— Наверно,— поддержал его Андрей.— У нее ведь, говорят, всего по три: три коровы, три свиньи, три кота...
— А вон и сама тетка Соня идет,— заметил Тот.
— Видимо, бычка перевязывать,— поддержал его Этот, Начались густые лозняки. То тут, то там попадались
белые, ободранные едва ли не до самых верхушек лозины — они будто светились в кустах.
— Смотри ты, Тимоха и сюда добрался: всю лозу обчистил,— сказал Павел, меняя руку и перекладывая топтуху в другую. Освободившейся рукой он откинул прядь волос, но она, как и до этого, непослушно съехала на лоб.
— А видел бы ты, как он эту лозу драть научился. Подцепит у корня, захватит снизу, дернет вверх — и ло-зина до самой макушки голенькая стоит.
В прозрачных целлофановых мешочках, которые несли мальчишки, плавала рыба — вернее, не плавала, ибо в такой тесноте не поплаваешь, а просто стояла в воде и, видно, смирившись с неволей, лишь устало шевелила хвостами да плавниками.
За кустами кто-то разговаривал — тихо, приглушенно, ласково. Другого голоса не было слышно — казалось, человек разговаривает сам с собой. Слов тоже нельзя было разобрать — они сливались в сплошное голубиное воркование, и, только когда мы подошли ближе, услышали:
— Краля, Краля, нагни головку, ешь травку... И не ищи коровок. Коровки тебя забодают. А я мушек от тебя отгоню...
Вышли из кустов и увидели на поляне Сахвеину Аксюту: она стояла над коровой, а та, должно быть, наевшись уже, подняла голову, отвернулась от хозяйки и смотрела в сторону.
— Опять, видно, Аксюту под Пилипенков хутор корова ведет. Не боится Сахвеишка, что опять заблудится,— и Андрей взял у меня бредень.
— Нет, теперь она уже не заблудится. Эту дорогу Аксюта, наверное, и с закрытыми глазами найдет.— Павел остановился и пропустил Андрея с бреднем вперед.
Чтобы не давать кругаля и поскорее выйти на мамоновскую дорогу, мы пошли тропинкой через бор. Ветви цеплялись за бредень, который нес Андрей на плече, под ногами трещали сучки, а вдоль тропинки то там, то тут в редкой траве крупными яркими гроздьями на широких и длинных листьях клонились к земле ягоды ландышей — там, где весной были цветы, сейчас тяжело свисали крупные и красные бусы.
В бору все еще горбятся опавшие и заросшие травой землянки — тут недалеко Мамоны, где был тот бой. Тут вообще, куда ни пойдешь, всюду встречаешь землянки: идешь по грибы — землянки, по ягоды — землянки, по воду — землянки, на рыбалку — тоже землянки.
Тропа бежит вдоль траншей, и ты невольно замечаешь то гриб, который забавно вылез из-под стены землянки, то целую охапку желтых листьев, которые легкий лесной ветер сгреб в уголок, то кусок давно присыпанного землей железа — то ли осколок, то ли остаток разорванной каски... Идешь, и тебе как-то жутко становится: может быть, вот здесь сидели те, для кого тот день или та ночь были последними в жизни, а те, что остались в живых, даже во сне, а возможно, и наяву будут до самой смерти помнить и вот этот бор, и вот эти землянки, и затянутый дымкой небосклон, что уже просвечивает сквозь деревья — туда через час или через пять минут идти им в атаку... И еще больше не верится, что половина наших людей родилась уже после сорок пятого и совсем не знает, что такое война...
Дети вертятся вокруг генерала, забегают ему наперед, путаются под ногами, мешают идти и, перебивая один другого, говорят:
— Дядька Павел, дядька Павел!
Погоди, о чем это они? Ах, да, рассказывают, как впервые прокатились верхом на коне. На коне, а не на машине. Ты бы, конечно, в своем детстве рассказывал о машине.
— Дядька Павел, дядька Павел, а Кагадей посадил нас вдвоем на коня. И поводья в руки дал,— говорит Тот.
— Дядька Павел, а мы его в Житьково поворачиваем, а он в Курдульки идет,— смеется и Этот — мой Петрусь.
— А мы, знаете, не за тот повод тянули.
— Думали, что если левый потянем, то правый ослабнет и конь вправо пойдет — в Житьково,— мальчишки хохочут. Вместе с ними смеется и дядька Павел.
— А потом коню надоело кружиться, он остановился, фыркнул, нагнул голову к траве...
— И повод у меня из рук вырвал.
— Мы сидим на коне без управления и не знаем, что делать.
— Конь же из Мартининок. Кагадей говорил, как-то он распрягся и без телеги в Мартининки со всей сбруей на себе убежал.
