— Так-то так, но ежели узнают?
— Неси топор!..
Я принес топор, и мы принялись за безмен. Легкий рубил, а я только советовал ему:
— Вот тут тяпни, вот тут.
— Ладно, вижу сам. Мы, брат, его живо раскрошим, я на это мастер! — отвечает Легкий, а сам зпай стучит топором по безмену.
Безмен оказался прочный, словно костяной, а тут еще топор был туповат.
— Ну и топорик у вас! Этим топором только бы глину месить, а не безмены рубить! На-ка, поруби теперь ты, у меня уже рука заныла,— говорит Легкий.
Мы рубили долго, часто сменяя друг дружку. Насилу одолели упрямый ствол.
— Ну и безмен! Это ко безмен, а собака! — ругается Легкий.
Мы сняли оболочку с безмену; для ствола вполне подходяща, только широка чуть-чуть, у Фанасова револьвера дуло куда меньше. И притом наш ствол был весь навылет, ни один конец не заделан как следует. Л ведь стреляют только в одно отверстие.
— Легкий, а как же мы конец-то напаяем?
— Л вот как!..
И Легкий хватил обухом по концу ствола и моментально сплющил его.
— Вот тебе и запаял! А чтобы совсем прочно было, мы два гвоздя забьем, проволокой скрутим и к ложе привя-жем. Очень прочно будет!
— Это верно,— говорю я.
— Теперь нам нужно только устроить ложу да вот тут дырочку продолбить, где припаливать будем,— ведь курка-то у нас нет. Пороху я стащу у Ваньки нашего, дроби тоже — и начнем палить. Я завтра к тебе приду, мы доделаем револьвер и пойдем стрелять.
В это время в хату вошел мой брат Арсен, ему пять лет только. Он присел около нас на корточки и принялся рассматривать гирю.
Гиря оказалась не чугунной, как мы думали, а железной, и внутри ее были напиханы разные гайки, болты маленькие. Когда разрубали безмен, почти все гайки из гири высыпались, остался один только маленький болтик, который неизвестно почему застрял. Нам гиря не нужна, мы на нее даже п не посмотрели. А вот Арсену гиря приглянулась. Он потряс его, получилось что-то вроде побрякушки.
— Брат, дай мне эту штучку,— просит Арсен.
У нас в деревне во всех семьях младшие братишки называют старшего «братом».
— Я вот как дам тебе штучку по затылку! — говорю я Арсену и отнимаю у него гирю.
Я понял, что если дать гирю Арсену, он выйдет с ней на улицу и нам тогда несдобровать.Мы с Легким живо бросили под печку гирю, крючок, все осколочки безмена, строго наказав Арсену не лазать под печь и не трогать там ничего.
— Так-то лучше будет! — решили мы.
Арсен заплакал. Я закатил ему несколько шлепков, и он взвыл еще сильнее.
На другой день мы начали делать для револьвера ложу. Это оказалось делом нелегким, мы провозились с ним дня два, не меньше. В конце концов сделали. Ложа вышла хорошая. Мы ее окрасили сажей к черный цвет, чтоб револьвер казался настоящим. Ствол к ложе приколотили гвоздями и прикрутили проволокой.
— Теперь пороху, дроби — и молено стрелять,— говорю я Легкому.
— Пороху и дроби я уже стащил у брата,— отвечает Легкий.
— Тогда давай стрелять. Во что только будем целиться?
— Давай мне револьвер и приходи завтра к нам; об этом мы потолкуем у нас дома.
Жалко было выпускать такой чудный револьвер из рук, но что поделаешь, раз Легкий мой самый лучший товарищ?Легкий забрал револьвер и ушел домой.А Ильичевы хватились безмена тут же, искали его по всем соседским домам, к нам тоже приходили.
— Ган, не у тебя ли наш безмен? — спрашивала бабка Мариша у моей матери.
