Ванька Жало хоть и мал ростом, а годами старше нас, ему шел уже семнадцатый год.
Мы пробовали было завести с ним перестрелку щебенкой — опять неудача. Ванька так сильно и метко швырялся, что только голову береги!
— А все же я его проучу,— говорит Легкий.
— Как?— спрашиваю.
— Увидишь как.
Легкий решил не откладывать это дело в долгий ящик.На другой день, в половине четвертого, мы приготовили ведро цементного раствора и, как только Жало показался в дверях проходной, быстро поднялись наверх, где каменщики заканчивали кладку стены. Мы спрятались за стену и начали наблюдать за Ванькой.
Вот он идет по двору завода. Вот на всякий случай прихватывает несколько щебенок и ищет нас глазами. Ванька очень удивлен, что нас нигде не видно. Он бросает щебенку наземь и подходит ближе к рештовке.
— Что вы затеваете, ребята?— спрашивает нас дядя Филя Полячок, работавший тут же, где притаились и мы.
— Мы одного парня искупать хотим, Ваньку Жало,— отвечает Легкий.
— А за что? Он к вам не лезет ведь.
— Да, не лезет! Все время пристает, как репей!
— Но он же не обливает вас раствором?
— Он бы и облил, если бы мог.
— Ох, ребята, зря вы затеяли это!
— Легкий, а может быть, не надо этого делать?— говорю и я.— Как бы нам с тобою плохо не было.
— Нет, раз я сказал, что искупаю его, то быть тому. Он мне надоел хуже горькой редьки. А ты, если боишься, можешь не помогать, я и один справлюсь.
Конечно, я боялся, знал, что из этой затеи ничего хорошего не выйдет. Ведь почти всегда все наши проделки не сходили нам с рук безнаказанно.
«Нехорошее это дело,— думаю я.— И отставать от товарища, да еще такого, как Легкий, который сам готов за друга голову сложить, тоже нельзя. Сколько раз он выручал меня из беды!»
— Ну что ты! — говорю я ему.— Я с тобой куда хочешь. Только как бы нам после не каяться.
Но в это время Ванька Жало уже нырнул под рештовку. И тотчас же Легкий опрокинул ведро с раствором на подмостки. Жидкий цемент полился потоком сквозь щели реш-товки.
— Ах, ловко! Сейчас он выскочит как ошпаренный! — кричит Легкий радостно.
Но каково же было наше изумление, какой ужас охватил нас, когда из-под рештозки выскочил... сам директор завода, инженер Куров. Весь он, с ног до головы, был облит цементом. Он выходил из завода, а мы, заглядевшись на Ваньку Жало, и не заметили его.
— Это что такое, а?— грозно спрашивает директор дядю Филю.
— Виноват,— бормочет дядя Филя.— Виноват, пролил нечаянно цементу немножко.
— Немножко?! Корова ты, а не каменщик! Тебя в шею гнать с работы нужно, раз ты с цементом обращаться не умеешь!
— Виноват,— отвечает, понурив голову, дядя Филя. Директор ушел, ругаясь и угрожая дяде Филе прогнать с работы завтра же. А мы стоим ни живы и мертвы.
— Что, чертенята, говорил я вам, не нужно баловать? Видите, что вы наделали?— закричал на нас дядя Филя.
— Дядя Филя, спасибо тебе, что ты нас не выдал. Мы больше не будем,— отвечаем мы.
— Нет, пострелята, этим вы от меня не отделаетесь. Я из-за вас, может быть, работы лишусь, а вам только бы озорничать!
И дядя Филя, тот самый добрый дядя Филя, который при любой беде всегда говорит «не факт, неважно, все пройдет», схватил нас за волосы и так натрепал нам чубы, что дня два нам картузы надеть больно было. Он нас дерет, а мы молчим и только думаем, как бы с нами хуже чего не случилось.
— И что это не везет нам последнее время?— говорит Легкий.— За что ни возьмешься, все плохо получается. Прямо житья нет!
— Да,— соглашаюсь я,— дела наши плохие. Если завтра директор скажет, чтобы подрядчик наш прогнал дядю Филю с работы, а дядя Филя скажет, что виноват не он, а мы, меня отец забьет до смерти.
— А мне, думаешь, лучше будет? Мой батя хотя и поспокойнее твоего, но если рассердится, то тоже милости не проси! Я у него раза два побывал в руках, знаю...