—Нам страшно — он же без управления.
— Тогда я соскочил на землю...
— Соскочил! Ты по ноге сполз!
— А ты и сползти побоялся: сидел на коне и не дышал. А я взял повод в руки — куда ни тяну, конь не идет.
— Ра, а помнишь, как потом ты разбежишься с поводом да как дернешь с разбегу коня, а он только голову вскинет и стоит на месте.
— А ты сидишь на нем, за гриву уцепился и кричишь: «Ра, не разгоняй коня на всю скорость, а то я упаду!»
Мальчишки хохочут.
— Дядька Павел, дядька Павел,— вновь начинает Этот,— рассказать вам, как я двух воронят поймал?
— Ну, расскажи, расскажи,— усмехается генерал и пропускает его вперед.
Петрусь идет, мешая Павлу, и, то и дело оборачиваясь к нему, рассказывает:
— Около нашей изгороди, у самого Моха, вижу, вороны что-то летают. Прибежал, а они меня дальше в Мох увести хотят. Я — обратно. Рядом с изгородью увидел двух воронят. Клювы у них длинные-длинные. Крыльями себе идти помогают. Я двух и поймал. Один уцепился клювом за мой палец и обрадовался, кричит: «Мама, я поймал его!» Он думает, что меня поймал. А старые вороны надо мной летают, кружат, кричат. И малые им отзываются. Когда пришел домой, бабуля спросила: «Чего это там вороны так громко галдели? Может, и ты уже, как Кагадей, научился дразнить их?»
— Да они же могли тебя заклевать.
— Не заклевали. Я потом дальше в Мох отнес воронят. А тот самый вороненок — видно, задиристый — опять меня за палец схватил и кричит: «Тата, лети сюда, я держу его!»
Мальчишки смеются — весело и беззаботно, как могут смеяться только дети.
Боже мой, как все же здесь, между политых солдатской кровью землянок, траншей, ходов сообщения, радостно слышать этот светлый детский смех, который, кажется, так и множится, перекликается в пугливых вершинах осинника!...
Отсюда до реки — рукой подать. Вон она видна за кустами — ровная, прямая: реку когда-то выпрямляли мелиораторы, и потому она не делает теперь тех излучин, которыми славилась прежде: иногда даже, обежав, окружив большую часть луга, она возвращалась почти на то же самое место.
Речка пересохла — лето было жаркое, дождей мало, и потому воды в ней не хватило до осени.
Мы шли по сухому дну, под ногами — только пыль летела в стороны — трещали засохшие водоросли, речная трава:
слипшись в речном иле, они затянули не только самое дно, но и коряги, камни. Мы искали речные ямы, бывшие омуты, где должна быть еще вода, а в ней —рыба: река пересыхала, а рыба все время ведь искала, где глубже.
— Вода! — вдруг в один голос закричали дети и, высоко поднимая ноги, будто они бежали по волнам, кинулись вперед.
Подошли и мы. Вблизи оглядели чистую воду— ничего как будто не видно.
— Смотрите, смотрите, а вон!..— показали дети.
Под самым берегом действительно, как темные, тени, пугливо стояли две щуки. Андрей помутил сапогом воду и сказал детям:
— Ловите их руками,
По энергичному всплеску то в одной, то в другой стороне ямы было видно, как, испуганные внезапной мутью, встре-воженно мечутся в воде щуки.
— Вот суетятся,—- словно сочувствуя им, сказал генерал.— -Язь- тот похитрее. Самая хитрая рыба, Кагадей говорит. Идешь по реке, а он ляжет на дно, втиснется в ил и лежит. А то и наступишь на него, бывает, голой ступней — эх, как сиганет из-под ноги — точно пуля. Щуки, словно подслушав Павла, тоже притихли и где-то затаились. Мы все, засучив рукава, щупали воду вокруг скользких камней; И когда случайно все же дотрагивались пальцами до щук, они, шлепнув хвостом, Стремглав уходили на другую сторону ямы.
Одну поймал Андрей. Вторая, когда дети уж слишком шумно начали мутить воду, шлепать по ней. ладонями, бушевать ногами, сама выскочила на камни.
Следующая колдобина была пошире — через всю реку — и намного длиннее. Словом, настоящая заводь. Тут, мы и замочили генералову тодтуху. Андрей с Павлом брали топтуху с двух сторон, осторожно подводили ее под куст, опускали на дно и начинали загребать ногами воду, затем, протащив топтуху по дну вперед, быстро выхватывали ее. Из этой ямы вытащили двух плоских и скользких налимов, еще одну настороженную остроносую и стремительную, как молния, щуку да пару небольших, плотвичек.
