— Какие ходы? — спрашиваю я.
— А вот сейчас увидишь...
Мы слезли с навеса и пошли к сараю. Сарай Изарковых, как и все сараи в нашей деревне, стоял за дорогой, у самого болота. Митька, Тишка и Захар ходы смотреть не пошли — они их знали хорошо. Они подались домой выпить молочка, а то после яблок у них в животе урчать что-то начало, Ле-ника позвала домой бабка.
— Ладно, нам вдвоем еще лучше будет,— говорит Легкий.
— Где ж ходы? — спрашиваю я, когда мы вошли в сарай.— Я не вижу никаких ходов.
— А вот сейчас увидишь,— отвечает Легкий и ложится на живот.— Ты, значит, лезь за мною, не отставай. Куда я, туда и ты...
И он юркнул прямо в сено, которого в сарае было набито чуть не доверху. Сено уже слежалось, было точно спрессованное, но там, куда полез Легкий, была чуть заметная нора.
Я полез за Легким. Мы ползли долго. Темь, духота, сено лезет в уши, в нос, я начал задыхаться.
— Вася! Легкий! — кричу я, но моего голоса не слыхать: сено его заглушает.
Ужас напал на меня. Дышать больше нечем, сердце стучит, а конца ходу, видно, не будет. Я держусь за Васину ногу, стараясь не отстать, не затеряться в сене. Мы лезем и лезем, то вниз опускаемся, то вверх подымаемся; ход сворачивает то влево, то вправо, а то прямо идет.
— Вася! Легкий! — кричу я опять и начинаю плакать.
Но вот мы выбрались и очутились под самой крышей сарая, совсем в другом конце. Легкому тоже нелегко было лезть, он покраснел как рак, сено и ему набралось в нос и уши. Но он гордо поглядывает на меня и спрашивает:
— Что, хороши наши ходы?
— Хо... хороши,— еле выдавливаю из себя.
— А-а, брат! Это мы каждый год устраиваем такие, чтоб от врагов прятаться. Скажем, попался я на огороде, гонятся за мною, а я — раз в ходы,— ищи-свищи меня! Тут меня и с собаками не найдешь!
— Да, но тут и задохнуться можно,— говорю я.
— Нет, не задохнешься. Для этого мы боковые ходы устроили, прямо к стенам сарая идут. А в стенах — щели. Сквозь щель дыши сколько хочешь, даже слышно, что снаружи говорят. Понял?
— Понял...
— Легкий! — кричит кто-то внизу.
— Ну? — отвечает сердито Легкий.
— Ходи-ка сюда.
— Зачем?
— Что-то скажу.
— Сейчас.
Мы вышли из сарая. У ворот стоял Матвей Салопьев. Матвей — наш ровесник, но живет от нас далеко, почти на самом краю нашей улицы. Он Легкому не настоящий товарищ, но все же иногда ходит к нему поиграть. Матвеечка тоже смелый парень, однако Легкого уважает, драться опасается с ним и всегда ему подчиняется.
— Ты что? — спрашивает его Легкий.
— Пойдем Трусика бить!
— За что?
— А он назвал меня «черт губошлепый».
Матвеечка удивительный человек. Он очень покладистый, несмотря на свою ловкость и силу, редко когда ввязывается в драку. Горячий, вспыльчивый паренек, и тем не менее может многое стерпеть, любую обиду, только не называй его «губатым» или «губошлепым». Этого Матвеечка простить никому не может, для него это — обида кровная. И вот сейчас Ванька Трусик назвал его «губошлепым», да еще «чертом» в придачу. Как же тут стерпеть?!
«Но почему Матвеечка один на один не отколотит Трусика, непонятно. Неужто не сладит? Или боится? Нет, не похоже на него! Да и одолеть Трусика ему проще простого»,— думаю я, поглядывая то на Матвеечку, то на Легкого.
