Волки всегда удирают, когда услышат его. И стреляет оно потому так сильно, что дядя Мосей сыплет в него пороху целую горсть и забивает чуть ли не до половины ствола пыжей из хлопьев. Я с ужасом смотрю на ружье дяди Мосея: что, если оно когда-нибудь разорвется так же, как и наш револьвер, который мы сделали из безмена?
Надо будет отходить подальше, когда дядя Мосей задумает стрелять...
Мы въехали в лес. В лесу уже темно, комары тучами носятся над нами, не успеваешь от них отмахиваться. Лошади фыркают, мотают головами, машут хвостами. Колокольчики, бубенцы и звоночки разноголосо позванивают у них на шеэ. У нас такой порядок, чтоб на шее у каждой досужей лошади — коноводихи или такой, которая забредать в кусты любит,— что-либо звонкое висело. На нашей Сивке еще ничего нет, но мы еще и не знаем, какова она нравом. Может быть, она и тихая, добрая лошадка.
Вот и Стефанов покос. Это большой луг, который когда-то расчищал какой-то Стефан. Луг длинный и извилистый, вокруг лес и болота, а посередине его — вязы, липы и дубы. Они стоят одиночками, как стога сена.
Дядя Мосей подъезжает к старому кряжистому дубу и слезает с коня. Вслед за ним слезаем и мы. Ребята, обогнавшие нас, уже пустили своих коней на луг и подходят к дяде Мосею.
— Дядя Мосей, а где будут станы? — спрашивают дни.
— Один тут, другой — вон под тем вязом,— говорит он. Горюшко мое! Оказывается, мы разделились на два стана, каждый стан раскладывает свой костер, и Вася Легкий — в другом стане. Он и там уже за атамана, хотя в их стане есть ребята и постарше его. А я в одном стане с Уль-чей. Станы разделены по порядку дворов. А мне так хотелось быть вместе с Легким!
В нашем стане два атамана: Володька Монахов и Фанас Хмызик. Они самые взрослые и самые сильные из ребят. Володьке идет шестнадцатый год, Хмызику — пятнадцатый. Они друзья. Володька придурковатый парень, но простой и добрый. Хмызик низенького роста и такой крепыш, что может любого побороть. Он веселый, любит и посмеяться и дело любит. Он всегда чем-нибудь занят: или лапоть плетет, или веревки из лыка вьет,— без дела не может часу прожить.
Легкий со своими ребятами подался к вязу, стоявшему на другом конце луга, а мы остались под дубом. Мы сложили оброти и уздечки в общую кучу и пошли вслед за атаманами в лес дрова собирать для костра. Топлива надо было заготовить на всю ночь. Искать в темноте дрова, да еще сухие, не так-то легко. Но наши атаманы люди опытные. У них есть и топоры; они ударят но. дереву обухом и по звуку определят, сухое оно или сырое. И, быстро срубив дерево, мельчат его на части.
— Тащи, ребятки! — кричат они нам.
И мы, как муравьи, тащим дрова и хворост к дубу. По пути попадается сухой хворост, мы и его тащим к стану. И вот запылал костер, а вокруг него закипела жизнь.
Ребята прыгают, кричат, прислушиваясь к своему эху, кое-кто уже поссорился и готов начать потасовку. Картежники затевают игру в карты. Те же, кто любит всякие истории, просят дядю Мосея рассказать им сказку.
— Да ну вас! Все сказки да сказки! Ложитесь-ка лучше спать, а то завтра вас не добудишься,— упирается дядя Мосей.
— Дядя Мосей, милый, ну только одну-однущую, а? — умоляем мы его.
— Ну какую я вам расскажу? Ведь я вам уже все порассказал.
— Да нет же, у тебя их много. А если не хочешь рассказывать новую, расскажи какую-нибудь старую, нам все равно интересно,— пристают ребята.
Дядя Мосей видит, что без сказки мы не успокоимся, и сдается.
— А, что б вас! Ну ладно, расскажу одну, только потом уж больше не приставайте.
И он начинает рассказывать.
Голос у него басистый и глуховатый, каждое слово западает в душу.
— «На берегу реки Москвы стоял дом боярина Морозова...»
«Да ведь это же не сказка, а роман Алексея Толстого «Князь Серебряный», я же сам его читал,— догадываюсь я с первых же слов.— Кто же и когда прочел его дяде Мо-сею — ведь сам-то он неграмотный — и как он мог запомнить всю книгу почти слово в слово?»
А дядя Мосей говорит и говорит, мы все слушаем да слушаем; сидим как зачарованные. К нам подсаживаются и другие ребята, даже картежники бросают свою игру.