На наше счастье, директор, видно, забыл, как выкупали его в цементе, а дядя Филя не выдал нас директору. Но он все же рассказал о нашей проделке в казарме каменщикам. Правда, дядя Филя сделал это шутки ради, а каменщики говорили, что директора давно нужно было облить, потому что он злой, вредный человек, собака настоящая.
Десятник, случайно услыхавший о нашей проделке, нахмурился и, подумав, сказал:
— Завтра будете работать на буту!
И на другой день мы с Легким пошли бутить вместе со взрослыми. Работа на буту самая каторжная. Бут приготовляют так: сначала перемешивают цемент с песком, потом насыпают щебень — битый камень, эту сухую смесь поливают водой и гарцуют. Перелопачивать смесь, носить ее в канавы, вырытые для фундамента, трамбовать тяжелыми трамбовками под силу только взрослым, а мы ведь подростки, и силенок у нас еще маловато.
Мы храбро взялись за новую работу, решили не отставать от других, но не проработали и часа, как сдали. Пот градом лил с нас, сердце готово вот-вот выскочить.
— Э-э-э, слабы, ребятки, слабы, оказывается?— кричат на нас каменщики.— Давай, давай!
Мы опять беремся за лопаты и носилки. Над нами смеются, шутят, а нам совсем не до смеха. Так нам круто пришлось! Уж я о себе не говорю, но даже Легкий, неунывающий Легкий, молчал, чего раньше никогда с ним не бывало. Бут угомонил и его, хотя он куда здоровей меня!
Вечером, в казарме, над нами опять смеялись:
— Эх, упарились-то ребятки лихо!
— Ха-ха!
Особенно же радовался этому мой отец:
— Так вам и нужно, так вам и нужно! Вот теперь-то вы узнали, что жизнь не для баловства только, что в жизни и труд тяжелый бывает. Узнали?
— Узнали,— огрызнулся Легкий.— Чего ты этому радуешься?
— А того, что баловаться больше не будете, не до того вам будет!
И верно, больше мы уже не шалили. Первые дни мы все еще надеялись, что десятник вернет нас на прежнюю работу, но он и не подумал об этом.Руки, ноги, все тело ныло от непосильной работы. Возвращаясь в казарму с работы, мы спали как убитые. И никакие клопы, никакие крысы не могли разбудить нас.
Недели через две-три нам стало легче. Мы постепенно втянулись в работу. И как только немного окрепли, опять повеселели, смеяться, шутить начали.Но шутки теперь не те уже были, что раньше: мы огрубели, стали походить на взрослых, прежнего озорства и в помине не осталось. Тяжелая работа положила конец всем шалостям.
Мы стали почти совсем взрослые, детство наше кончилось.Но мы об этом не жалели: ведь нам давным-давно хотелось стать взрослыми...
ЧТО БЫЛО ПОТОМ И ЧТО ЕСТЬ СЕЙЧАС
Идет время, летят годы...
И с каждым днем, месяцем, годом подрастаем мы. Для нас и незаметно, а люди говорят:
— Эх, как ребята-то подтягиваются вверх! Что твои клены молодые!
А с годами, с возрастом и привычки и забавы наши тоже изменились.Легкий стал теперь таким серьезным, деловым парнем, что над ним никто больше не шутит. И Легким его уже почти никто не называет — Вася он теперь, а кое-кто даже Василием Павловичем величает.
Легкий все больше на заработках: то в каменщиках, то в грузчиках, а то и в дровосеках зимним делом. И сильный он стал! Но по-прежнему стройный, аккуратный, одевается всегда чистенько. Никакая работа не скорежила, не согнула его!
Мы росли, наша дружба была по-прежнему крепка, но дороги наши все больше расходились.После того как отработали мы с ним в Бытоши в каменщиках, мне пришлось еще только один раз поработать вместе с ним. Мы нанялись на станции Ржаница перекладывать дрова на складе конторы по топливу. С нами тогда работали Тишка и другие ребята из нашей деревни. Легкий у нас был за старшого, и мы заработали за две недели хорошо, хотя погода была самая плохая — март. Легкий старшой был настоящий, мы его уважали, но и работал он упорнее всех.
Позже мне приходилось больше дома жить, хозяйничать — отец по-прежнему на заработки отлучался, он не любил домашнюю работу.Нам пошло по восемнадцатому году, когда началась война с Германией. Всех брали на войну, забрали и нас, досрочным призывом. Призвали летом, в июне 1916 года, когда дела на фронте были неважные.
Матери наши, родные плакали, провожая нас на фронт. Всплакнули и мы. Один только Легкий был, как всегда, бодрый и веселый.