Ванька Трусик парень озорной, любит дразнить всех. И очень бойкий, дерется со всеми, даже с Легким, хотя Легкий всегда ему всыпает: силы у Трусика маловато и роста он маленького. Зато в ругани Трусик никому не уступит. Легкий его всегда колотит за это.
— Что лс, проучить его можно, но где сам старый Тру-сак? Не дома ли он? — говорит Легкий.
С Трусиком подраться Легкий всегда не прочь, но столкнуться со старым Трусаком, отцом Ваньки Трусика, это уже дело особое. Тут надо подумать, и подумать крепко.
Старый Трусак, Ефим Николаевич,— мужик сердитый, гроза для ребят всей нашей деревни. Он кривой, один глаз у него совсем не видит. Бегает Трусак быстро, так, что, пожалуй, и Легкому от него не удрать. Наши мужики каждый год нанимают его полевым сторожем, посевы сторожить, скотину в хлев загонять. Ну, и, понятное дело, бегая за скотиной, старый Трусак так развил ноги, что мог зайца догнать. Трусак гоняется и за ребятами, если они упустят лошадей в овсы, и, если уж какого догонит, отстегает нещадно. Он всегда ходит с березовой хворостиной в руках — ею хорошо гусей, свиней и коров в хлев загонять. Хворости-
на у Трусака особая: гибкая, полузасушенная и очень прочная. С Легким у Трусака вражда старая. И все из-за цыплят...
Трусак любил водить кур. Их у него постоянно зимовало штук двадцать. А весной куры неслись где попало. Трусак за ними не мог уследить, некогда было. Куры выводили столько цыплят, что он и счета им не знал. Трусак их и не считал, а только кормил, громко сзывая по утрам:
«Коря, коря, коря! Цепа, цепа, цепа!»
Позднее, в конце лета, когда цыплята подрастали, на них наваливались «хищники»: ястребы, собаки и ребятишки-конюшата.
У нас давно так повелось, что ребятишки-конюшата таскают соседских цыплят, чтобы варить в ночном.
Легкий в ночное еще не ездил, но таскал иной раз Тру-саковых цыплят для своего брата Ваньки. Ванька за каждого цыпленка давал Легкому пятачок.
Старый Трусак про это хорошо знал и не раз говорил:
«Ну, Легкий, смотри! Попадешься ты мне — отверну я тебе голову, как цыпленку!»
И за сынишку своего, Ваньку Трусика, сердился Трусак на Легкого. Одно дело — он сам выдерет сына за шалости, и совсем другое, когда посторонние тронут его. Тут Ефим Николаевич, как наседка, горой за сына. Но Легкий был осторожен и в лапы Трусаку не попадался.
И вот сейчас подвертывается удобный случай поколотить слегка Ваньку Трусика.
— Трусака дома нету,— уверяет Матвей Легкого.— Он ушел в поле за гусями.
— А ты почему знаешь? — не доверяет Легкий.
— Да ведь мы ж только что ругались с Трусиком на их-пем крыльце, как же я не знаю? Если бы он был дома, то он сейчас же закричал бы на нас.
Легкий молчит и думает. По лицу его вижу, что он побаивается, как бы Трусак дома не оказался. И Матвей, замечаю, не вполне уверен, что Трусака дома нету. Но он очень обижен и хочет во что бы то ни стало проучить Трусика так, чтобы тот никогда больше не посмел называть его губошлепым. А проучить его можно только вдвоем с Легким, только Легкого Трусик боится по-настоящему.
— Легкий, а? Пойдем, а?..— упрашивает Матвей Легкого.
— А где сейчас Трусик? На крыльце? — спрашивает Легкий у Матвеечки.
— Нет, он пошел в сарай за сеном для коня.
— Тогда вот что,— говорит Легкий, подумав.— Я пойду, но только бить его не будем, потому как бы Трусак дома не оказался и не поймал нас с тобою. А мы прострочим его хорошенько кольями и камнями издали, когда он из сарая нос высунет. С него и так хватит.
