Дед Лерка тоже заторопился:
— Пойду и я, а то выгонят коров, так и дома никого не застанешь. А я тут расселся, заговорился.
— А умеешь ли ты хоть выбирать корову?
— Мне лишь бы в ушах было желто. Анюта сказала, что у такой коровы молоко хорошее.
Он поставил белую чашку на дощечку и пошел следом за Мотей.
Как только уехали в Станислав Маласай и Липа с дочерью, Вольке работы прибавилось — все хозяйство матери оказалось на ее руках. Корову она, правда, в свой хлев не переводила, но выгоняла ее к пастуху и встречала вечером, отпасывала вторую очередь, доила и ведрами таскала молоко домой: мать не особенно гонялась за молоком, а когда и просила — так много ли ей надо!
Имея теперь двух коров, Волька налила молоком все котлы, чугунки, миски и, как шутил Кагадей, даже корыто.
— У нас уже свиньи и те этого молока не едят,— улыбался он в свои усы, хитровато поглядывая, как Волька пытается припутить молоко.
А та, управляясь с этой молочной рекой, таскала и таскала из Грукова, а то и из самого Азеричина большие чугуны.
— Она думает, если у нее котлов много будет, так и молока меньше станет,— посмеивался на деревне Тимоха.
И действительно, Волька уставила посудой с молоком обе хаты, сени, оставив лишь узкий, в пару половиц, проход — чтобы только пройти,— но молоко все прибывало и прибывало.
— Ты вот был бы хорошим хозяином, так не смеялся бы над женой, а нашел бы поскорее купца.
Покупателей, сказать по правде, приходило много, чаще всего незнакомых,— этим летом они очень зачастили в Жить-ково. Как и ягодники, они сперва спрашивали, Житьково ли это, а затем просили показать им, где живет Кагадей —
тот, что продает корову. Большинство из них осматривали и ощупывали корову, однако покупать почему-то не спешили.
Вчера под вечер к нам подошел один из таких придирчивых покупателей — вместе со своей женой. Он шагал впереди — высокий, жилистый, в соломенной шляпе с обвисшими полями, без сорочки, в одной голубой майке — казалось, он только что работал по двору, а потом надел шляпу и подался на люди. За ним послушно, скромно прячась за спину мужа, шла небольшая ростом, кругленькая, как бочечка, жена. Она, видно, очень добрая у него — все как-то доверчиво улыбалась, поджимая, словно Тимоха, губы: наверное, не хотела показывать, что при чистых и красивых передних зубах у нее совсем нет коренных.
Поздоровавшись, мужчина сперва расспросил, чьи это дети бегают здесь, но ответ матери: «Этот — дочкин, а тот — сынов»— его не удовлетворил, и он долго еще допытывался, какой же это Тот, а какой Этот, словно для него это было очень важно.
Мальчишки, набегавшись, присели невдалеке и стали слушать, как про них подробно расспрашивает незнакомый человек, шептались между собой и хихикали.
— Замолчите, неслухи!— не слишком строго успокаивала их бабуся, но Петруси видели, что она не злится, и смеялись по-прежнему.
Мальчишки не любили, когда кто-нибудь расспрашивал о них так вот подробно. Однажды они даже вернулись из Грукова, куда ходили за хлебом,— вернулись с пустыми руками.
— Неужели магазин закрыт?— спросила бабуся.
— Нет, открыт.
— Так почему же вы ничего не купили?
— А нас как окружили груковские бабы, как начали расспрашивать: «А не Надежины ли вы внуки будете?»— так мы ходу...
— Вот дикари,— только и сказала мать.
Сейчас мальчишки все еще сидели невдалеке и, не слушаясь бабусю, продолжали хихикать.
Подсев к нам, гость придирчиво расспрашивал про Кага-дея, про его семью, интересовался, как ходит корова в стаде, какую траву ест, какие у нее рога, какой хвост, словно, в глаза не видя ни Кагадея, ни корову его, заранее был уверен, что его собираются провести, всучить вместо коровы никуда не годный товар. Ответы матери также слушал с недоверием — дескать, нахваливайте, нахваливайте — сосед
соседу, я понимаю, не станет обедню портить. Поэтому мать в разговор особенно не вмешивалась — только отвечала на его вопросы.
Человек из Мамонов — а это был начальник тамошней небольшой железнодорожной станции — сидел на месте бывшей траншеи, опустив ладони до самой травы. Большие жилистые руки, сухощавая фигура — все выдавало в нем крестьянина, труженика, который знает, что такое трудная работа земледельца. Из-за его спины стыдливо выглядывала жена,— она и здесь, подобрав босые ноги под платье, села позади мужа.
