тянут. Надо ему в Митьковщину на свадьбу ехать — пожалуйста, бери коня, гуляй, Прыма. Дети твои в межколхозстрое работают. Хорошо. Пускай работают. Тебе брикет нужен? Пожалуйста. Я ему и коня, я ему и машину, я ему и брикета. Так, Прыма? А они с кнутами станут впереди коров, так те и ходят на одном месте: с этой стороны река, а с той — канава. Стоят и сушатся на солнышке. И они и коровы...
Потом ты повернулся к Хахлянку:
- Пускай уже Прыме все равно — накормлены коровы или нет: он вообще все что-то крутит, все выдумывает, чтоб по его было. А то и вы, Иван Микитович...
Хахлянок снова как заведенный вспомнил про черта, что вчера на ведьме женился, а мне было видно, как тебе неловко укорять, стыдить человека, который по годам мог бы быть тебе отцом, человека, которому одно только звание заслуженного колхозника, казалось, дает какую-то свою моральную неприкосновенность. Но что же поделаешь: звание званием, а коровы должны быть, несмотря ни на что,
накормлены. Их уже не успокоишь тем, что сена или картошки им не подвез заслуженный колхозник...
А в красном уголке на бригадном дворе шло распределение работы. Бригадир Владимир Бухавец давал наряды:
— Броник, вы тоже идите, как и вчера, к буртам. Надо их сегодня все поправить, а некоторые утеплить.
Броник — высокий, широкоплечий дед в выгоревшем на солнце солдатском бушлате и зимней шапке, из-под которой выбивались редкие седые волосы,— молча кивнул головой, подтвердив свое согласие.
— Вот и Алексану с собой берите.
— Что ты, что ты, сынок мой! Куда ты меня, старую, на то поле, на ветер. Может, куда потеплей. Я уж и документы на пенсию подала.
Идти к буртам согласились молодые. Я внимательно слушал, как спорят сейчас из-за работы, и сам думал, так ли уж далеко отошло то время, когда бригадир бегал по хатам и чуть не на коленях упрашивал пойти на работу женщин, которые топили печи почему-то почти .до самого полудня.
Сегодня же у Бухавца, да и у других бригадиров, в красном уголке уже с утра лежат ведомости, где каждый может проверить, правильно ли учтена его работа, увидеть, сколько он заработал вчера. Две молодые женщины, недовольные своим вчерашним заработком, перебивая одна другую, злятся на бригадира:
— Мы тебе за полтора рубля сегодня гнуть спину не пойдем. Сам иди. Это же целый день на метели стояли.
— Так вы же вчера до обеда только были. А после обеда не вышли,— оправдывается Бухавец, как-то по-детски смешно и часто-часто моргая белыми ресницами.— Ну, а по вашему заказу я вам работы выдумывать не буду.
Видишь, сегодня вот в этой тесной бригадной хате, как и каждое утро, ведутся споры — тут распределяется работа, а заодно и деньги. Некоторые выгадывают — ведь каждый Старается получить более легкую и к тому же более оплачиваемую работу. А тяжелую, менее оплачиваемую кто будет делать? Найдутся, мол, жадные ко всякой работе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17