Матвей обрадовался, а я заробел опять. Не люблю я драк.
— Пойдем и ты, Федя,— зовет меня Легкий.
— Вася, я боюсь. Только что Василий Семеныч меня порол, и ежели попадусь теперь Трусаку, то не много ли мне будет за один день?— говорю я Легкому.— И потом же, я плохо швыряю камнями, не попадаю...
— А ты и не будешь швыряться. Ты нам с Матвеечкой только собирай да подноси колья и камни, а мы уж вдвоем его будем строчить.
Я согласился, и мы пошли за сарай проулком. Трусаков сарай стоял в отдалении, у самого болота. Мы заняли позицию за Матюшиным сараем. И теперь Трусику никак не пройти: Легкий с Матвеем его здорово проберут камнями.
Ждали недолго. Скоро ворота сарая скрипнули, и оттуда вышел Ванька Трусик с лукошком, набитым сеном. Только он показался, как два камня просвистали у самой его головы и хлопнулись в стену сарая. Ванька Трусик поспешно юркнул обратно в сарай. Оттуда, сквозь щели,
он увидел, в чем дело, и закричал на Легкого с Матвеечкой :
— Гады, дураки, перестаньте камнями швыряться! Ежели вы в голову мне попадете, то убить можете, вас тогда за это в тюрьму!
— Ты — Трусик, за тебя и ответа не будет никакого! — кричит ему Легкий в ответ.
— А вот тогда увидите!
— Увидим, выходи!
Трусик храбро вышел из сарая, но камни снова засвистали над его головой, один даже угодил в лукошко с сеном.
Трусик опять скрылся в сарае и затих там. И тут он сообразил, что дело затевается нешуточное, без помощи отца ему не пробиться ко двору, а значит, и не накормить вовремя коня. И он закричал:
— Ба-а-ать!
Он только раз и крикнул, но этого было вполне достаточно: старый Трусак услыхал — он, оказывается, был дома.
— Не бойся, не бойся, бати его дома нету,— успокаивает Матвеечка Легкого.— Это он нарочно так кричит, чтобы мы испугались и убежали.
— Я и не боюсь,— отвечает Легкий.
Зато я боюсь. У меня все еще зудит спина от крапивы, и я не хочу пробовать хворостины старого Трусака. Да и нехорошо швыряться камнями в человека, когда тот никого не задевает. Правда, Ванька Трусик и сам забияка, но сейчас-то не он, а к нему пристают. К тому же Ванька один, а нас трое. И, наконец, что за беда, если Трусик назвал Матвеечку губошлепым? Губы-то у него и на самом деле большие...
— Легкий, идем, довольно,— зову я Васю. Но Легкий вошел в азарт:
— Подожди, вот еще немножко пошвыряемся, тогда уж к пойдем.
— А камней больше нету, кольев тоже... Я пойду.
— Подожди, вместе пойдем...
— Нет, я сейчас пойду.
— Ну, иди, иди! — сердито кричит на меня Легкий.
И я тихонечко подаюсь к Изарковому двору проулком. И только я взошел на их крыльцо, только уселся на лавочке, как вижу — несется что есть духу от своего двора Трусак, да еще с хворостиной в руках! Трусак бежал как-то по-особому, неслышно, словно кот. И только хворостина у него в руке от быстрого бега посвистывала.
«Ну, сейчас будет дело! Он их этой хворостиной запорет до смерти»,— думаю я, а сам не знаю, что и делать, как помочь товарищам. Ведь если я свистну им, Трусак сразу догадается, что и я с ними в одной компании, и начнет пороть меня.
— Дядя Ефим, я не швырялся,— говорю я Трусаку.
— Я знаю, видел, кто швыряется!.. А ты мальчик хороший... Ах, дьяволы! — ругается на ходу Трусак.
Но он побежал не проулком, которым шел я и которым, как мне казалось, должны были пойти ребята, а дорогой, меж Изарковым и Харитоновым сараями.