Дальше колдобина была поменьше — такая же, как и первая. И пустая. Возле нее валялась алюминиевая вилка: когда воды было больше, кто-то, вероятно, ловил,ею щук — до тех пор, пока не упустил в воду дто. свое рыбацкое приспособление.
Дети попробовали руками выливать из колдобинь воду, но увидев, что вместе с ней выплескиваются и крохотные мальки, побросали их обратно в яму, стояли и вытирали руки о штаны. ..,
— Жаль стало мальков? — спросил у них Павел.— Но они ведь все равно не выживут. Вот если еще с неделю не будет дождя, так и эта лужа высохнет начисто.
Дети ничего не ответили — они только смотрели на лужу, на камни рядом с нею; облитые водой, камни были черные и пятнистые.
— Ну, хватит,— наконец решился Андрей и начал разуваться.— Пошли домой. На уху наловили, а больше нам и не нужно: в Хвошно мы ведь не понесем продавать. Верно я говорю?
Разулись и мы, но когда выходили на дорогу в Житьково напрямик, через пересохшее глинистое поле, на котором прямо-таки выворачивали ноги и обдирали ступни, то пожалели, что поспешили снять сапоги: в них на этих комьях было бы удобнее.
Шли молча — особого удовлетворения, видно, никто из нас не испытывал: рыбы было мало, да и ту, можно сказать, беззащитную и беспомощную, мы побрали руками. Какая же тут может быть рыбацкая радость!.. Шли и все время отдувались от белого пуха — легких, почти невесомых пара-шютиков осота, что созрел вдоль кустов: пух прилипал к лицу, к губам, приклеивался к мокрой одежде.
Рано, будто готовясь к ночи, закрывались цветы, аккуратно складывая лепестки,— словно перед сном смежая глаза. Цветы, должно быть, чувствовали приближение грозы: то, что нам представляется как их какая-то прихоть, на самом деле работа — цветы прятали от близкого дождя свои оплодотворенные семена.
Дома, пообедав, мы с Андреем отправились спать на сено, и неизвестно, сколько бы проспали там, если бы не разбудила мать:
— Не знаете, где это дети? Как ушли с обеда, так и нет. Уже вечерело. Солнце садилось за тучу — к дождю.
Далекий поезд, шедший где-то под Мамонами, постукивал очень гулко — будто бежал вот здесь, за кустами. Это тоже к дождю. Ибо к хорошей погоде тот же поезд идет тихо-тихо, почти не. слышно.
— От эти дети,—слезая с сена, ворчал Андрей.— Вечно что-нибудь натворит.
И правда, мальчишки не дают нам скучать.
Однажды днем они натаскали в спичечных коробках полную хату кузнечиков, и те, когда мы легли спать, грянули тикую дружную песню, что хоть ты уши затыкай. Спать, понятно, никто не мог — пришлось включать свет, ловить и выносить из хаты этих непрошеных музыкантов: кто находил их под одеялом, кто в запечье, кто на окне.
Другой раз дети— правда, тогда они были поменьше — сделали рогатку и из нее настойчиво пытались сбить луну. Они очень долго целились, выхватывали один у другого рогатку («Давай я, ты не умеешь!»), пока впотьмах не выбили окно в хате, так и не достав до луны.
Потом они чуть не под самые окна притащили заржавелую противотанковую мину и уже крутили что-то, соображая, как бы ее развинтить. Хорошо, что увидел их за этим занятием Андрей. Он отогнал мальчишек, а сам, взяв мину в руки, осторожно понес за кусты, где можно было ее взорвать. Андрей рассказывал потом о своих ощущениях: хочется бежать с нею, потому что кажется — так будет скорее и лучше, а тут надо заставлять себя идти как можно медленнее; хочется поскорее бросить ее из рук, чтобы не висел над тобой этот круглый — до липкого пота — страх, а тут нужно заставлять положить мину на землю как можно спокойнее й осторожнее.
Следующий случай... Да разве расскажешь обо всем, что натворят дети за одно только лето?!
Мальчишек увидела мать, когда начало темнеть. Они шли из-под Мамонов, громко разговаривали, а в руках у кого-то из них бренчало ведро. Пришли во двор и устало сели на траншею.
— Всю...— только и проговорили они.
— Что всю?
— Перенесли.
— Кого перенесли?
— Рыбу...
Вот оно что! Мальчишки, оказывается, близко к сердцу приняли слова генерала про ямы, в которых, когда они высохнут, задохнется рыба, и, пообедав, тихонько взяли ведро, кружку и ушли под Мамоны. Там они из колдобин ведром, а где помельче — кружкой перенесли воду вместе с рыбой в большие заводи, которые не высохнут и до осени.