— Чего вы плачете? — говорил он своим родным.— Будто обязательно убьют меня. Да нипочем меня не убьют, я сам их бить буду, немцев этих, раз они прут на нас.
Мы думали попасть в один полк, в одну роту, а вышло не так. На первом же сборном пункте нас разлучили, разогнали по разным городам. А уж из городов, чуть-чуть обучив, как с винтовкой обращаться, как в ногу ходить, погнали на фронт. Легкого — на германский, меня — на австрийский.
Я недолго был в окопах — заболел ревматизмом, а тут еще цинга привязалась от недоедания, и меня услали в лазарет.
Легкий сидел в окопах года полтора. Несколько раз он участвовал в боях, ходил в атаку, отступал, чуть было в плен не угодил. Раза два его ранило, но тут же наскоро подлечивали и опять на фронт гнали. Он и на войне отличался смелостью и находчивостью. Его наградили двумя медалями и Георгиевским крестом, произвели в унтер-офицеры. И смерть словно боялась его — из всех боев он выходил живой.
Зато многие другие наши ребята не вернулись домой. Погибли на войне Ванька Трусик, Степка Катрос и многие другие мои ровесники.
...Конец войне положила Великая Октябрьская революция. Как только революция взяла верх, так тут же и мир заключили с Германией. И все солдаты поехали по родным домам. Приехал домой и мой товарищ Легкий.
Я вернулся раньше его в родную деревню.
Мы с Легким встретились в первый же день его возвращения и так обрадовались друг другу, что всплакнули оба. Мы долго не могли наговориться, всё рассказывали друг другу о том, что видели, что пережили.
— Ну ладно, что прошло, то прошло,— говорит Легкий.— Зато свобода настала, заживем теперь!
— Да, будем жить теперь хорошо! — говорю ему и я. И мы радовались, надеясь пожить спокойно.
Но радоваться было рановато. Скоро мы поняли, что борьба за свободу и землю, за фабрики и заводы, за Советскую власть не только не окончилась, а лишь сильнее разго-рается.
Мы убедились в этом на примере своей деревни.
Наши мужики, особенно те, у кого был маленький земельный надел, и те, у которых его совсем не было, на общем собрании потребовали передела земли.
— Надо переделить землю по живым душам,— говорили они,— чтобы всем было поровну.
Но этому противились ивановичские богатеи. Они всякими правдами и неправдами понаграбили себе земли и теперь слышать не хотели ни о каком переделе.
Особенно же не хотел передела земли один из иванович-ских лавочников, Расшвырка.Наши лавочники, Коноплевы и Волконский, были родом из других мест. Расшвырка же был наш, коренной, иваневичский. Он опутал почти всю нашу деревню долгами — давал в долг каждому, но уже тогда всё покупай только в его лавке, а если пошел к Коноплевым или к Волконскому, пеняй на себя: сразу подаст на тебя в суд, требуя не только того, что забрано, а еще раза в два-три преувеличив. Все местные власти были ему друзья-приятели. Бичом стал Расшвырка для всей деревни нашей.
Перед революцией Расшвырка стал землю скупать. Как только где бездетные старик со старухой задумали продать надельную землю свою, он тут как тут. За две сотни рублей Расшвырка покупал полный надел — четыре с половиной десятины земли. А у нас помещику Малючкову наши мужики только за сено, за один укос, платили по двадцати пяти и по тридцати рублей за десятину!
Он задумал довести количество земли до ста десятин, чтобы затем выделиться из общества, стать помещиком.Как вдруг грянула революция, смешала все его карты.Правда, Расшвырку не оставляла надежда, что революция пойдет на убыль, что ее задушат, а потому он и начал борьбу против передела земли.
За Расшвыркой потянулись и те, у кого было земли надела два-три, а семья небольшая; таких в нашей деревне было немного, дворов десять — пятнадцать. Но зато были колеблющиеся, которые воздерживались от передела земли, так как не были уверены, насколько прочна новая, Совет-
ская власть и не пришлось бы им потом расплачиваться головой, если вернутся старые порядки.Все это Расшвырка знал хорошо, все учитывал, поэтому открыто выступал на общих собраниях против земельного передела.
— Черти полоумные, подождите егозить,— кричал он на тех, кто предлагал разделить землю по живым душам,— как бы опять старые межи не пришлось восстанавливать!
Но слишком уж накипело на сердце у многих, слишком долго их угнетало малоземелье, и на общем собрании большинством голосов было решено поделить всю землю по жи-•вым душам.