А ночь все длится, теплая и ласковая. Колокольчики на шеях лошадей переговариваются меж собой разноголосо. У одних звон глухой и низкий, как голос дяди Мосея, у других нежный, как у наших девочек, кроме Ульчи — у той, несмотря на то что она сама маленькая, голос грубоватый,— у третьих четкий, серебристый, как у птичек синичек. А бубенцы бубнят по-своему, словно они недовольны, что их привязали к лошадиным шеям.
Соловьи в болоте сыплют свои серебряные трели, а в лесу грустно стонут кукушки.И все небо усыпано звездами. Мы не замечаем времени, мы все в сказке. Кое-кто уже заснул под мерную речь дяди Мосея, но уж мне-то не уснуть.
Хотя я и знаю, что случится с князем Серебряным, с боярином Морозовым и его молодой женой, а все равно слушаю, так хорошо говорит дядя Мосей.
Но вот Полкан зарычал и поднялся.
— Волки! — настораживается дядя Мосей и прерывает свой рассказ.
А Полкан уже не рычит, а злобно лает и идет от костра в темь. Дядя Мосей, Володыса, Хмызик и еще несколько смельчаков, захватив горящие головешки, идут вслед за Полканом. Мы, кто потрусливей, сидим ни живы ни мертвы.
— Сейчас он стрельнет,— говорит кто-то из ребят.
И тут на самом деле раздается такой оглушительный выстрел, какого я в жизни не слыхал. Эхо покатилось по болотам и лесам...
Дядя Мосей и ребята с Полканом возвращаются к костру.
— Ушли, побоялись,— говорит дядя Мосей.— Но у кого есть жеребята-сосунки, с завтрашней ночи чтоб привязывали их на колышки возле стана, иначе я не отвечаю за них. Волки всегда в первую очередь сосунков режут.
— А помнишь, дядя Мосей, как в позапрошлом году они жеребца Жбанковых повалили? Пока мы с тобой и Полканом добежали, из него и дух вон,— вспоминает Хмызик.
— Больших они берут только в конце лета, под осень, когда голодней становятся. Под осень они смелей и лютей. Ну, ложитесь-ка спать, а я на тот стан схожу, скажу и там ребятам, чтоб привязывали сосунков.
И дядя Мосей, помахивая трещоткой, уходит на другой стан.
Ребята укладываются спать. Кто устроился возле самого костра, а кто поближе к дубу. Первые ложатся головой на оброти и уздечки, а остальные кладут голову на ноги спящих, как пчелы в рою. Я тоже ложусь, положив голову на чьи-то ноги, но уснуть долго не могу. Мне все кажется, что вот-вот к нам подкрадутся волки. Ведь дяди-то Мосея и его
Полкана с нами нет. А как знать, может быть, волки едят не только жеребят?И сердце мое замирает от ужаса.«Вот тебе и ночное, вот как «хорошо» тут!» —думаю к.
А ребята все спят и спят. Костер наш угасает, но я боюсь подойти к. нему, подложить дров.«Завтра обязательно привяжу своего жеребенка возле стана»,— решаю я.
Но как привяжу, еще и сам не знаю. Кто-нибудь поможет, не у одного же у меня кобыла с жеребенком...
Когда я проснулся, было уже утро. На стане — никого. И коней на лугу, кроме нашей Сивки и жеребенка, не было. Дядя Мосей и все ребята уехали домой.
Меня, как после рассказывали ребята, дядя Мосей тоже будил; я встал, погрелся у костра, а потом опять ткнулся: и уснул. Ребята вновь растормошили меня, я им сказал, что сейчас же встану, немножко только подремлю, они и уехали домой. Потом уж я проснулся сам, когда солнце припекло мне голову.
Кобыла наша — я еще с вечера спутал ей ноги — ходила со своим жеребенком посередине луга и пощипывала траву. Я взял оброть и пошел к ней. Но она повернулась ко мне задом и не дала поймать себя. Я снова хочу обротать ее, а она взбрыкивает ногами.
Что делать?Я достал корку хлеба, показываю ей, но она скалит зубы — и за мной. Недаром, видно, старый хозяин продал ее задешево!
Однако ехать домой надо — мать, поди, невесть что думает обо мне.И я заплакал от бессилия и досады.Не знаю, сколько бы еще я ревел, если бы на опушке леса не показался на своей гнедой жеребке Легкий. Он сразу понял, в чем дело, и галопом подлетел ко мне.
— Замолчи! Как тебе не стыдно, ревешь, как девчонка!
Давай оброть сюда! — прикрикнул он на меня, соскочив с лошади.
Я подал ему оброть. Легкий быстро развязал один конец поводка у оброти, связал с ним конец своей длинной плети, снял оброть со своей лошади и тоже развязал конец поводка и прикрепил его к плети. У нас получилась довольно длинная веревка.