Он, подозрительно присматриваясь к нам с Андреем, к Вере — мол, нет ли здесь Кагадеевых,— продолжал расспрашивать про корову:
— Слушайте, а ноги у нее тоненькие или нет?
— А кто их знает, тоненькие они или толстые,—ответила мать.— Как-то не присматривалась. А разве это надо знать?
— Э-э, не говорите! Надо, да еще как надо. Если ножки тоненькие — корова молочная, хорошая.
За его спиной смущенно улыбалась одними губами жена.
— А хвост, не заметили, у нее выше колен или ниже?
— И это важно?
— А как же! Ниже — корова молочная; и надо еще чтобы пуп видно было,— и купец показал пальцами, словно приставляя себе тот пуп.— Не помните, видно у нее или нет?
— Кто его знает,— пожала плечами мать.
— Да как же вы так — не знаете? Как себе корову выбирали — так небось все высмотрели.
— Айё! Да как я ее себе выбирала?— мать уже начинала злиться.— Я пошла вот к деду в Авдейково, тот мне кружку молока налил, я выпила, отдала деньги, повод в руки — и повела домой.
— Э-э, нет, я так с бухты-барахты корову покупать не буду! Шах-мах — и повел. Придешь домой, а она, к примеру, одну водичку дает. Жиденькую такую, синенькую. А мне ж вода не нужна. Я воды вон и из своего колодца могу достать. Мне молоко надо.
Жена, по-прежнему не раскрывая рта, улыбалась. Муж будто и не замечал ее.
— Э-э, нет, так корову никто не покупает,— не унимался он, настороженно посматривая на нас.— Я вот пойду сейчас туда, пускай хозяйка при мне подоит ее, я сам молоко попробую, а потом еще и в бутылочку налью,— он достал из кармана пустую четвертушку из-под «Экстры» и вынул
затычку — то ли хотел показать нам, то ли надо было убедиться самому, что она не потерялась,— налью и с собою отнесу домой: пусть отстоится. А тогда мы и решим — покупать ее или нет.
Потом заткнул четвертушку, спрятал ее в карман и снова пристально посмотрел на мать:
— А вы не знаете, три пальца меж ребер ее не ляжет?
— Смотря чьих,— усмехнулась мать.— Если вон детских, так и все пять лягут.
— Нет, мне надо, чтобы моих три пальца легло,— мужчина поднял с колен свою тяжелую руку и посмотрел на толстые, рабочие пальцы.— А вихор у нее на крестце есть?
— Вихор, кажется, есть,— неуверенно ответила мать.
— Тогда хорошо. Вихор — это примета хорошей коровы. Посидел еще немного, расспросил про наше хозяйство,
пожурил мать, что не держит поросенка:
— Оно если есть корова, так и поросенок нужен. А то ж пропадает столько—что недопито, что недоедено. А куда ты лишнее молоко деваешь?
— Корове обратно выливаю.
— Вот видишь, какая ты небережливая. А был бы поросенок — он бы все за вами подобрал, а к зиме, смотришь, и сало есть...
Он похлопал по карманам — наверное, чтобы убедиться, положил ли на место бутылочку,— и сказал, даже не обернувшись к жене:
— Ну что, пойдем?
Та послушно поднялась, вновь смущенно улыбнулась, молча кивнула нам головою и поспешила за размашистой поступью мужа — все так же позади него, все так же покорно.
Когда они отошли, мать дала себе волю:
— Вот уж мозоль так мозоль. Черт ему нужен, а не корова.
«Мозоль» пробыл у Кагадеев долго. Пошел домой поздно, когда начало темнеть. В одной голубой майке, хотя к вечеру и похолодало, своим размашистым шагом он шел в сторону ручья, на ходу старательно затыкая пробкой четвертушку с молоком. За ним, выглядывая из-за плеча, поспешала жена.
На второй день Волька говорила женщинам на улице:
— Э, нет, это не купец для моей коровы. Такому корову вообще не купить: он хочет, чтобы и молока было много, чтоб оно было жирное и чтоб дешево взять. А кому нужна корова, тот не смотрит, что дорого,— покупает. У нашей
же коровы никаких недостатков нет. Она же, шутка сказать, пятнадцать литров молока дает. А ведь еще молодая, третьим теленком всего, а корова ж до пятого отела молоко прибавляет. Наша вон до шестого прибавляла.
Немного раньше Кагадеи решили было сдать материну корову на приемный пункт. На рассвете в Житькове загудела машина — Тимоха с Волькой по доскам завели корову в кузов и повезли ее в городок. Через некоторое время Тимоха вернулся один — приехал автобусом, сбегал за конем, запряг его и, заглянув на минутку домой, заспешил куда-то опять.