Дорого обошелся нашим мужикам передел земли. В первую же ночь после передела Ивановичи запылали сразу в нескольких местах. Пожарных машин тогда в деревнях и в помине не было, воду приходилось таскать ведрами из колодцев и речки. К счастью, пожар вспыхнул ранней весной,
когда крыши еще не успели просохнуть. Сгорело только около тридцати дворов.
Всем показалось удивительным, что загорелись первыми дома тех мужиков, которые больше всех на переделе земли настаивали.
— Расшвырка поджег деревню,— решили мужики.
А Расшвырка смотрит на них и усмехается.Но тут всколыхнулись мужики, особенно те, у которых хаты и дворы сгорели. Растерянности как не бывало. Мигом схватили они Расшвырку.
Выбрали комиссию из пяти человек. Председателем комиссии назначили Василия Семеныча, того самого, который меня когда-то крапивой порол.Комиссия заседала два дня.А потом Расшвырку повели на кладбище и расстреляли.Военно-революционный трибунал признал действия деревенской комиссии правильными. Поп, который исповедовал Расшвырку, на допросе у следователя сказал, что Расшвырка признался ему в поджоге нашей деревни.
Шел тысяча девятьсот восемнадцатый год. Нас с Легким призвали в Красную Армию. Декрет о создании Рабоче-Крестьянской Красной Армии был подписан Владимиром Ильичей Лениным еще в феврале. На учет нас взяли в марте, а вот сейчас, в разгаре весны, мы призывались в часть.
Со всех сторон поднялись враги революции: с севера — генерал Юденич и англичане, с востока — Колчак, с юга — Деникин, с запада — белополяки.Нужно было защищать молодую Советскую Республику, отбивать ее многочисленных врагов.И мы вместе со всеми пошли на фронт.На гражданской войне нам тоже лихо пришлось.
Тут враги нажимают, а тут болезни навалились на людей. Тиф валил с ног измученных войной и голодовкой людей.Но нужно было отстаивать свободу, землю, власть свою Советскую. И все напрягали последние силы. Не щадя ни сил, ни жизни, шли бить врага.
Первым сыпняк свалил меня: не помню, как я расстался с Легким и очутился в лазарете.А после болезни меня, обессилевшего, полуживого, отправили домой на поправку. Не успел я прийти в себя после сыпняка, как навалился на меня возвратный тиф.
На фронт я уже не годился.И тут наши мужики предложили мне стать в нашей ива-новичской школе учителем.
— Парень ты грамотный, до книг охочий, а у нас в школе нет сейчас учителя, возьмись за это дело,— сказали они мне.
— У меня нет образования,— говорю я им.
— А ты подучись. Я согласился.
Поехал в Брянск, в уездный отдел народного образования. Там поговорили со мною и назначили учителем в родную, ивановичскую школу. Назначили мне годовой испытательный срок и обязали затем экзамен держать.
Так я начал учить ребят в том самом большом классе, где когда-то учился сам... В это время приехал домой на поправку и Вася Легкий. Его ранили в бою, но окончательно свалил с ног все тот же сыпной тиф.
Я долго сидел у постели Легкого, долго слушал его бред, смотрел, как он мечется, а помочь ему ничем не мог.Но через неделю Легкий начал поправляться.
Как же я обрадовался, когда он, еле-еле держась на ногах, приплелся ко мне в школу!
— Учишь? — говорит он мне, улыбаясь слабой улыбкой.— Учи, учи, я тебе мешать не буду. Я только хотел взглянуть, какой ты в школе, когда учишь. Нет, что ж, ничего, не хуже Телячьей Головы выглядишь.
Я еще больше обрадовался: раз шутит — жить будет.Как ки валили тиф и всякие болезни бойцов за свободу, как ни нападал со всех сторон враг, а Красная Армия сильнее всех оказалась: одну за другой она разбивала вражеские армии; сначала — Юденича, потом — Колчака, за Колчаком — Деникина, за Деникиным и Врангель полетел. И, добив врага, бойцы Красной Армии разошлись по домам, занялись своим обычным делом. Кто у станка на заводе работать опять начал, а кто з деревне за плуг и косу взялся.
Но мне не пришлось уже вернуться к прежним занятиям.Легкий стал дома хозяйничать, пахать, косить и сеять,иногда уходил на заработки в каменщики вместе с младшим братом, Леником.
А я бросил хозяйство, перестал учить ребят в школе, сам уехал в Москву учиться, качал писать рассказы и повести.В деревню я ездил каждое лето, отдыхал там от городского шума, косил и пахал по-прежнему. И каждый раз встречался с Васей Легким.