— Бабушка, нету, милая, не видно. Вот, гляди сама, нигде нет,— отвечала мать.
— Ах, пропал безмен! Память дедовская! Безмен-то какой верный, а вот сгинул, точно в воду канул. Такого безмена теперь не нажить. Ах, найти бы его! Никому бы не дала больше, раз не приносят обратно. Никому!
А я слышу все и помалкиваю.
Иа другой день я пошел к Изарковым. Там все были в сборе — Тишка, Митька, Захар и Лецик.
— Ну, иди, иди скорее, а то без тебя зарядим! — кричит мне Легкий.
Порох в тряпочке лежал тут же, хлопья льняные для пыжей были тоже приготовлены, была и дробь, крупная, которой впору только по лисе да по волку стрелять. Пистонов у нас не было, но они нам и не нужны — ведь наш револьвер прижигать нужно, курка и капсюля в нем нет.
— Первым долгом сыплют порох, вот столько.— И Легкий засыпал в ствол почти полную горсть пороху.
— А не много ли будет? — замечаю я.
— Еще мало! Уж если стрелять, так стрелять, чтоб на сто шагов летело. Потом забивается пыж, а после пыжа надо дроби... А потом опять пыж — второй — забивается, и готово дело.
Дроби Легкий тоже закатил порядком. Да и пыжи он забил такие, что будь здоров!
Револьвер заряжен. Мы смотрим на пего со страхом, гордостью и радостью.
— Эх, как он потяжелел после зарядки-то! Попробуйте-ка,— говорит нам Легкий и дает подержать каждому из нас.
— Да, здорово ты начинил его! — говорю я.
— Порох и пыжи — чепуха, а вот дробь — дело иное. Дробь, она тяжелая, потому что она из свинца,— объясняет Легкий.
— Ну, во что же мы будем стрелять? — спрашивает он у нас.
Мы молчим. В самом деле, во что же нам пальнуть?
— Мы, ребятки, сейчас вот что сделаем для начала. Пойдем к нашей бане, нарисуем на двери круг углем и трахнем в этот круг. Тут уж видно будет, как лихо бьет наш револьвер. Ты как, Федя? — спрашивает он меня.
— По мне, как хочешь, лишь бы выстрелить.
— Ну, так бежим поскорее к бане!
Баня Изарковых стоит у болота, тут же за сараями, у самого ручья. Вблизи бани никого не было видно, а поодаль полоскали рубахи две соседские бабы. Но им было не до нас: они колотили белье вальками, разговаривали, на нас даже и не посмотрели.
— Эх, и испугаются же они сейчас, когда бабахнем из револьвера! — радуется Легкий.
Я мигом нарисовал большой круг на двери бани.
— Так. На сколько шагов будем стрелять?
— На двадцать пять,— предлагаю я.
Легкий отмеривает двадцать пять шагов. Стоять нам пришлось как раз у ольхи.
— Вот здорово-то! К ольхе прислонившись, лучше целиться! — кричит Легкий.
Мы приготовились.
Насыпали на ствол около щелочки немного пороху, чтобы сразу взяло. Легкий прислонился к ольхе, я взял спички. Ребята стояли тут же. Мы все дрожали от нетерпения и страха. Один Легкий был спокоен и важен, как и подобает настоящему стрелку. Когда я уже хотел зажечь спичку, он остановил меня:
— Подожди, подожди, не торопись! Сначала нужно хорошенько нацелиться, потом уж и припаливать. Ты тогда зажигай спичку, когда я скажу «готово».
— Ладно!
Легкий целится, а у меня дрожат руки, и сам я весь точно в лихорадке.
— Готово! — говорит Легкий.
Спичка чиркнула, вспыхнула и загорелась, я поднес ее к револьверу, к тому месту, где насыпан порох...
Что-то яркое, точно молния, сверкнуло у меня в глазах, что-то ударило меня в лоб, и больше я ничего не помнил...