— Куда ты, Тимофей Иванович? — спросил Андрей, когда телега затарахтела возле нашего дома. Но Тимоха ничего не ответил, лишь махнул рукой и нетерпеливо задергал вожжами, подгоняя коня.
Возвратились они только под вечер. И когда Андрей собрался идти к Тимохе клепать косу — у того есть бабка и молоток,— мать не пустила его:
— Тебя еще там не хватало. Катадей и так злой как черт: они же корову из городка обратно привели.
А Тимоха, когда злость немного прошла, сам рассказывал нам, как сдавал корову:
— Привезли мы ее в район, возле приемного пункта свели с кузова по доскам на землю. И машину отпустили — на черта мы ее будем держать при себе целый день. А корова наша, где заметит травинку какую, тянется к ней — просто повод вырывает: будто она до этого и травы не видела. Ну, как рабочий день начался, люди зашевелились, приемщик прибыл. Обошел он сначала всех коров, некоторым из очереди сразу сказал: «Не примем, везите назад». А нам — ни слова, ни полслова... Только глянул на корову и отошел... Ну, стоим мы с мужчинами, шутим. Один маленький такой дядька — вот ваши Петруси и те выше его — стоит впереди нас. Сам маленький, значит, а корову большую-большую, как гора, привел — с твою, Надежа, хату, ей же богу, не вру. Вот мужчины и смеются над ним: «Ну ты же ее, конечно, на всем колхозном выкормил такую. Я, скажем, большой, так меня каждый увидит, когда красть пойду, а тебя — никто: ты в любую щель проскользнешь». Смеялись, смеялись, а дядька как поставил свою корову на весы — стоит, как мамонт. Тысячу двести рублей ему отвалили за нее — вот тут и смейся над ним. А наша на земле еще ничего была, а как поставили на весы, она, быдла, чего-то перепугалась, сгорбилась, мослы свои все выставила, дрожит. Приемщик
как заорет:«Снимайте скорее с весов эту дохлятину, пока она тут не повалилась». Мы с Волькой посудили, да и решили забрать домой. Оно, конечно, можно было, Надежа, сунуть приемщику какую-нибудь десятку, чтоб принял, но за десятку он и делать ничего не станет. Да еще пойдет корова ниже среднего, так что не будет она стоить и той возни — получишь за нее, как за козу. Так мы с Волькой поговорили, посоветовались и решили: «Нет, поведем лучше домой». Тогда Волька повод в руки — и повела корову, и я на автобус и домой: надо же было, понимаешь, коня запрячь — все же сорок километров, так хоть сядет на телегу да немного подъедет женка...
Вот после этого и зачастили к Кагадеям купцы...
Не успели наши женщины перебрать всю малину, как и дед Лерка вышел от Тимохи и тоже по ручью подался на Лахи. Ни по его походке, ни тем более по выражению лица — дед Лерка был далековато от нас — нельзя было догадаться, сторговались они или нет.
Возле самых кустов, у высокого ольшаника, закрывающего Летуны — некогда зеленую деревню, сожженную фашистами дотла,— дед Лерка встретил женщину с ребятишками и, очевидно, поздоровался с нею — нам было видно, как он снял кепку и даже поклонился. Они стояли и разговаривали. Лерка что-то махал руками, показывая в сторону Житькова, а женщина с малышом на руках внимательно слушала его.
— Видно, еще одна покупательница к Тимохе идет,— посмотрев в ту сторону, вслух подумала мать.
И действительно, это был а новая покупательница —доярка из Хвошна. Она пришла сюда с двумя ребятишками: маленький хлопчик был у нее на руках, а старшая дочка держалась за юбку матери, словно боясь потеряться в незнакомой деревне. Доярка сходила к Кагадеям, посидела там, а когда Волька после полудня выгнала в поле коров — была как раз их очередь пасти,— вместе с нею шла за коровами и покупательница. Напротив нас, на Дорохвеевом дворище, они присели. Сидели, как давние знакомые, и доверчиво, громко разговаривали — так, что даже нам все хорошо было слышно.
— По мне, хоть и десять литров дает — ничего. Иногда, сами знаете, и совхозного принесешь. Днем, правда, не принесешь, а вечером можно. Но неудобно как-то. Кто увидит, что дети молочко пьют, так скажет: «Смотри, коровы нет, а молоко откуда-то берется...»