Легким называл его теперь только я, по старой привычке и по праву нашей старой дружбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Мы пробовали было завести с ним перестрелку щебенкой — опять неудача. Ванька так сильно и метко швырялся, что только голову береги!
— А все же я его проучу,— говорит Легкий.
— Как?— спрашиваю.
— Увидишь как.
Легкий решил не откладывать это дело в долгий ящик.На другой день, в половине четвертого, мы приготовили ведро цементного раствора и, как только Жало показался в дверях проходной, быстро поднялись наверх, где каменщики заканчивали кладку стены. Мы спрятались за стену и начали наблюдать за Ванькой.
Вот он идет по двору завода. Вот на всякий случай прихватывает несколько щебенок и ищет нас глазами. Ванька очень удивлен, что нас нигде не видно. Он бросает щебенку наземь и подходит ближе к рештовке.
— Что вы затеваете, ребята?— спрашивает нас дядя Филя Полячок, работавший тут же, где притаились и мы.
— Мы одного парня искупать хотим, Ваньку Жало,— отвечает Легкий.
— А за что? Он к вам не лезет ведь.
— Да, не лезет! Все время пристает, как репей!
— Но он же не обливает вас раствором?
— Он бы и облил, если бы мог.
— Ох, ребята, зря вы затеяли это!
— Легкий, а может быть, не надо этого делать?— говорю и я.— Как бы нам с тобою плохо не было.
— Нет, раз я сказал, что искупаю его, то быть тому. Он мне надоел хуже горькой редьки. А ты, если боишься, можешь не помогать, я и один справлюсь.
Конечно, я боялся, знал, что из этой затеи ничего хорошего не выйдет. Ведь почти всегда все наши проделки не сходили нам с рук безнаказанно.
«Нехорошее это дело,— думаю я.— И отставать от товарища, да еще такого, как Легкий, который сам готов за друга голову сложить, тоже нельзя. Сколько раз он выручал меня из беды!»
— Ну что ты! — говорю я ему.— Я с тобой куда хочешь. Только как бы нам после не каяться.
Но в это время Ванька Жало уже нырнул под рештовку. И тотчас же Легкий опрокинул ведро с раствором на подмостки. Жидкий цемент полился потоком сквозь щели реш-товки.
— Ах, ловко! Сейчас он выскочит как ошпаренный! — кричит Легкий радостно.
Но каково же было наше изумление, какой ужас охватил нас, когда из-под рештозки выскочил... сам директор завода, инженер Куров. Весь он, с ног до головы, был облит цементом. Он выходил из завода, а мы, заглядевшись на Ваньку Жало, и не заметили его.
— Это что такое, а?— грозно спрашивает директор дядю Филю.
— Виноват,— бормочет дядя Филя.— Виноват, пролил нечаянно цементу немножко.
— Немножко?! Корова ты, а не каменщик! Тебя в шею гнать с работы нужно, раз ты с цементом обращаться не умеешь!
— Виноват,— отвечает, понурив голову, дядя Филя. Директор ушел, ругаясь и угрожая дяде Филе прогнать с работы завтра же. А мы стоим ни живы и мертвы.
— Что, чертенята, говорил я вам, не нужно баловать? Видите, что вы наделали?— закричал на нас дядя Филя.
— Дядя Филя, спасибо тебе, что ты нас не выдал. Мы больше не будем,— отвечаем мы.
— Нет, пострелята, этим вы от меня не отделаетесь. Я из-за вас, может быть, работы лишусь, а вам только бы озорничать!
И дядя Филя, тот самый добрый дядя Филя, который при любой беде всегда говорит «не факт, неважно, все пройдет», схватил нас за волосы и так натрепал нам чубы, что дня два нам картузы надеть больно было. Он нас дерет, а мы молчим и только думаем, как бы с нами хуже чего не случилось.
— И что это не везет нам последнее время?— говорит Легкий.— За что ни возьмешься, все плохо получается. Прямо житья нет!
— Да,— соглашаюсь я,— дела наши плохие. Если завтра директор скажет, чтобы подрядчик наш прогнал дядю Филю с работы, а дядя Филя скажет, что виноват не он, а мы, меня отец забьет до смерти.
— А мне, думаешь, лучше будет? Мой батя хотя и поспокойнее твоего, но если рассердится, то тоже милости не проси! Я у него раза два побывал в руках, знаю...
На наше счастье, директор, видно, забыл, как выкупали его в цементе, а дядя Филя не выдал нас директору. Но он все же рассказал о нашей проделке в казарме каменщикам. Правда, дядя Филя сделал это шутки ради, а каменщики говорили, что директора давно нужно было облить, потому что он злой, вредный человек, собака настоящая.