— Берись за один конец, а я — за другой! Заходи с этой стороны, кругом заходи! — торопит Легкий.
Кобыла визжит, скалит зубы, бьет задними копытами, но Легкий не из тех, кого можно напугать. И как Сивка ни кружилась, как ни вскидывала задом, мы все же обошли вокруг нее с веревкой, и ей некуда было деваться. Я с восхищением смотрел, как Легкий смело подлетел к оскаленной морде лошади и схватил ее за ноздри.
— Развязывай скорей оброти! Давай свою оброть сюда! — кричит он мне.
Я подаю ему оброть. Он быстро накладывает ее на голову кобылы, перекидывает поводок на шею. Сивка присмирела.
— Ну, иди сюда, чего стоишь? Ведь не сядешь сам, давай посажу.
Я подхожу к кобыле, Легкий подставляет колено, и вот я уже верхом.
— Да, кобыленка с норовом,— говорит Легкий,— ты с ней хлебнешь горя! И знаешь, что я тебе скажу? Переходика ты на наш стан, иначе тебе пропадать. Мы тебе на первых порах будем помогать ловить ее. А ваши ребята, вишь, бросили тебя одного. Я скажу об этом дяде Мосею, объясню ему, как и что, и ты перейдешь к нам.
— Ладно, перейду. А как ты сам-то очутился тут?
— Это тебе случай помог,—усмехнулся Легкий.—Я уже пригнал своих лошадей почти к самой деревне, как вдруг наш Рыжик повернул обратно в лес. Ну, я за ним на жеребке. Ребятам отдал своих коней, чтоб в деревню гнали, а сам
помчался за Рыжим. Он успел уже скрыться в лесу и где-то затаился, лиходей. Словно человек, понимает, когда ему хомут грозит. Я долго ездил по кустам, а его и след простыл. Вот дура, не любит работать, а ведь здоров как бык! Заглянул сюда — вижу, ты тут канителишься со своей Сивкой и ревешь, как телок... Ну ладно, поехали домой!
— А Рыжий как же?
— Рыжего теперь не скоро найдешь. Он только в полдень явится домой. Нажрется, а там и слепни дадут ему чесу, вот он сам и прибежит. Поехали!
Мы отправились домой.
«Как хорошо иметь товарища, да еще такого, как Легкий! — думаю я радостно.— Ну что бы я сейчас делал, если бы не он? Пропадать бы мне совсем...»
На следующую ночь я уже был на другом стане вместе с Васей Легким. Но и тут на меня свалилась беда.
День был праздничный, воскресенье. А в праздничные дни конюшата пасут лошадей с ночи до обеда, а то и весь день. В праздники на лошадях не работают.
Сегодня почти всем было приказано пасти коней весь день. Нам дали кошели с хлебом, салом и молоком.
Если уж ночью ребята резвились вовсю, то днем тем более. Сами себе хозяева, делай что хочешь. Днем с нами даже дяди Мосея нет. И сначала все шло хорошо. Мы носились по лугу как сумасшедшие, бегали наперегонки, боролись, играли в шаровни.
— Ребята, кто хочет с елки съехать? — кричит Трусик, подбегая к пушистой молодой ели, сучья которой спускались до самой земли.
— Я! — орет Пулюка. И они полезли на елку.
Забраться на елку любому из нас ничего не стоило, а вот спуститься вниз поверх сучьев не так-то просто. Надо было хорошенько охватить руками и ногами сучья и постепенно скользить вниз. Чуть выпустил сучья — камнем по-
летишь вниз. Но Трусику и Пулюке было не впервой спускаться с елок. Они съезжали даже вниз головой. К ним присоединились и другие ребята. И пошла потеха!
— Ребята! Коней поить! — скомандовал Легкий, когда солнце начало палить и кони перестали есть траву.
Мы побежали ловить лошадей. Легкий помог мне поймать кобылу, посадил меня на нее, и мы все, словно казаки, понеслись на водопой к нашей речонке Гнилушке. Ехать надо было версты три. Я все еще непрочно сидел верхом, но мне не хотелось отставать от других, и я катил вовсю.
Туда я кое-как доехал, а вот на обратном пути меня настигла беда.
Я не мог попридержать свою кобыленку — стыдно было показать ребятам, что все еще плохо держусь на лошади. А самое главное — с нами ехали девочки, и скакали они не хуже нас. Как же мне было отставать?