Сын, которого мать уже спустила с рук, освоился и, не боясь, ходил возле коров, грыз антоновку. Подойдя совсем близко к рогуле, которую покупала мать, он боязливо выставил вперед руку с яблоком, а когда корова подняла голову и, вытянув шею, сделала, спутанная, несколько небольших шагов, чтобы достать яблоко, мальчик, видно, испугался, хотел спрятать руку и пуститься наутек, но, подбодренный матерью, остался на месте: ему и самому было интересно увидеть, что ж будет дальше. Корова подошла ближе, как-то очень осторожно языком подобрала с его ладошки яблоко, стояла и, глядя то ли на мальчишку, то ли мимо него, задумчиво похрупывала яблоком.
Доярке это очень понравилось. Улыбаясь, она ласково посмотрела на сына и на корову—между ними, казалось, уже возникло некое взаимопонимание, некая дружба — и говорила мальчику:
— Вовка, да ты не бойся ее, подойди и погладь... Вовка несмело подошел и ладонью провел по шерстке — от рта до глаза. Корова даже не моргнула — она стояла, как и до этого, и задумчиво жевала яблоко.
— Ай, какая смирненькая коровка,— радовалась доярка.— Вот хорошо, и дети ее не будут бояться, и она их — также.
Потом встала, подошла к корове, попробовала доить:
— И доится во как легко.
Она опять взялась за соски, цикнула несколько раз в траву:
— Ее ж и дочка подоит, если где задержусь, Нинка, где ты, иди попробуй доить нашу коровку.
Девочка подошла и несмело, непривычными к этой работе руками тоже потянула за сосок — на траву брызнула белая струйка, хотя и не такая тугая, как из-под мамкиных пальцев.
Корова стояла тихо, спокойно — будто ее и не трогали.
— А теперь пошли в хату, поговорим,— предложила доярка.
Волька тоже поднялась:
— Надежа, присмотри тут за коровами.— И они, разговаривая, пошли в хату.
А под вечер доярка приехала на лошади: значит, сторговались.
На телеге теперь сидело уже трое ребятишек — те двое, что приходили с матерью, и третий, постарше,— он совсем по-взрослому свесил через грядку ноги и, пошевеливая вожжами, нокал на коня.
Корову за рога привязали к телеге. Мальчишка все понукал коня, направляя его по дороге, а доярка шла позади, за коровой, и подгоняла ее хворостиной.
Корова упиралась, ревела, мотала головой, словно пытаясь сбросить веревку, намотанную на рога, но все же шла за телегой. Жалостно ревела она сама, перестали щипать траву и все остальные коровы — они подняли головы, стояли и тоже тревожно ревели.
— Ничего, привыкнет,—ласково подгоняя хворостиной теперь уже свою корову, успокаивала себя доярка.
Стадо долго и беспокойно смотрело им вслед, пока не скрылись за высоким ольшаником и телега, и женщина, и корова.
— Сколько же она тебе дала?— поинтересовалась мать, когда Волька вернулась к коровам.
— Я просила семьсот, а она отжалела шестьсот семьдесят пять.
— А сколько дед Лерка давал?
— Он выше шестисот пятидесяти не поднимался... В Житькове как-то стало тихо-тихо.
— Ну вот, теперь еще чаще будет подходить очередь,— заговорила мать.— Это же кабы вон те,— она показала в сторону Вархов,— были люди как люди, так легче было бы немного. А то ж один как человека увидит, так в кусты прячется, а другая десять лет одну корову изо дня в день пасет.
Мы знали: она говорит о Козлятнике и Аксюте. Ну что же — у каждого своя забота.
5. РАЗГОВОРЫ,
из которых мы узнаем еще кое-что о наших героях,
а также задумываемся над вопросом,
а с одних ли цветов собраны мы сами...
Фыр-фыр-фыр-фыр!
И слабенький, трепетный ветерок быстро пробежал по босым ногам, по голым рукам, подрожал немного над самым лицом и, пошевелив волосы, тотчас повернул обратно — опять по лицу, по рукам, по ногам: фыр-фыр-фыр-фыр!
Я открыл глаза и лежал тихо, стараясь понять, что же это меня так ласково разбудило.
Чердак был заложен сеном едва ли не под самую крышу. Я лежал в ямке — сено свежее, не успело еще слежаться и умялось лишь подо мной.
Через выхваченную ветром дырку в стрехе упруго било солнечное утро — в ярком столбике света, что падал сверху, как комары перед дождем, толклись пылинки. Было тихо-тихо. И лишь где-то во дворе спокойно и приглушенно кудахтала курица.
Фыр-фыр-фыр-фыр!
Опять тот же ветерок повторил прежний путь.
Ах, вот оно что! Это же ластовенята по привычке ныряют со двора в темноватый лаз, к которому приставлена лестница, и настойчиво порхают у того места, где еще недавно
на латвине было их гнездо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
— Пойду и я, а то выгонят коров, так и дома никого не застанешь. А я тут расселся, заговорился.