«Спасены! — думаю я.— Они разминутся, и Трусак их не увидит...»
Но Легкий с Матвеечкой почему-то тоже пошли дорогой, а не проулком. Они идут тихо, не чуя над собой беды, а им навстречу Трусак несется быстро, бесшумно, словно тигр какой.
У Легкого была такая привычка: после удачной пробелки, если он шел с кем из друзей, обнять товарища и идти с ним потихонечку и почему-то обязательно угнувшись, смотря себе под ноги. Вот и сейчас он так шел с Матвеечкой, поэтому вовремя и не углядел надвигавшейся на них грозы.
Легкий и Матвезчка только тогда очнулись и заметили Трусака, когда его хворостина засвистела над ними. Вмиг, точно по команде, взглянули они перед собой и кинулись бежать назад — только пятки засверкали.
Но и Трусак не отставал. Будто ураган, несся он за ними, махал хворостиной и рычал, как медведь:
— А-а-а, собачьи дети! Я вам сейчас покажу, как камнями шибать! Я вам покажу!..
С замирающим сердцем смотрю я, как Трусак поливает и поливает своей страшной хворостиной то одного, то другого.
Чем бы это кончилось, не знаю, если бы Легкий, а за ним и Матвезчка не догадались свернуть с дороги и прыгнуть прямо в трясину, в топь. С ходу, сгоряча они легко побежали и по трясине. Легкий впереди, Матвеечка за ним.
Трусак тоже сиганул за ними, но тут же загряз в трясине и упал. Насилу выкарабкался. А потом пошел к речке обмываться, ворча и протирая тыльной стороной руки свой единственный глаз.
Легкий же с Матвеечкой знай улепетывают. Остановились они, только пробежав без остановки с полкилометра. Но и тут им все еще не верилось, что Трусак оставил их в покое. И чтобы не быть застигнутыми снова врасплох, они легли отдыхать головами в разные стороны: Легкий смотрел на улицу, Матвей — в болото.
Когда Трусак, смыв с себя грязь, прошел домой и скрылся в своей хате, я, боязливо оглядываясь, побрел к ребятам.
Легкий лежал красный, как вареный рак. Он почему-то всегда краснеет, когда с ним случается неприятная оказия, и смущенно улыбается. Улыбался он и сейчас. Матвеечка тоже был красен, но не усмехался,— видимо, ему лише попало.
— Что, успокоился он, этот идол косой? — спрашивает меня Легкий, когда я подошел к ним.
— Успокоился,— говорю я.
— А где он сейчас?
— Пошел домой... А он вас все же здорово порол хворостиной,— говорю я ребятам и смеюсь, вспоминая, как они улепетывали от Трусака.
— Да он меня ни разу и не достал,— уверяет меня Легкий.— Его хворостина только джикала, посвистывала над моей головой, а до меня не доставала.
— А меня он только один разок по пятке царапнул. Так, слегка, я почти и не почувствовал,— говорит Матвеечка.
— А ну-ка, покажи нам пятку свою, по которой он тебя «слегка царапнул»,— говорит Легкий.
Матвеечка показал. Пятка вздулась и посинела.
— Да, ничего себе «слегка»! — покачал головой Легкий.— Недельки две похромаешь.
— Нет, и нисколечко-то я хромать не буду,— уверяет
Матвеечка.
— А вот ужотко увидишь!
— И ты увидишь. Тебя он тоже стеганул.
— Меня-то... нигде, а у тебя вон какая шишка вздулась!
Матвеечка замолчал. В самом деле, что спорить, раз у Легкого нигде следов от Трусаковой хворостины не видать, а он сдуру сам свою пятку нам показал? Теперь уж помалкивай!
— А где остальные ребята? — спрашивает меня Легкий.
— Не знаю. Наверно, дома.