Когда я пришел и себя, то первым, кого я увидел, был Легкий. Он стоял ошалелый, черный, словно только выскочил из трубы. В руках у него торчала револьверная ложа, а ствола уже не было: его разорвало на мелкие кусочки и разнесло куда попало. Такой же черный, как потом оказалось, был и я, крупинки пороха проникли нам обоим даже под кожу. На шее у Легкого, около уха, медленно сочилась кровь.
Я схватил себя за лоб — он тоже был в крови. Ребята испуганно смотрели на нас и не могли понять, что случилось.
Но тут прибежали бабы, закричали, заплакали, стали сзывать народ.
— Кара-а-аул! Пострелялись, разбойники! Кара-а-аул! Бегите скорей, они поубивали друг друга!..
Мы слышали суматоху, но удирать и не думали: очумели от выстрела.
Сбежался народ. Бабы потащили нас к ручью смывать кровь. Все ахали и ругали нас.
А потом запрягли лошадь и повезли нас в село Бытошь, к фельдшеру.
Нас не стали бить дома. Мать только тихо плакала. Она была рада-радешенька, что я жив остался,— ведь могло и убить. Фельдшер Сергей Сергеевич так и сказал, что мы чудом уцелели.
Шрамы — на лбу у меня, а у Легкого на шее — скоро зажили, а вот щеки и носы еще долго были то черные, то серые, пока крупинки пороха не вышли из-под кожи.
Мы опять начали играть как ни в чем не бывало, только револьверов больше не делали.
— Довольно, ребята! — сказал Легкий.— Хватит, больше не будем ничего выдумывать.
— Да, Легкий, довольно,— отвечали мы.
И мы стали тихонькими и осторожными, каждой беды, каждой проказы избегать стали.Но тут как будто бы беда сама за нами гоняться начала.Я почти совсем забыл о безмене, не вспоминали больше о нем и сами Ильичевы. Но не забыл гирю Арсен. Он крепко запомнил понравившуюся игрушку, и добрался-таки до нее, слазал за нею под печку. Меня в это время дома не было, я, словно нарочно, оказался на этот раз у двора Ильичевых. Они ломали старую хату и строили новую. Народу собралось много, всем любопытно посмотреть, как новая хата ставится. Была тут и старуха Ильичева, бабка Мариша, и сын ее Мишка, бабы и ребятишки. Даже староста с десятским припожаловали.
А староста с десятским в деревне первые начальники, их все побаивались. Конечно, урядник, старшина и земский еще главнее и страшней их, но они живут не в нашей деревне, а в селах. Наши бабы всегда пугают ребятишек старостой и десятским: «Молчи, молчи! А то вон староста с десятским идут, они тебя живо в кутузку заберут!»
Мужики разговаривали, шутили, а ребятишки слушали, о чем идет разговор. Легкого в этот час не было со мною.Смотрю — идет наш Арсен и держит что-то в руке. А что именно, я не обратил внимания. А он идет и чем-то побрякивает.
— Брат, глянь-ко! — говорит он мне.
— Ну тебя! — отмахиваюсь я от Арсена.
Братишка остановился около Ильичевой бабки и, будто нарочно, знай звенит чем-то, мешает ей слушать.
— Да отойди же ты, малый! — кричит она па него.— К чем это он звенит только?
Бабка глянула и обомлела. Она сразу узнала, чем забавляется Арсен. Узнал и я, но было уже поздно. Я тоже обомлел от ужаса и не мог двинуться с места.
— Ах, братцы! — закричала старуха.
— Что такое? — всполошились все.
— Ах, это ж гиря от нашего безмена! Ах, Мишка, погляди хоть сам, погляди!
— Да,— говорит Мишка,— безмен наш, гиря от него.
И он тут же, посмотрен па меня пронизывающим взглядом — а я стою ни жив ни мертв,— сказал:
— А это Федина работа, это он наш безмен изничтожил. Как он догадался, понять не могу! Словно в воду смотрел.