— А умеешь ли ты хоть выбирать корову?
— Мне лишь бы в ушах было желто. Анюта сказала, что у такой коровы молоко хорошее.
Он поставил белую чашку на дощечку и пошел следом за Мотей.
Как только уехали в Станислав Маласай и Липа с дочерью, Вольке работы прибавилось — все хозяйство матери оказалось на ее руках. Корову она, правда, в свой хлев не переводила, но выгоняла ее к пастуху и встречала вечером, отпасывала вторую очередь, доила и ведрами таскала молоко домой: мать не особенно гонялась за молоком, а когда и просила — так много ли ей надо!
Имея теперь двух коров, Волька налила молоком все котлы, чугунки, миски и, как шутил Кагадей, даже корыто.
— У нас уже свиньи и те этого молока не едят,— улыбался он в свои усы, хитровато поглядывая, как Волька пытается припутить молоко.
А та, управляясь с этой молочной рекой, таскала и таскала из Грукова, а то и из самого Азеричина большие чугуны.
— Она думает, если у нее котлов много будет, так и молока меньше станет,— посмеивался на деревне Тимоха.
И действительно, Волька уставила посудой с молоком обе хаты, сени, оставив лишь узкий, в пару половиц, проход — чтобы только пройти,— но молоко все прибывало и прибывало.
— Ты вот был бы хорошим хозяином, так не смеялся бы над женой, а нашел бы поскорее купца.
Покупателей, сказать по правде, приходило много, чаще всего незнакомых,— этим летом они очень зачастили в Жить-ково. Как и ягодники, они сперва спрашивали, Житьково ли это, а затем просили показать им, где живет Кагадей —
тот, что продает корову. Большинство из них осматривали и ощупывали корову, однако покупать почему-то не спешили.
Вчера под вечер к нам подошел один из таких придирчивых покупателей — вместе со своей женой. Он шагал впереди — высокий, жилистый, в соломенной шляпе с обвисшими полями, без сорочки, в одной голубой майке — казалось, он только что работал по двору, а потом надел шляпу и подался на люди. За ним послушно, скромно прячась за спину мужа, шла небольшая ростом, кругленькая, как бочечка, жена. Она, видно, очень добрая у него — все как-то доверчиво улыбалась, поджимая, словно Тимоха, губы: наверное, не хотела показывать, что при чистых и красивых передних зубах у нее совсем нет коренных.
Поздоровавшись, мужчина сперва расспросил, чьи это дети бегают здесь, но ответ матери: «Этот — дочкин, а тот — сынов»— его не удовлетворил, и он долго еще допытывался, какой же это Тот, а какой Этот, словно для него это было очень важно.
Мальчишки, набегавшись, присели невдалеке и стали слушать, как про них подробно расспрашивает незнакомый человек, шептались между собой и хихикали.
— Замолчите, неслухи!— не слишком строго успокаивала их бабуся, но Петруси видели, что она не злится, и смеялись по-прежнему.
Мальчишки не любили, когда кто-нибудь расспрашивал о них так вот подробно. Однажды они даже вернулись из Грукова, куда ходили за хлебом,— вернулись с пустыми руками.
— Неужели магазин закрыт?— спросила бабуся.
— Нет, открыт.
— Так почему же вы ничего не купили?
— А нас как окружили груковские бабы, как начали расспрашивать: «А не Надежины ли вы внуки будете?»— так мы ходу...
— Вот дикари,— только и сказала мать.
Сейчас мальчишки все еще сидели невдалеке и, не слушаясь бабусю, продолжали хихикать.
Подсев к нам, гость придирчиво расспрашивал про Кага-дея, про его семью, интересовался, как ходит корова в стаде, какую траву ест, какие у нее рога, какой хвост, словно, в глаза не видя ни Кагадея, ни корову его, заранее был уверен, что его собираются провести, всучить вместо коровы никуда не годный товар. Ответы матери также слушал с недоверием — дескать, нахваливайте, нахваливайте — сосед
соседу, я понимаю, не станет обедню портить. Поэтому мать в разговор особенно не вмешивалась — только отвечала на его вопросы.
Человек из Мамонов — а это был начальник тамошней небольшой железнодорожной станции — сидел на месте бывшей траншеи, опустив ладони до самой травы. Большие жилистые руки, сухощавая фигура — все выдавало в нем крестьянина, труженика, который знает, что такое трудная работа земледельца. Из-за его спины стыдливо выглядывала жена,— она и здесь, подобрав босые ноги под платье, села позади мужа.