Десятник, случайно услыхавший о нашей проделке, нахмурился и, подумав, сказал:
— Завтра будете работать на буту!
И на другой день мы с Легким пошли бутить вместе со взрослыми. Работа на буту самая каторжная. Бут приготовляют так: сначала перемешивают цемент с песком, потом насыпают щебень — битый камень, эту сухую смесь поливают водой и гарцуют. Перелопачивать смесь, носить ее в канавы, вырытые для фундамента, трамбовать тяжелыми трамбовками под силу только взрослым, а мы ведь подростки, и силенок у нас еще маловато.
Мы храбро взялись за новую работу, решили не отставать от других, но не проработали и часа, как сдали. Пот градом лил с нас, сердце готово вот-вот выскочить.
— Э-э-э, слабы, ребятки, слабы, оказывается?— кричат на нас каменщики.— Давай, давай!
Мы опять беремся за лопаты и носилки. Над нами смеются, шутят, а нам совсем не до смеха. Так нам круто пришлось! Уж я о себе не говорю, но даже Легкий, неунывающий Легкий, молчал, чего раньше никогда с ним не бывало. Бут угомонил и его, хотя он куда здоровей меня!
Вечером, в казарме, над нами опять смеялись:
— Эх, упарились-то ребятки лихо!
— Ха-ха!
Особенно же радовался этому мой отец:
— Так вам и нужно, так вам и нужно! Вот теперь-то вы узнали, что жизнь не для баловства только, что в жизни и труд тяжелый бывает. Узнали?
— Узнали,— огрызнулся Легкий.— Чего ты этому радуешься?
— А того, что баловаться больше не будете, не до того вам будет!
И верно, больше мы уже не шалили. Первые дни мы все еще надеялись, что десятник вернет нас на прежнюю работу, но он и не подумал об этом.Руки, ноги, все тело ныло от непосильной работы. Возвращаясь в казарму с работы, мы спали как убитые. И никакие клопы, никакие крысы не могли разбудить нас.
Недели через две-три нам стало легче. Мы постепенно втянулись в работу. И как только немного окрепли, опять повеселели, смеяться, шутить начали.Но шутки теперь не те уже были, что раньше: мы огрубели, стали походить на взрослых, прежнего озорства и в помине не осталось. Тяжелая работа положила конец всем шалостям.
Мы стали почти совсем взрослые, детство наше кончилось.Но мы об этом не жалели: ведь нам давным-давно хотелось стать взрослыми...
ЧТО БЫЛО ПОТОМ И ЧТО ЕСТЬ СЕЙЧАС
Идет время, летят годы...
И с каждым днем, месяцем, годом подрастаем мы. Для нас и незаметно, а люди говорят:
— Эх, как ребята-то подтягиваются вверх! Что твои клены молодые!
А с годами, с возрастом и привычки и забавы наши тоже изменились.Легкий стал теперь таким серьезным, деловым парнем, что над ним никто больше не шутит. И Легким его уже почти никто не называет — Вася он теперь, а кое-кто даже Василием Павловичем величает.
Легкий все больше на заработках: то в каменщиках, то в грузчиках, а то и в дровосеках зимним делом. И сильный он стал! Но по-прежнему стройный, аккуратный, одевается всегда чистенько. Никакая работа не скорежила, не согнула его!
Мы росли, наша дружба была по-прежнему крепка, но дороги наши все больше расходились.После того как отработали мы с ним в Бытоши в каменщиках, мне пришлось еще только один раз поработать вместе с ним. Мы нанялись на станции Ржаница перекладывать дрова на складе конторы по топливу. С нами тогда работали Тишка и другие ребята из нашей деревни. Легкий у нас был за старшого, и мы заработали за две недели хорошо, хотя погода была самая плохая — март. Легкий старшой был настоящий, мы его уважали, но и работал он упорнее всех.
Позже мне приходилось больше дома жить, хозяйничать — отец по-прежнему на заработки отлучался, он не любил домашнюю работу.Нам пошло по восемнадцатому году, когда началась война с Германией. Всех брали на войну, забрали и нас, досрочным призывом. Призвали летом, в июне 1916 года, когда дела на фронте были неважные.
Матери наши, родные плакали, провожая нас на фронт. Всплакнули и мы. Один только Легкий был, как всегда, бодрый и веселый.
— Чего вы плачете? — говорил он своим родным.— Будто обязательно убьют меня. Да нипочем меня не убьют, я сам их бить буду, немцев этих, раз они прут на нас.