На нашем стане три девочки: Анюшка Романова, Арин-ка Петухова, по прозвищу Кыля, и Дуня Воронкова. Дуня Воронкова — двоюродная сестра Легкого. Это самая лучшая девочка во всей деревне. Она годом старше меня, но ростом маленькая и такая нежная, худенькая, что дунь ветер, она и улетит. У нее очень приятный, певучий голосок, толстая коса до самого пояса, а когда она улыбается, появляются ямочки на щеках. Ей бы не следовало гонять коней, но ее меньшие братишки еще малы, а старший брат уже слишком взрослый, чтоб ездить в ночное. Дуня была любимицей в своей семье. И на нашем стане ее полюбили. Даже забияки Трусик и Пулюка никогда не обижали ее, к это вовсе не потому, что Легкий ее двоюродный брат. Просто такая она была, что при ней всякий сам лучше становился.
Дуня пасла лошадей уже четвертый год, и хотя она была хрупкая, как хрусталь, но на коне держалась, как казак. Она дружила с Аришкой Кылей, и эти девочки были всегда неразлучны.
Я стал замечать, что Дуня частенько посматривает на меня. Посмотрит, чему-то усмехнется — и ямочки на щеках. Мне сначала было очень стыдно, мне думалось, что я смешным ей кажусь.
И Легкий это заметил. Но он это понял по-другому. — А знаешь, товарищ,— сказал он мне как-то наедине,— Дуня-то наша, замечаю я, любит тебя. Ты на ней обязательно женись, когда большой будешь, девка хорошая. И тогда мы с тобой не только товарищами, а двоюродными братьями станем.
От стыда я не знал, что и сказать ему на это. Я начал избегать Дуниных взглядов, старался не попадаться ей на глаза, а как это сделаешь, когда мы все время на одном стане?
Но потом я привык. Так привык, что и сам начал смотреть на нее. И не только смотреть, а далее разговаривать с нею начал. Конечно, сам бы я на это ни за что на свете не решился, если бы не Аринка Кыля. Она всегда подзывала меня к себе. А рядом с нею бывала и Дуня.
— Федя, поди-ка сюда,— говорила она мне. И я подходил. Сначала робко, а потом все смелей. И разговор начинался. Потом Кыля засыпала, мы сидели с Дуней вдвоем. Дуня рассказывала мне о своих домашних делах, о матери, отце, братишках, а я только слушал и слушал... Мне нравился голос Дуни. Когда она начинала говорить, я переставал замечать все вокруг, не слышал больше ни соловьиных трелей, ни стонов кукушки, ни перезвона колокольчиков. А ведь раньше я все это замечал, готов был слушать день и ночь. Иногда и я, как Кыля, засыпал под певучую речь Дуни, но она почему-то за это ни разу не рассердилась и даже никогда не напоминала мне
об этом.
Кыля хотела, чтобы в наших разговорах принимал участие и Легкий, просила меня, чтоб я его позвал, но Легкий наотрез отказался. Он вообще-то не любил девочек, а Кылю просто не переваривал, потому что она была очень некрасивая.
А я Дуню очень любил. Мне все-все нравилось в ней. И коса, и то, что она такая маленькая и нежная, и ямочки-на щеках, а уж о голосе ее певучем и говорить нечего, он для меня был лучше всякой музыки. Я догадывался, что и сам за что-то нравлюсь Дуне, только вот что во мне она нашла хорошего, понять не мог...
И вот она сейчас скачет на своем буланом коне, нет-нет да и оглянется на меня, усмехнется.
Как же мне отстать от других, когда она смотрит на меня? Я и так в ее глазах, наверно, хуже всех, потому что еду позади.
И я бью пятками по бокам своей Сивки, несусь вскачь.
Моя Сивка мчалась галопом вслед за другими лошадьми, я трясся на ней, как мешок с трухой, уцепившись за ее гриву.
Но как ни старался, а удержаться мне не удалось, и я скатился кобыле под ноги.
А она была подкована на псе четыре ноги. И вот задней подковой — жаком — она наступила мне на лоб, чуть повыше левого глаза. И как ни в чем не бывало понеслась дальше.
Я не почувствовал сначала боли. Ребята засмеялись было надо мною, но, когда увидели, как кровь заливает мне лицо, притихли. Дуня в ужасе закрыла ладонью глаза,
— Ребята, пригоните мою кобылу домой, а я пойду умоюсь,— прошу я ребят, а сам заливаюсь слезами.
— Ладно, иди, пригоним! — кричит мне Легкий.— Иди скорей домой!
И ребята погнали мою Сивку с жеребенком ко двору, а я побрел обратно к речке, смывать кровь...
От гнилой болотной воды рана так разболелась, что месяца два я не мог никуда показаться. Мать плакала, боялась, как бы я не умер от заражения крови.
А потом все зажило, только рубец на лбу остался на всю жизнь...Но все печали проходят и всему может научиться человек. Я стал ездить верхом так же хорошо, как и все наши ребята, стал заправским кснюшонком. Я даже сдачи научился давать, если кто лез ко мне.