Он, подозрительно присматриваясь к нам с Андреем, к Вере — мол, нет ли здесь Кагадеевых,— продолжал расспрашивать про корову:
— Слушайте, а ноги у нее тоненькие или нет?
— А кто их знает, тоненькие они или толстые,—ответила мать.— Как-то не присматривалась. А разве это надо знать?
— Э-э, не говорите! Надо, да еще как надо. Если ножки тоненькие — корова молочная, хорошая.
За его спиной смущенно улыбалась одними губами жена.
— А хвост, не заметили, у нее выше колен или ниже?
— И это важно?
— А как же! Ниже — корова молочная; и надо еще чтобы пуп видно было,— и купец показал пальцами, словно приставляя себе тот пуп.— Не помните, видно у нее или нет?
— Кто его знает,— пожала плечами мать.
— Да как же вы так — не знаете? Как себе корову выбирали — так небось все высмотрели.
— Айё! Да как я ее себе выбирала?— мать уже начинала злиться.— Я пошла вот к деду в Авдейково, тот мне кружку молока налил, я выпила, отдала деньги, повод в руки — и повела домой.
— Э-э, нет, я так с бухты-барахты корову покупать не буду! Шах-мах — и повел. Придешь домой, а она, к примеру, одну водичку дает. Жиденькую такую, синенькую. А мне ж вода не нужна. Я воды вон и из своего колодца могу достать. Мне молоко надо.
Жена, по-прежнему не раскрывая рта, улыбалась. Муж будто и не замечал ее.
— Э-э, нет, так корову никто не покупает,— не унимался он, настороженно посматривая на нас.— Я вот пойду сейчас туда, пускай хозяйка при мне подоит ее, я сам молоко попробую, а потом еще и в бутылочку налью,— он достал из кармана пустую четвертушку из-под «Экстры» и вынул
затычку — то ли хотел показать нам, то ли надо было убедиться самому, что она не потерялась,— налью и с собою отнесу домой: пусть отстоится. А тогда мы и решим — покупать ее или нет.
Потом заткнул четвертушку, спрятал ее в карман и снова пристально посмотрел на мать:
— А вы не знаете, три пальца меж ребер ее не ляжет?
— Смотря чьих,— усмехнулась мать.— Если вон детских, так и все пять лягут.
— Нет, мне надо, чтобы моих три пальца легло,— мужчина поднял с колен свою тяжелую руку и посмотрел на толстые, рабочие пальцы.— А вихор у нее на крестце есть?
— Вихор, кажется, есть,— неуверенно ответила мать.
— Тогда хорошо. Вихор — это примета хорошей коровы. Посидел еще немного, расспросил про наше хозяйство,
пожурил мать, что не держит поросенка:
— Оно если есть корова, так и поросенок нужен. А то ж пропадает столько—что недопито, что недоедено. А куда ты лишнее молоко деваешь?
— Корове обратно выливаю.
— Вот видишь, какая ты небережливая. А был бы поросенок — он бы все за вами подобрал, а к зиме, смотришь, и сало есть...
Он похлопал по карманам — наверное, чтобы убедиться, положил ли на место бутылочку,— и сказал, даже не обернувшись к жене:
— Ну что, пойдем?
Та послушно поднялась, вновь смущенно улыбнулась, молча кивнула нам головою и поспешила за размашистой поступью мужа — все так же позади него, все так же покорно.
Когда они отошли, мать дала себе волю:
— Вот уж мозоль так мозоль. Черт ему нужен, а не корова.
«Мозоль» пробыл у Кагадеев долго. Пошел домой поздно, когда начало темнеть. В одной голубой майке, хотя к вечеру и похолодало, своим размашистым шагом он шел в сторону ручья, на ходу старательно затыкая пробкой четвертушку с молоком. За ним, выглядывая из-за плеча, поспешала жена.
На второй день Волька говорила женщинам на улице:
— Э, нет, это не купец для моей коровы. Такому корову вообще не купить: он хочет, чтобы и молока было много, чтоб оно было жирное и чтоб дешево взять. А кому нужна корова, тот не смотрит, что дорого,— покупает. У нашей
же коровы никаких недостатков нет. Она же, шутка сказать, пятнадцать литров молока дает. А ведь еще молодая, третьим теленком всего, а корова ж до пятого отела молоко прибавляет. Наша вон до шестого прибавляла.
Немного раньше Кагадеи решили было сдать материну корову на приемный пункт. На рассвете в Житькове загудела машина — Тимоха с Волькой по доскам завели корову в кузов и повезли ее в городок. Через некоторое время Тимоха вернулся один — приехал автобусом, сбегал за конем, запряг его и, заглянув на минутку домой, заспешил куда-то опять.