— До единой малявочки подобрали,— хвалились мальчишки, и в их словах была нескрываемая радость.
7. ПРОВОДЫ ГЕНЕРАЛОВ
дождливым предвечерьем, когда в Шибековой хате собралось почти все Житьково и когда в задушевном застолье мы услышали немало нового
На улице, шел, дождь. Даже в хате, когда все как-то неожиданно и одновременно умолкали, было слышно, как сеется он за распахнутым окном, как шумит по зеленой еще крепкой листве сирени в палисаднике.
Кагадей .пришел, когда все уже сидели за столом. Он еще в передней снял мокрый плащ, встряхнул его, у порога— тот лубяно, зашуршал — и повесил на гвоздик, вбитый у самых дверей, возле кочережника, а потом уж, переваливаясь с ноги на ногу, вошел в горницу.
— Садись рядом со мной,— пригласила его на свободное место у открытого окна Мртя Прутнева и подвинула ему скрипучий стул.— А то наша молодежь сквозняков боится,— прибавила она, очевидно намекая на Шибекова лейтенанта, на .Геника, который, держась обеими руками за поясницу, не захотел сесть у окна.
— А мне все равно, Надежа, где сидеть: меня в кустах и так сквозняки продули,— ответил он.
— А чтоб тебе пусто было, черт ты облоухий,— усмехнулась Мотя.— Какая я тебе Надежа? Ты что, совсем отсырел, в своих кустах, уже и не видишь, кто с тобой разговаривает? Кагадей .подслеповато прищурил глаза, присмотрелся и ответил:
— Так поди, узнай тебя, когда ты выфрантилась,, как на. свадьбу все равно,— хоть. по телевизору показывай.
— А сам вон какой,—довольная, улыбнулась. Мотя: по-хвала Кагадея ей понравилась.—Ты на себя посмотри.
Тимоха «правда стоял весь праздничный. Он был чисто выбрит, волосы причесаны,. На нем выходное темно-синее галифе, тёмно-зеленая гимнастерка навыпуск, перехваченная
широким ремвем.
- Тебе, Тимоха, только портупеи да Павликовых погон и не хватает, - подал голос сам Шибека и подвинул свой стул, чтобы дать Кагадею пройти к окну.—- А тр. был бы чистый генерал! Тимоха сел натабурет, достал из кармана бутылку водки, поставил на стол - туда,, поближе к Шибеке.
— А я все смотрю, чего это у Тимохи так карман в галифе оттопырился,— заметил Андрей, сидевший напротив Кагадея.
Тимохе налили штрафную — чуть ли не полный стакан,— он тотчас встал и, как будто не слыша свою Вольку, которая уже сидела здесь и кричала ему через стол: «Не пей всю!» — поднял перед собой стакан и, приговаривая: «Значит, уезжаете? Счастливой вам, дети, дороги — и тебе, Павлик, и тебе, Геник! Пусть вам и дальше хорошо служится и еще лучше живется. Только Житькова не забывайте!» — выпил до дна.
Павлик с Геником сидели за столом, отутюженные, при полной парадной форме.
Незадолго до этого в Шибековой хате была «война». Павлик перед приходом гостей хотел выпросить у отца позволение сесть за стол хотя бы в белой сорочке, без кителя:
— Тэта, ну все же знают, что я генерал, все же видели, какой я в форме. А у нас ведь будут только свои. Зачем мне сидеть таким торжественным?
Но Шибека был несговорчив:
— Посиди ты хоть за столом как человек. А то все лето босиком, в рубашке нараспашку по Житькову пробегал. Не поймут нас, Павлик.
Сын пошутил:
— Тата, а фуражку хоть можно будет снять за столом? Шибека поморщился:
— Не придуривайся ты, Павлик. Оденься как человек, да и поговори с людьми.
Поэтому Павлик и меньшой «генерал» просто сияли за столом.
Когда Кагадей закусил, Мотя повернулась к нему:
— Мы вот тут, Тимоха, вспоминали про твою Свету. Волька говорила, от нее письмо пришло.
Кагадей лишь почмокал губами, затем нижней достал до усов, потрогал их, словно подравнивая — казалось, ему было даже щекотно,— и промолчал.
— Да, пишет, чтоб Раник туда к ней не ехал. И одежду просит по почте прислать,— пришла на помощь мужу Волька.
— Что-то у нее там закрутилось,— словно впервые задумался Тимоха, хотя было видно, что у него уже не первый день не выходит это из головы.— А я вот, когда хлопец приезжал к нам, и говорю ему: «Не слушай ты, Толя, эту вертихвостку, собирайся сам, забирай ее теплое пальто и поезжай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19