И только с одной Ульчей я не связывался. Да ведь с нею и никто не хотел связываться: свяжись попробуй — придется драться не на жизнь, а на смерть. Ее даже Легкий обходил, хотя он и был сильнее ее раза в два. Есть вот такие девчонки, что любого парня за пояс заткнут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Надо будет отходить подальше, когда дядя Мосей задумает стрелять...
Мы въехали в лес. В лесу уже темно, комары тучами носятся над нами, не успеваешь от них отмахиваться. Лошади фыркают, мотают головами, машут хвостами. Колокольчики, бубенцы и звоночки разноголосо позванивают у них на шеэ. У нас такой порядок, чтоб на шее у каждой досужей лошади — коноводихи или такой, которая забредать в кусты любит,— что-либо звонкое висело. На нашей Сивке еще ничего нет, но мы еще и не знаем, какова она нравом. Может быть, она и тихая, добрая лошадка.
Вот и Стефанов покос. Это большой луг, который когда-то расчищал какой-то Стефан. Луг длинный и извилистый, вокруг лес и болота, а посередине его — вязы, липы и дубы. Они стоят одиночками, как стога сена.
Дядя Мосей подъезжает к старому кряжистому дубу и слезает с коня. Вслед за ним слезаем и мы. Ребята, обогнавшие нас, уже пустили своих коней на луг и подходят к дяде Мосею.
— Дядя Мосей, а где будут станы? — спрашивают дни.
— Один тут, другой — вон под тем вязом,— говорит он. Горюшко мое! Оказывается, мы разделились на два стана, каждый стан раскладывает свой костер, и Вася Легкий — в другом стане. Он и там уже за атамана, хотя в их стане есть ребята и постарше его. А я в одном стане с Уль-чей. Станы разделены по порядку дворов. А мне так хотелось быть вместе с Легким!
В нашем стане два атамана: Володька Монахов и Фанас Хмызик. Они самые взрослые и самые сильные из ребят. Володьке идет шестнадцатый год, Хмызику — пятнадцатый. Они друзья. Володька придурковатый парень, но простой и добрый. Хмызик низенького роста и такой крепыш, что может любого побороть. Он веселый, любит и посмеяться и дело любит. Он всегда чем-нибудь занят: или лапоть плетет, или веревки из лыка вьет,— без дела не может часу прожить.
Легкий со своими ребятами подался к вязу, стоявшему на другом конце луга, а мы остались под дубом. Мы сложили оброти и уздечки в общую кучу и пошли вслед за атаманами в лес дрова собирать для костра. Топлива надо было заготовить на всю ночь. Искать в темноте дрова, да еще сухие, не так-то легко. Но наши атаманы люди опытные. У них есть и топоры; они ударят но. дереву обухом и по звуку определят, сухое оно или сырое. И, быстро срубив дерево, мельчат его на части.
— Тащи, ребятки! — кричат они нам.
И мы, как муравьи, тащим дрова и хворост к дубу. По пути попадается сухой хворост, мы и его тащим к стану. И вот запылал костер, а вокруг него закипела жизнь.
Ребята прыгают, кричат, прислушиваясь к своему эху, кое-кто уже поссорился и готов начать потасовку. Картежники затевают игру в карты. Те же, кто любит всякие истории, просят дядю Мосея рассказать им сказку.
— Да ну вас! Все сказки да сказки! Ложитесь-ка лучше спать, а то завтра вас не добудишься,— упирается дядя Мосей.
— Дядя Мосей, милый, ну только одну-однущую, а? — умоляем мы его.
— Ну какую я вам расскажу? Ведь я вам уже все порассказал.
— Да нет же, у тебя их много. А если не хочешь рассказывать новую, расскажи какую-нибудь старую, нам все равно интересно,— пристают ребята.
Дядя Мосей видит, что без сказки мы не успокоимся, и сдается.
— А, что б вас! Ну ладно, расскажу одну, только потом уж больше не приставайте.
И он начинает рассказывать.
Голос у него басистый и глуховатый, каждое слово западает в душу.
— «На берегу реки Москвы стоял дом боярина Морозова...»
«Да ведь это же не сказка, а роман Алексея Толстого «Князь Серебряный», я же сам его читал,— догадываюсь я с первых же слов.— Кто же и когда прочел его дяде Мо-сею — ведь сам-то он неграмотный — и как он мог запомнить всю книгу почти слово в слово?»
А дядя Мосей говорит и говорит, мы все слушаем да слушаем; сидим как зачарованные. К нам подсаживаются и другие ребята, даже картежники бросают свою игру.
А ночь все длится, теплая и ласковая. Колокольчики на шеях лошадей переговариваются меж собой разноголосо. У одних звон глухой и низкий, как голос дяди Мосея, у других нежный, как у наших девочек, кроме Ульчи — у той, несмотря на то что она сама маленькая, голос грубоватый,— у третьих четкий, серебристый, как у птичек синичек. А бубенцы бубнят по-своему, словно они недовольны, что их привязали к лошадиным шеям.