— Куда ты, Тимофей Иванович? — спросил Андрей, когда телега затарахтела возле нашего дома. Но Тимоха ничего не ответил, лишь махнул рукой и нетерпеливо задергал вожжами, подгоняя коня.
Возвратились они только под вечер. И когда Андрей собрался идти к Тимохе клепать косу — у того есть бабка и молоток,— мать не пустила его:
— Тебя еще там не хватало. Катадей и так злой как черт: они же корову из городка обратно привели.
А Тимоха, когда злость немного прошла, сам рассказывал нам, как сдавал корову:
— Привезли мы ее в район, возле приемного пункта свели с кузова по доскам на землю. И машину отпустили — на черта мы ее будем держать при себе целый день. А корова наша, где заметит травинку какую, тянется к ней — просто повод вырывает: будто она до этого и травы не видела. Ну, как рабочий день начался, люди зашевелились, приемщик прибыл. Обошел он сначала всех коров, некоторым из очереди сразу сказал: «Не примем, везите назад». А нам — ни слова, ни полслова... Только глянул на корову и отошел... Ну, стоим мы с мужчинами, шутим. Один маленький такой дядька — вот ваши Петруси и те выше его — стоит впереди нас. Сам маленький, значит, а корову большую-большую, как гора, привел — с твою, Надежа, хату, ей же богу, не вру. Вот мужчины и смеются над ним: «Ну ты же ее, конечно, на всем колхозном выкормил такую. Я, скажем, большой, так меня каждый увидит, когда красть пойду, а тебя — никто: ты в любую щель проскользнешь». Смеялись, смеялись, а дядька как поставил свою корову на весы — стоит, как мамонт. Тысячу двести рублей ему отвалили за нее — вот тут и смейся над ним. А наша на земле еще ничего была, а как поставили на весы, она, быдла, чего-то перепугалась, сгорбилась, мослы свои все выставила, дрожит. Приемщик
как заорет:«Снимайте скорее с весов эту дохлятину, пока она тут не повалилась». Мы с Волькой посудили, да и решили забрать домой. Оно, конечно, можно было, Надежа, сунуть приемщику какую-нибудь десятку, чтоб принял, но за десятку он и делать ничего не станет. Да еще пойдет корова ниже среднего, так что не будет она стоить и той возни — получишь за нее, как за козу. Так мы с Волькой поговорили, посоветовались и решили: «Нет, поведем лучше домой». Тогда Волька повод в руки — и повела корову, и я на автобус и домой: надо же было, понимаешь, коня запрячь — все же сорок километров, так хоть сядет на телегу да немного подъедет женка...
Вот после этого и зачастили к Кагадеям купцы...
Не успели наши женщины перебрать всю малину, как и дед Лерка вышел от Тимохи и тоже по ручью подался на Лахи. Ни по его походке, ни тем более по выражению лица — дед Лерка был далековато от нас — нельзя было догадаться, сторговались они или нет.
Возле самых кустов, у высокого ольшаника, закрывающего Летуны — некогда зеленую деревню, сожженную фашистами дотла,— дед Лерка встретил женщину с ребятишками и, очевидно, поздоровался с нею — нам было видно, как он снял кепку и даже поклонился. Они стояли и разговаривали. Лерка что-то махал руками, показывая в сторону Житькова, а женщина с малышом на руках внимательно слушала его.
— Видно, еще одна покупательница к Тимохе идет,— посмотрев в ту сторону, вслух подумала мать.
И действительно, это был а новая покупательница —доярка из Хвошна. Она пришла сюда с двумя ребятишками: маленький хлопчик был у нее на руках, а старшая дочка держалась за юбку матери, словно боясь потеряться в незнакомой деревне. Доярка сходила к Кагадеям, посидела там, а когда Волька после полудня выгнала в поле коров — была как раз их очередь пасти,— вместе с нею шла за коровами и покупательница. Напротив нас, на Дорохвеевом дворище, они присели. Сидели, как давние знакомые, и доверчиво, громко разговаривали — так, что даже нам все хорошо было слышно.
— По мне, хоть и десять литров дает — ничего. Иногда, сами знаете, и совхозного принесешь. Днем, правда, не принесешь, а вечером можно. Но неудобно как-то. Кто увидит, что дети молочко пьют, так скажет: «Смотри, коровы нет, а молоко откуда-то берется...»