— А может, это не я, может, это другие ребята,— бормочу я в ужасе, а сам все еще не могу двинуться с места.
Ну словно кто пригвоздил меня к земле, словно гири стопудовые у меня на ногах повисли. Мне бы удрать, а я стою и жду сам не знаю чего.
— Больше некому, твоя работа,— уверенно стоит на своем Мишка.— Ты хоть и слывешь за тихоню, но ведь в тихом омуте черти водятся, й дружок твой, Вася Легкий, таков, что от пего всего можно ожидать. Староста, видишь, какие у нас дела творятся? —жалуется Мишка.— Какой хороший безмен был, а они его уничтожили. Кто-то должен за это поплатиться!
— Да,— мычит староста,— за это хвалить нельзя. За это и в кутузку можно посадить. А за безмен надо взыскать.
И тут меня точно ветром сдуло. Словно сила какая подхватила и понесла.
Долго ли я бежал, нет ли, опомнился только тогда, когда очутился в своем амбаре, около матери. Мне бы не сюда бежать, а к Васе Легкому, но я плохо понимал, что делаю, я как в лихорадке был. Ведь на меня надвигалась гроза, да еще гроза-то какая...
Мать просеивала муку сквозь решето на хлебы, тут же стояли соседки, и разговор у них шел вовсю. Но мать заметила, что со мною творится что-то неладное.
— Ты что это? — спрашивает она меня.
— Ничего,— отвечаю я, а сам весь дрожу: вот-вот нагрянет сюда старуха Ильичева, тогда я погиб, пропал окончательно.
— Ты не заболел ли? Или подрался с кем? Что-то ты все юлишь и вертишься около меня, не идешь играть на улицу? — говорит мне мать.
— Я не хочу играть, я уже наигрался,— лепечу я, а сам думаю: «Да и ты завертелась бы, если бы над тобою такая беда стряслась».
И тут раздались крики, топот, шум, и во двор, точно буря, ворвалась старуха Ильичева, а с ней ватага ребят и толпа баб. Бабка Мариша несла в руках гирю от безмена, позади шел этот дурак, каш Арсен, а за ними все остальные. Каждому хотелось узнать, чем кончится это происшествие.
— Ган, хорошее зто дело? — кричит еще в воротах бабка Мариша.
— А что такое, бабушка? — бледнеет мать.
— Погляди, полюбуйся, что наделал сынок тзой любимый, «мальчик тихонький», Федя твой! Безмен-то наш он изничтожил! — И она показывает гирю от безмена.
— Я за своего Федю ручаюсь. Мой Федя не станет делать этого,— говорит мать.
— А вот и сделал, вот и сделал, чтоб у него руки отсохли! — кричит, рассвирепев, бабка Мариша.— Ты ручайся за него, ручайся, он тебе еще не то утворит!
— Федя, признавайся, ты? — спрашивает мать. - Не... не... я, не я это,— заплакал я.
— Нет, он! Он и Легкий Васька разрубили безмен. Они из него пистолет сделали, а гирю мне не дали, кинули под печку. И крючок, что хлеб зацепливал, забросили туда, и все осколочки. Я все вам достану,— выкладывает Арсен.
Я готов был убить этого предателя. Как я ненавидел сейчас его! По в эту минуту я ничего не мог с ним поделать. Однако ничего, я после с ним расквитаюсь, только бы живу остаться!
— Ну-ка, ну-ка, милый, достань, достань мне остальное! — просит бабка Мариша.
И все спешат в нашу избу. Арсен спокойно вытаскивает из-под печки все, что осталось от безмена. Бабка Мариша схватывает обломки и бежит домой, показать их старосте.
А я остаюсь в амбаре с матерью.
— Ну, теперь тебе больше не жить,— говорит мне мать.— Идем со мной в хату!