Соловьи в болоте сыплют свои серебряные трели, а в лесу грустно стонут кукушки.И все небо усыпано звездами. Мы не замечаем времени, мы все в сказке. Кое-кто уже заснул под мерную речь дяди Мосея, но уж мне-то не уснуть.
Хотя я и знаю, что случится с князем Серебряным, с боярином Морозовым и его молодой женой, а все равно слушаю, так хорошо говорит дядя Мосей.
Но вот Полкан зарычал и поднялся.
— Волки! — настораживается дядя Мосей и прерывает свой рассказ.
А Полкан уже не рычит, а злобно лает и идет от костра в темь. Дядя Мосей, Володыса, Хмызик и еще несколько смельчаков, захватив горящие головешки, идут вслед за Полканом. Мы, кто потрусливей, сидим ни живы ни мертвы.
— Сейчас он стрельнет,— говорит кто-то из ребят.
И тут на самом деле раздается такой оглушительный выстрел, какого я в жизни не слыхал. Эхо покатилось по болотам и лесам...
Дядя Мосей и ребята с Полканом возвращаются к костру.
— Ушли, побоялись,— говорит дядя Мосей.— Но у кого есть жеребята-сосунки, с завтрашней ночи чтоб привязывали их на колышки возле стана, иначе я не отвечаю за них. Волки всегда в первую очередь сосунков режут.
— А помнишь, дядя Мосей, как в позапрошлом году они жеребца Жбанковых повалили? Пока мы с тобой и Полканом добежали, из него и дух вон,— вспоминает Хмызик.
— Больших они берут только в конце лета, под осень, когда голодней становятся. Под осень они смелей и лютей. Ну, ложитесь-ка спать, а я на тот стан схожу, скажу и там ребятам, чтоб привязывали сосунков.
И дядя Мосей, помахивая трещоткой, уходит на другой стан.
Ребята укладываются спать. Кто устроился возле самого костра, а кто поближе к дубу. Первые ложатся головой на оброти и уздечки, а остальные кладут голову на ноги спящих, как пчелы в рою. Я тоже ложусь, положив голову на чьи-то ноги, но уснуть долго не могу. Мне все кажется, что вот-вот к нам подкрадутся волки. Ведь дяди-то Мосея и его
Полкана с нами нет. А как знать, может быть, волки едят не только жеребят?И сердце мое замирает от ужаса.«Вот тебе и ночное, вот как «хорошо» тут!» —думаю к.
А ребята все спят и спят. Костер наш угасает, но я боюсь подойти к. нему, подложить дров.«Завтра обязательно привяжу своего жеребенка возле стана»,— решаю я.
Но как привяжу, еще и сам не знаю. Кто-нибудь поможет, не у одного же у меня кобыла с жеребенком...
Когда я проснулся, было уже утро. На стане — никого. И коней на лугу, кроме нашей Сивки и жеребенка, не было. Дядя Мосей и все ребята уехали домой.
Меня, как после рассказывали ребята, дядя Мосей тоже будил; я встал, погрелся у костра, а потом опять ткнулся: и уснул. Ребята вновь растормошили меня, я им сказал, что сейчас же встану, немножко только подремлю, они и уехали домой. Потом уж я проснулся сам, когда солнце припекло мне голову.
Кобыла наша — я еще с вечера спутал ей ноги — ходила со своим жеребенком посередине луга и пощипывала траву. Я взял оброть и пошел к ней. Но она повернулась ко мне задом и не дала поймать себя. Я снова хочу обротать ее, а она взбрыкивает ногами.
Что делать?Я достал корку хлеба, показываю ей, но она скалит зубы — и за мной. Недаром, видно, старый хозяин продал ее задешево!
Однако ехать домой надо — мать, поди, невесть что думает обо мне.И я заплакал от бессилия и досады.Не знаю, сколько бы еще я ревел, если бы на опушке леса не показался на своей гнедой жеребке Легкий. Он сразу понял, в чем дело, и галопом подлетел ко мне.
— Замолчи! Как тебе не стыдно, ревешь, как девчонка!
Давай оброть сюда! — прикрикнул он на меня, соскочив с лошади.
Я подал ему оброть. Легкий быстро развязал один конец поводка у оброти, связал с ним конец своей длинной плети, снял оброть со своей лошади и тоже развязал конец поводка и прикрепил его к плети. У нас получилась довольно длинная веревка.
— Берись за один конец, а я — за другой! Заходи с этой стороны, кругом заходи! — торопит Легкий.