Сын, которого мать уже спустила с рук, освоился и, не боясь, ходил возле коров, грыз антоновку. Подойдя совсем близко к рогуле, которую покупала мать, он боязливо выставил вперед руку с яблоком, а когда корова подняла голову и, вытянув шею, сделала, спутанная, несколько небольших шагов, чтобы достать яблоко, мальчик, видно, испугался, хотел спрятать руку и пуститься наутек, но, подбодренный матерью, остался на месте: ему и самому было интересно увидеть, что ж будет дальше. Корова подошла ближе, как-то очень осторожно языком подобрала с его ладошки яблоко, стояла и, глядя то ли на мальчишку, то ли мимо него, задумчиво похрупывала яблоком.
Доярке это очень понравилось. Улыбаясь, она ласково посмотрела на сына и на корову—между ними, казалось, уже возникло некое взаимопонимание, некая дружба — и говорила мальчику:
— Вовка, да ты не бойся ее, подойди и погладь... Вовка несмело подошел и ладонью провел по шерстке — от рта до глаза. Корова даже не моргнула — она стояла, как и до этого, и задумчиво жевала яблоко.
— Ай, какая смирненькая коровка,— радовалась доярка.— Вот хорошо, и дети ее не будут бояться, и она их — также.
Потом встала, подошла к корове, попробовала доить:
— И доится во как легко.
Она опять взялась за соски, цикнула несколько раз в траву:
— Ее ж и дочка подоит, если где задержусь, Нинка, где ты, иди попробуй доить нашу коровку.
Девочка подошла и несмело, непривычными к этой работе руками тоже потянула за сосок — на траву брызнула белая струйка, хотя и не такая тугая, как из-под мамкиных пальцев.
Корова стояла тихо, спокойно — будто ее и не трогали.
— А теперь пошли в хату, поговорим,— предложила доярка.
Волька тоже поднялась:
— Надежа, присмотри тут за коровами.— И они, разговаривая, пошли в хату.
А под вечер доярка приехала на лошади: значит, сторговались.
На телеге теперь сидело уже трое ребятишек — те двое, что приходили с матерью, и третий, постарше,— он совсем по-взрослому свесил через грядку ноги и, пошевеливая вожжами, нокал на коня.
Корову за рога привязали к телеге. Мальчишка все понукал коня, направляя его по дороге, а доярка шла позади, за коровой, и подгоняла ее хворостиной.
Корова упиралась, ревела, мотала головой, словно пытаясь сбросить веревку, намотанную на рога, но все же шла за телегой. Жалостно ревела она сама, перестали щипать траву и все остальные коровы — они подняли головы, стояли и тоже тревожно ревели.
— Ничего, привыкнет,—ласково подгоняя хворостиной теперь уже свою корову, успокаивала себя доярка.
Стадо долго и беспокойно смотрело им вслед, пока не скрылись за высоким ольшаником и телега, и женщина, и корова.
— Сколько же она тебе дала?— поинтересовалась мать, когда Волька вернулась к коровам.
— Я просила семьсот, а она отжалела шестьсот семьдесят пять.
— А сколько дед Лерка давал?
— Он выше шестисот пятидесяти не поднимался... В Житькове как-то стало тихо-тихо.
— Ну вот, теперь еще чаще будет подходить очередь,— заговорила мать.— Это же кабы вон те,— она показала в сторону Вархов,— были люди как люди, так легче было бы немного. А то ж один как человека увидит, так в кусты прячется, а другая десять лет одну корову изо дня в день пасет.
Мы знали: она говорит о Козлятнике и Аксюте. Ну что же — у каждого своя забота.
5. РАЗГОВОРЫ,
из которых мы узнаем еще кое-что о наших героях,
а также задумываемся над вопросом,
а с одних ли цветов собраны мы сами...
Фыр-фыр-фыр-фыр!
И слабенький, трепетный ветерок быстро пробежал по босым ногам, по голым рукам, подрожал немного над самым лицом и, пошевелив волосы, тотчас повернул обратно — опять по лицу, по рукам, по ногам: фыр-фыр-фыр-фыр!
Я открыл глаза и лежал тихо, стараясь понять, что же это меня так ласково разбудило.
Чердак был заложен сеном едва ли не под самую крышу. Я лежал в ямке — сено свежее, не успело еще слежаться и умялось лишь подо мной.
Через выхваченную ветром дырку в стрехе упруго било солнечное утро — в ярком столбике света, что падал сверху, как комары перед дождем, толклись пылинки. Было тихо-тихо. И лишь где-то во дворе спокойно и приглушенно кудахтала курица.
Фыр-фыр-фыр-фыр!
Опять тот же ветерок повторил прежний путь.
Ах, вот оно что! Это же ластовенята по привычке ныряют со двора в темноватый лаз, к которому приставлена лестница, и настойчиво порхают у того места, где еще недавно
на латвине было их гнездо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19