Она положила решето на кадушку, медленно и устало направилась в хату. Я, как приговоренный к смерти, покорно следую за ней. В хате мать не спеша берет веник, крепко зажимает его в руке и подходит ко мне...
Тупая боль разливается по моей спине, голове, рукам, и чем мать сильнее бьет меня, тем меньше чувствую боль. Мать н в самом деле забила бы меня до смерти, если бы не бабка Алена, эта всегдашняя наша спасительница. Она и тут выручила меня. Услыхав шум, бабка прибежала на помощь.
— Очумела ты, что ли? — кричит она на мать, выхватывая меня из ее рук.— Разве ж можно так бить ребенка?
— Как же я соседям в глаза теперь взгляну, если сын мой безмены крадет? — плачет, убивается мать.
— Глянешь, глянешь, да еще как! У соседей тоже дети есть, тоже шалят иной раз. Все хороши. Подрастут — поумнеют. Купи им новый безмен, вот и весь разговор. Он полтину и стоит-то. А ребенок нешто не дороже!
Мать сидела на лавке, убитая горем... Я рассказал о своей беде Легкому, и мы решили было запороть Арсена крапивой. Пусть знает, как ябедничать и выдавать своих. А потом одумались, поняли, что если Арсен наш дурак, то и мы не умней его; сами виноваты: зачем при нем прятали гирю под печку? Ведь только дураки могли подумать, что мальчишка не раскопает гирю, раз она ему понравилась. Но что мы безмен разрубили, это нам глупым не показалось...
Тут вскоре подошли такие события, что мы забыли про все на свете, и наши огорчения отступили на задний план...
Слух прошел по деревне, а потом и по всей округе, что революцию в Москве, Питере и других городах царь задушил и что всех ораторов арестовывают и сажают в тюрьму, ссылают на каторгу, а некоторых даже на виселице вешают. И в наших местах, особенно на заводах — в Дятькове, Иво-те, Бытоши и Стари,— начались аресты. На Ивоте из наших деревенских ребят многих позабрали, посажали в тюрьмы, а кое-кого и в Сибирь отправили, на каторгу. Фанаса Горшкова, чьи книжки я читал, Захарова дядю, Василия, и его друга, Петра Савкина, угнали в Сибирь, а некоторых в ссылку спровадили в Архангельскую губернию, к самому Белому морю, к берегам Ледовитого океана. Даже с родными проститься не дали.
Бабка Захарова, точно по покойнику, плакала по своем сыне, старуха Горшкова — по Фанасу, а у Савкиных тэперь тоже каждый день стон стоял.
А некоторые возрадовались, особенно лавочники наши, да и Тихонок.
— Вот хорошо-то, хо-хо, хо-хо! — подхохатывал он.— Вот помог-то бог и Николай-угодничек нашему царю-батюшке! Всех их, всех нужно бы на виселицу, разбойников! Чтоб с корнем нон заразу такую!
Легкий только глазами посверкивал. Он не любил своего дядю и раньше, а теперь просто возненавидел его,
— Эх, нет у меня револьвера настоящего! — говорил Вася мне.— Я бы его, этого Тихонка... Ишь ты, богу молится, в святые лезет, а сам всех удавить готов! Первый разбойник, а притворяется тихоней. Ты знаешь, он все деньги прикарманивает, даже тс, которые мой батя в каменщиках зарабатывает. У него в столе столько денег, что и не пересчитать!
Все в нашей деревне притихли, даже мы, ребятишки, ждали новых бед. Мужики ходили нахмуренные и тревожные.
— Ну, быть теперь беде,— говорили они друг другу. Какая беда, никто не знал толком, но что беда будет, никто не сомневался.
И точно, беды вскорости к нам в деревню нагрянули. Первым долгом назначили к нам стражника на постоянное жительство. Раньше один только урядник в волости жил. Стражников и в другие деревни назначили — в Бацке-но, Сельцо, Колпу и Голожево.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19