Кобыла визжит, скалит зубы, бьет задними копытами, но Легкий не из тех, кого можно напугать. И как Сивка ни кружилась, как ни вскидывала задом, мы все же обошли вокруг нее с веревкой, и ей некуда было деваться. Я с восхищением смотрел, как Легкий смело подлетел к оскаленной морде лошади и схватил ее за ноздри.
— Развязывай скорей оброти! Давай свою оброть сюда! — кричит он мне.
Я подаю ему оброть. Он быстро накладывает ее на голову кобылы, перекидывает поводок на шею. Сивка присмирела.
— Ну, иди сюда, чего стоишь? Ведь не сядешь сам, давай посажу.
Я подхожу к кобыле, Легкий подставляет колено, и вот я уже верхом.
— Да, кобыленка с норовом,— говорит Легкий,— ты с ней хлебнешь горя! И знаешь, что я тебе скажу? Переходика ты на наш стан, иначе тебе пропадать. Мы тебе на первых порах будем помогать ловить ее. А ваши ребята, вишь, бросили тебя одного. Я скажу об этом дяде Мосею, объясню ему, как и что, и ты перейдешь к нам.
— Ладно, перейду. А как ты сам-то очутился тут?
— Это тебе случай помог,—усмехнулся Легкий.—Я уже пригнал своих лошадей почти к самой деревне, как вдруг наш Рыжик повернул обратно в лес. Ну, я за ним на жеребке. Ребятам отдал своих коней, чтоб в деревню гнали, а сам
помчался за Рыжим. Он успел уже скрыться в лесу и где-то затаился, лиходей. Словно человек, понимает, когда ему хомут грозит. Я долго ездил по кустам, а его и след простыл. Вот дура, не любит работать, а ведь здоров как бык! Заглянул сюда — вижу, ты тут канителишься со своей Сивкой и ревешь, как телок... Ну ладно, поехали домой!
— А Рыжий как же?
— Рыжего теперь не скоро найдешь. Он только в полдень явится домой. Нажрется, а там и слепни дадут ему чесу, вот он сам и прибежит. Поехали!
Мы отправились домой.
«Как хорошо иметь товарища, да еще такого, как Легкий! — думаю я радостно.— Ну что бы я сейчас делал, если бы не он? Пропадать бы мне совсем...»
На следующую ночь я уже был на другом стане вместе с Васей Легким. Но и тут на меня свалилась беда.
День был праздничный, воскресенье. А в праздничные дни конюшата пасут лошадей с ночи до обеда, а то и весь день. В праздники на лошадях не работают.
Сегодня почти всем было приказано пасти коней весь день. Нам дали кошели с хлебом, салом и молоком.
Если уж ночью ребята резвились вовсю, то днем тем более. Сами себе хозяева, делай что хочешь. Днем с нами даже дяди Мосея нет. И сначала все шло хорошо. Мы носились по лугу как сумасшедшие, бегали наперегонки, боролись, играли в шаровни.
— Ребята, кто хочет с елки съехать? — кричит Трусик, подбегая к пушистой молодой ели, сучья которой спускались до самой земли.
— Я! — орет Пулюка. И они полезли на елку.
Забраться на елку любому из нас ничего не стоило, а вот спуститься вниз поверх сучьев не так-то просто. Надо было хорошенько охватить руками и ногами сучья и постепенно скользить вниз. Чуть выпустил сучья — камнем по-
летишь вниз. Но Трусику и Пулюке было не впервой спускаться с елок. Они съезжали даже вниз головой. К ним присоединились и другие ребята. И пошла потеха!
— Ребята! Коней поить! — скомандовал Легкий, когда солнце начало палить и кони перестали есть траву.
Мы побежали ловить лошадей. Легкий помог мне поймать кобылу, посадил меня на нее, и мы все, словно казаки, понеслись на водопой к нашей речонке Гнилушке. Ехать надо было версты три. Я все еще непрочно сидел верхом, но мне не хотелось отставать от других, и я катил вовсю.
Туда я кое-как доехал, а вот на обратном пути меня настигла беда.
Я не мог попридержать свою кобыленку — стыдно было показать ребятам, что все еще плохо держусь на лошади. А самое главное — с нами ехали девочки, и скакали они не хуже нас. Как же мне было отставать?
На нашем стане три девочки: Анюшка Романова, Арин-ка Петухова, по прозвищу Кыля, и Дуня Воронкова. Дуня Воронкова — двоюродная сестра Легкого. Это самая лучшая девочка во всей деревне. Она годом старше меня, но ростом маленькая и такая нежная, худенькая, что дунь ветер, она и улетит. У нее очень приятный, певучий голосок, толстая коса до самого пояса, а когда она улыбается, появляются ямочки на щеках. Ей бы не следовало гонять коней, но ее меньшие братишки еще малы, а старший брат уже слишком взрослый, чтоб ездить в ночное. Дуня была любимицей в своей семье. И на нашем стане ее полюбили. Даже забияки Трусик и Пулюка никогда не обижали ее, к это вовсе не потому, что Легкий ее двоюродный брат. Просто такая она была, что при ней всякий сам лучше становился.