Мы думали попасть в один полк, в одну роту, а вышло не так. На первом же сборном пункте нас разлучили, разогнали по разным городам. А уж из городов, чуть-чуть обучив, как с винтовкой обращаться, как в ногу ходить, погнали на фронт. Легкого — на германский, меня — на австрийский.
Я недолго был в окопах — заболел ревматизмом, а тут еще цинга привязалась от недоедания, и меня услали в лазарет.
Легкий сидел в окопах года полтора. Несколько раз он участвовал в боях, ходил в атаку, отступал, чуть было в плен не угодил. Раза два его ранило, но тут же наскоро подлечивали и опять на фронт гнали. Он и на войне отличался смелостью и находчивостью. Его наградили двумя медалями и Георгиевским крестом, произвели в унтер-офицеры. И смерть словно боялась его — из всех боев он выходил живой.
Зато многие другие наши ребята не вернулись домой. Погибли на войне Ванька Трусик, Степка Катрос и многие другие мои ровесники.
...Конец войне положила Великая Октябрьская революция. Как только революция взяла верх, так тут же и мир заключили с Германией. И все солдаты поехали по родным домам. Приехал домой и мой товарищ Легкий.
Я вернулся раньше его в родную деревню.
Мы с Легким встретились в первый же день его возвращения и так обрадовались друг другу, что всплакнули оба. Мы долго не могли наговориться, всё рассказывали друг другу о том, что видели, что пережили.
— Ну ладно, что прошло, то прошло,— говорит Легкий.— Зато свобода настала, заживем теперь!
— Да, будем жить теперь хорошо! — говорю ему и я. И мы радовались, надеясь пожить спокойно.
Но радоваться было рановато. Скоро мы поняли, что борьба за свободу и землю, за фабрики и заводы, за Советскую власть не только не окончилась, а лишь сильнее разго-рается.
Мы убедились в этом на примере своей деревни.
Наши мужики, особенно те, у кого был маленький земельный надел, и те, у которых его совсем не было, на общем собрании потребовали передела земли.
— Надо переделить землю по живым душам,— говорили они,— чтобы всем было поровну.
Но этому противились ивановичские богатеи. Они всякими правдами и неправдами понаграбили себе земли и теперь слышать не хотели ни о каком переделе.
Особенно же не хотел передела земли один из иванович-ских лавочников, Расшвырка.Наши лавочники, Коноплевы и Волконский, были родом из других мест. Расшвырка же был наш, коренной, иваневичский. Он опутал почти всю нашу деревню долгами — давал в долг каждому, но уже тогда всё покупай только в его лавке, а если пошел к Коноплевым или к Волконскому, пеняй на себя: сразу подаст на тебя в суд, требуя не только того, что забрано, а еще раза в два-три преувеличив. Все местные власти были ему друзья-приятели. Бичом стал Расшвырка для всей деревни нашей.
Перед революцией Расшвырка стал землю скупать. Как только где бездетные старик со старухой задумали продать надельную землю свою, он тут как тут. За две сотни рублей Расшвырка покупал полный надел — четыре с половиной десятины земли. А у нас помещику Малючкову наши мужики только за сено, за один укос, платили по двадцати пяти и по тридцати рублей за десятину!
Он задумал довести количество земли до ста десятин, чтобы затем выделиться из общества, стать помещиком.Как вдруг грянула революция, смешала все его карты.Правда, Расшвырку не оставляла надежда, что революция пойдет на убыль, что ее задушат, а потому он и начал борьбу против передела земли.
За Расшвыркой потянулись и те, у кого было земли надела два-три, а семья небольшая; таких в нашей деревне было немного, дворов десять — пятнадцать. Но зато были колеблющиеся, которые воздерживались от передела земли, так как не были уверены, насколько прочна новая, Совет-
ская власть и не пришлось бы им потом расплачиваться головой, если вернутся старые порядки.Все это Расшвырка знал хорошо, все учитывал, поэтому открыто выступал на общих собраниях против земельного передела.
— Черти полоумные, подождите егозить,— кричал он на тех, кто предлагал разделить землю по живым душам,— как бы опять старые межи не пришлось восстанавливать!
Но слишком уж накипело на сердце у многих, слишком долго их угнетало малоземелье, и на общем собрании большинством голосов было решено поделить всю землю по жи-•вым душам.