— Иди к ним, возьмите кузовки, и айда по малину! Нечего канителиться, скоро обед, а мы все еще дома. А я пока тут полежу, отдохну, больно умаялся сегодня, никак отдышаться не могу,— наказывает мне Легкий.
Я быстро собрал ребят, мы захватили кузовки и направились к Григорушкину сараю.
— Ну, пошли! — командует Легкий.
— Я, пожалуй, за малиной с вами не пойду,— говорит вдруг Матвеечка.
— Что так? — притворно удивляется Легкий.
— Да так... Что-то не хочется.
— Дело хозяйское, смотри сам. А мы пошли. И мы двинулись к околице.
А Матвеечка поплелся, прихрамывая, к своему двору.
— А здорово Трусак стеганул его — вишь, как хромает,— замечает Легкий.— Я говорил ему, что недельки две теперь похромает, так оно и будет...
— А когда он его стегал? За что? — спрашивают ребята.
— Сегодня. Он с Трусиком дрался,— поясняет им Легкий.
А о себе — ни слова. Ну и я молчок, не выдаю его. Мы вышли за околицу. Сначала наша дорога шла полем. Я еще никогда здесь не ходил. По обе стороны дороги стеной стояла рожь, в ней синели головки васильков и звенели перепелки. Васильки словно высматривают нас, словно хотят узнать, куда мы идем.
«Пить-полоть! Пить-полоть!» — кричат во ржи перепелки. Так и кажется, что они сидят возле самой дороги: мы слышим не только «пить-полоть», а и приглушенное: «Ва!Ва!Ва!Ва!» Думается, зайди мы все кругом, обязательно поймали бы невидимую певунью. Но мы знаем, что по ржи ходить нельзя, и шагаем дальше. И впереди нас, конечно, Легкий. Он уже забыл о том, что недавно удирал от Трусака, идет веселый, смеется и рассказывает смешные истории.
Высоко над нами заливаются серебристо жаворонки, парят ястреба.А у самой дороги ковром стелется подорожник, белеют ромашки.Рожь вся вызрела. Она всегда в одно время с малиной созревает, это я давно знаю.
Мы срываем самые крупные колосья и начинаем вылущивать зернышки. Зерна мягкие, вкусные, но нужно иметь осторожку, чтобы вместе с зерном в рот не попала остина — вопьется в горло, попробуй вынь тогда.
Дорога начала поворачивать все влево и влево и вдруг уперлась в болото, по которому протекала маленькая речушка. Болото все заросло олешником и лозняком, тростником и крапивой. И только там, где был переезд, блестит чистая водяная гладь.
— Тише, ребятки, тише,— шепчет нам Легкий.— На этом переезде, бывает, плавают дикие утки... А щук тут уйма! И есть такие, что страшно смотреть. И ужаки тут водятся. Только они не кусаются, они на вид только страшные...
Мы на цыпочках, затаив дыхание подвигаемся к переезду... Две утки с шумом поднялись вверх, взмыли над болотом и, описав над нами полукруг, опустились невдалеке в заросли тростника.
— Надо было нам еще осторожней подвигаться, тогда бы мы увидели, как они плавают,— говорит Легкий.— Ну ладно, не разговаривайте, сейчас щук будем смотреть...
Для пешеходов возле переезда были положены клади, мы осторожно вступили на них. Клади тоненькие, полусгнившие, того и гляди, бултыхнешься в воду.
— Вон они,— шепчет Легкий.— Смотрите, вон там...
— Кто?
— Щуки...
Сначала мы ничего не могли разобрать.
— Да вон же они! Разини вы этакие... Вон под теми лопухами...
И тут мы увидели... Два щуренка стоят возле лопухов недвижно, словно полосатые стрелы, и смотрят на нас, готовые удрать. Как они красивы!
— Но они совсем небольшие,— шепчу я Легкому.
— Большие где-нибудь в другом месте затаились, их не каждый раз увидишь... Ну, хватит, пошли дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19