Дуня пасла лошадей уже четвертый год, и хотя она была хрупкая, как хрусталь, но на коне держалась, как казак. Она дружила с Аришкой Кылей, и эти девочки были всегда неразлучны.
Я стал замечать, что Дуня частенько посматривает на меня. Посмотрит, чему-то усмехнется — и ямочки на щеках. Мне сначала было очень стыдно, мне думалось, что я смешным ей кажусь.
И Легкий это заметил. Но он это понял по-другому. — А знаешь, товарищ,— сказал он мне как-то наедине,— Дуня-то наша, замечаю я, любит тебя. Ты на ней обязательно женись, когда большой будешь, девка хорошая. И тогда мы с тобой не только товарищами, а двоюродными братьями станем.
От стыда я не знал, что и сказать ему на это. Я начал избегать Дуниных взглядов, старался не попадаться ей на глаза, а как это сделаешь, когда мы все время на одном стане?
Но потом я привык. Так привык, что и сам начал смотреть на нее. И не только смотреть, а далее разговаривать с нею начал. Конечно, сам бы я на это ни за что на свете не решился, если бы не Аринка Кыля. Она всегда подзывала меня к себе. А рядом с нею бывала и Дуня.
— Федя, поди-ка сюда,— говорила она мне. И я подходил. Сначала робко, а потом все смелей. И разговор начинался. Потом Кыля засыпала, мы сидели с Дуней вдвоем. Дуня рассказывала мне о своих домашних делах, о матери, отце, братишках, а я только слушал и слушал... Мне нравился голос Дуни. Когда она начинала говорить, я переставал замечать все вокруг, не слышал больше ни соловьиных трелей, ни стонов кукушки, ни перезвона колокольчиков. А ведь раньше я все это замечал, готов был слушать день и ночь. Иногда и я, как Кыля, засыпал под певучую речь Дуни, но она почему-то за это ни разу не рассердилась и даже никогда не напоминала мне
об этом.
Кыля хотела, чтобы в наших разговорах принимал участие и Легкий, просила меня, чтоб я его позвал, но Легкий наотрез отказался. Он вообще-то не любил девочек, а Кылю просто не переваривал, потому что она была очень некрасивая.
А я Дуню очень любил. Мне все-все нравилось в ней. И коса, и то, что она такая маленькая и нежная, и ямочки-на щеках, а уж о голосе ее певучем и говорить нечего, он для меня был лучше всякой музыки. Я догадывался, что и сам за что-то нравлюсь Дуне, только вот что во мне она нашла хорошего, понять не мог...
И вот она сейчас скачет на своем буланом коне, нет-нет да и оглянется на меня, усмехнется.
Как же мне отстать от других, когда она смотрит на меня? Я и так в ее глазах, наверно, хуже всех, потому что еду позади.
И я бью пятками по бокам своей Сивки, несусь вскачь.
Моя Сивка мчалась галопом вслед за другими лошадьми, я трясся на ней, как мешок с трухой, уцепившись за ее гриву.
Но как ни старался, а удержаться мне не удалось, и я скатился кобыле под ноги.
А она была подкована на псе четыре ноги. И вот задней подковой — жаком — она наступила мне на лоб, чуть повыше левого глаза. И как ни в чем не бывало понеслась дальше.
Я не почувствовал сначала боли. Ребята засмеялись было надо мною, но, когда увидели, как кровь заливает мне лицо, притихли. Дуня в ужасе закрыла ладонью глаза,
— Ребята, пригоните мою кобылу домой, а я пойду умоюсь,— прошу я ребят, а сам заливаюсь слезами.
— Ладно, иди, пригоним! — кричит мне Легкий.— Иди скорей домой!
И ребята погнали мою Сивку с жеребенком ко двору, а я побрел обратно к речке, смывать кровь...
От гнилой болотной воды рана так разболелась, что месяца два я не мог никуда показаться. Мать плакала, боялась, как бы я не умер от заражения крови.
А потом все зажило, только рубец на лбу остался на всю жизнь...Но все печали проходят и всему может научиться человек. Я стал ездить верхом так же хорошо, как и все наши ребята, стал заправским кснюшонком. Я даже сдачи научился давать, если кто лез ко мне.
И только с одной Ульчей я не связывался. Да ведь с нею и никто не хотел связываться: свяжись попробуй — придется драться не на жизнь, а на смерть. Ее даже Легкий обходил, хотя он и был сильнее ее раза в два. Есть вот такие девчонки, что любого парня за пояс заткнут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19