Дорого обошелся нашим мужикам передел земли. В первую же ночь после передела Ивановичи запылали сразу в нескольких местах. Пожарных машин тогда в деревнях и в помине не было, воду приходилось таскать ведрами из колодцев и речки. К счастью, пожар вспыхнул ранней весной,
когда крыши еще не успели просохнуть. Сгорело только около тридцати дворов.
Всем показалось удивительным, что загорелись первыми дома тех мужиков, которые больше всех на переделе земли настаивали.
— Расшвырка поджег деревню,— решили мужики.
А Расшвырка смотрит на них и усмехается.Но тут всколыхнулись мужики, особенно те, у которых хаты и дворы сгорели. Растерянности как не бывало. Мигом схватили они Расшвырку.
Выбрали комиссию из пяти человек. Председателем комиссии назначили Василия Семеныча, того самого, который меня когда-то крапивой порол.Комиссия заседала два дня.А потом Расшвырку повели на кладбище и расстреляли.Военно-революционный трибунал признал действия деревенской комиссии правильными. Поп, который исповедовал Расшвырку, на допросе у следователя сказал, что Расшвырка признался ему в поджоге нашей деревни.
Шел тысяча девятьсот восемнадцатый год. Нас с Легким призвали в Красную Армию. Декрет о создании Рабоче-Крестьянской Красной Армии был подписан Владимиром Ильичей Лениным еще в феврале. На учет нас взяли в марте, а вот сейчас, в разгаре весны, мы призывались в часть.
Со всех сторон поднялись враги революции: с севера — генерал Юденич и англичане, с востока — Колчак, с юга — Деникин, с запада — белополяки.Нужно было защищать молодую Советскую Республику, отбивать ее многочисленных врагов.И мы вместе со всеми пошли на фронт.На гражданской войне нам тоже лихо пришлось.
Тут враги нажимают, а тут болезни навалились на людей. Тиф валил с ног измученных войной и голодовкой людей.Но нужно было отстаивать свободу, землю, власть свою Советскую. И все напрягали последние силы. Не щадя ни сил, ни жизни, шли бить врага.
Первым сыпняк свалил меня: не помню, как я расстался с Легким и очутился в лазарете.А после болезни меня, обессилевшего, полуживого, отправили домой на поправку. Не успел я прийти в себя после сыпняка, как навалился на меня возвратный тиф.
На фронт я уже не годился.И тут наши мужики предложили мне стать в нашей ива-новичской школе учителем.
— Парень ты грамотный, до книг охочий, а у нас в школе нет сейчас учителя, возьмись за это дело,— сказали они мне.
— У меня нет образования,— говорю я им.
— А ты подучись. Я согласился.
Поехал в Брянск, в уездный отдел народного образования. Там поговорили со мною и назначили учителем в родную, ивановичскую школу. Назначили мне годовой испытательный срок и обязали затем экзамен держать.
Так я начал учить ребят в том самом большом классе, где когда-то учился сам... В это время приехал домой на поправку и Вася Легкий. Его ранили в бою, но окончательно свалил с ног все тот же сыпной тиф.
Я долго сидел у постели Легкого, долго слушал его бред, смотрел, как он мечется, а помочь ему ничем не мог.Но через неделю Легкий начал поправляться.
Как же я обрадовался, когда он, еле-еле держась на ногах, приплелся ко мне в школу!
— Учишь? — говорит он мне, улыбаясь слабой улыбкой.— Учи, учи, я тебе мешать не буду. Я только хотел взглянуть, какой ты в школе, когда учишь. Нет, что ж, ничего, не хуже Телячьей Головы выглядишь.
Я еще больше обрадовался: раз шутит — жить будет.Как ки валили тиф и всякие болезни бойцов за свободу, как ни нападал со всех сторон враг, а Красная Армия сильнее всех оказалась: одну за другой она разбивала вражеские армии; сначала — Юденича, потом — Колчака, за Колчаком — Деникина, за Деникиным и Врангель полетел. И, добив врага, бойцы Красной Армии разошлись по домам, занялись своим обычным делом. Кто у станка на заводе работать опять начал, а кто з деревне за плуг и косу взялся.
Но мне не пришлось уже вернуться к прежним занятиям.Легкий стал дома хозяйничать, пахать, косить и сеять,иногда уходил на заработки в каменщики вместе с младшим братом, Леником.
А я бросил хозяйство, перестал учить ребят в школе, сам уехал в Москву учиться, качал писать рассказы и повести.В деревню я ездил каждое лето, отдыхал там от городского шума, косил и пахал по-прежнему. И каждый раз встречался с Васей Легким.
Легким называл его теперь только я, по старой привычке и по праву нашей старой дружбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19