В санчасти полка влили ему в рот глоток водки, и он прошептал мое имя. Не надо было сразу нести его в теплое помещение и давать водки... сердце не выдержало...
— Он считался пропавшим без вести? — спросила Люсик.
— Да, так считалось — без вести пропавший,— повторил Козаков и вздохнул.
Вдали стал виден город, над домами стлался дым, прорывались светлые языки пламени.
— Это Сталинград? — спросила Алла Сергеевна. Козаков отрицательно покачал головой.
— Нет, станция Гумрак. Там всего лишь два здания уцелело. Все остальное — это самолеты, автомашины, двухэтажные автобусы, тягачи, танки. Колоссальное нагромождение техники кажется издали городом. Вот он, Гумрак, последняя опорная точка фашистов на Волге, последняя их крепость.
Сани остановились возле зарытых в снег молчаливых орудий и нескольких маленьких белых палаток. Козаков, Люсик и Алла Сергеевна сошли с саней. Козаков словно забыл о женщинах в эту минуту. Вытянувшись во весь свой исполинский рост, он стоял перед невысоким военным с тонкими дугообразными бровями и красным лицом. «Генерал»,— решила Люсик и остановилась поодаль.
Генерал указал рукой в сторону горящего Гумрака, оглянулся на Люсик, громко проговорил:
— На тебя, Козаков, возложена самая ответственная, а значит, и почетная задача. Я уверен, ты ее выполнишь. Твои бойцы видели лагерь наших пленных, сейчас ты их и силой не удержишь на месте, у них перед глазами это ужасное зрелище.
Генерал посмотрел на Аллу Сергеевну, потом на Люсик.
— А что тут делают военврачи? — спросил он.
— Они были в лагере военнопленных, я их подвез на своих санях.
— Идите, выполняйте задачу, Козаков. Действуйте! — Геладзе положил Козакову руку на плечо.— Всем бойцам Краснознаменного Лорийского полка передайте мой привет, скажите, что генерал возлагает на них большие надежды. Итак, на Сталинград!
Связист протянул генералу телефонную трубку. Геладзе приложил трубку к уху.
— Жди у телефона,— сказал он,— жди, подумаем минуту.
И, оглядевшись, он позвал:
— Дементьев, Федосов, пожалуйте сюда!
Из палатки вышли Дементьев и Федосов. Лицо начальника политотдела казалось утомленным, он шел, хромая, опираясь на палку.
Геладзе сказал озабоченным голосом:
— Друзья, давайте вместе обсудим одно важное дело. В станционном здании в Гумраке укрепилось несколько сот немецких солдат и бешено сопротивляются. Два раза Баланко посылал парламентеров, и оба раза негодяи их убили. Погибли капитан Волков и старший лейтенант Мухатов. Из-за этой, казалось бы, ерунды приостанавливается вся операция. Я решил приказать начальнику артиллерии бить по этому зданию зажигательными снарядами, бить так, чтобы от этого хозяйства остался один пепел. Прошу вас высказать свое мнение.
Дементьев, Федосов и Козаков молча переглянулись.
— Что же вы молчите, я ведь вас спрашиваю? — повышая голос, сказал генерал. Голос его прозвучал раздраженно, требовательно.
Гром артиллерии все усиливался. Казалось, что это пушечные удары заставляют подпрыгивать «виллис». Адъютант генерала велел водителю остановить машину. Он указал Алле Сергеевне и Люсик на огромное зловещее облако дыма.
— Это Гумрак,— проговорил адъютант,— Тариэль Отарович буйствует.
Несмотря на усталость, Люся не заснула до утра. Всю ночь перед ее глазами стояли страшные картины. Вот, шатаясь, валится на землю безумный немецкий солдат... Вот лагерные ямы — живые и мертвые красноармейцы лежат рядом в мерзлой земле. Козаков с печальным лицом говорит ей: «Пропал без вести»... Кричит генерал Геладзе, грохочут орудия, поднимается густой темный дым, пламя рвется к небу. Люсик слышит мерный голос Козакова: «Горит Гумрак — это их последняя крепость...»
X
Шел четырнадцатый день наступления. Мороз стал еще злей. Не было в степи ни хат, ни землянок, чтобы укрыться от жестокой стужи. И все же солдаты говорили: «Хорошо, что зима, хорошо, что мороз». По ночам зажигали железные и чугунные печки в кузовах брошенных немецких автомашин и самолетов, жгли каучуковые шины, которые часами горели жирным зловонным пламенем. Одежда, лица и руки бойцов покрывались черной копотью. На рассвете, вылезая из кузовов автомашин и из кабин самолетов, даже близкие друзья не узнавали друг друга: светловолосые парни становились похожими на негров. На черных лицах лишь поблескивали глаза, белела полоска зубов. Узнать друг друга можно было только по голосу, но и голоса менялись: многие простуженно сипели, хрипели. Иногда загорались самолет или машина, в которых был разведен огонь, и тогда целые роты сбегались погреться вокруг такого костра; никто теперь не опасался немецких самолетов: уже несколько дней в тяжелом хмуром небе не было слышно ни ноющего звука «юнкерсов», ни пронзительного воя «мессершмиттов», ни отдаленного мурлыканья «фокке-вульфов». Только по ночам над степью пролетали немецкие транспортные самолеты, спешившие сбросить продовольствие окруженным в Сталинграде войскам Паулюса. Аэродромов у немцев больше не было. Немецкие летчики всматривались в окутанные мраком степи и развалины Сталинграда, выискивали мерцающие сигнальные огни на земле, спешно сбрасывали свой груз и улетали. Вскоре, разгадав условный сигнал, советские бойцы, услышав звук немецкого самолета в небе, выстраивались в степи треугольником и ручными фонариками давали знаки летчикам. Ящики с сухарями, консервами, шоколадом и сигаретами падали в расположение советских войск. А окруженные немцы погибали от голода и мороза в подвалах и развалинах Сталинграда.
Немцы с судорожным остервенением силились удержать Гумрак. Это была их последняя надежда, единственное средство хотя бы на день, на два дня оттянуть неизбежный конец. Засевшие в станционных зданиях Гумрака немцы поэтому в исступлении стреляли в советских парламентеров.
И страшен был конец тех, кто не сложил оружия. Здание станции было охвачено дымом и пламенем. Сотни снарядов обрушились на него. Когда погасло пламя и рассеялся темный дым, в живых не осталось ни одного немецкого солдата. Остались лишь груды обугленных трупов.
Враг оставил в Гумраке более пятидесяти транспортных самолетов, сотни тяжелых орудий с торчащими в небо длинными стволами, танки, бронемашины, тягачи, десятки паровозов, автобусы, грузовики, несколько тысяч минометов, пулеметов. Издали эта громада мертвой военной техники казалась городом с домами, площадями, улицами. А вблизи глаза человека видели лишь картины опустошения и смерти.
Всюду лежали сотни, тысячи трупов, валялись груды барахла: коробки из-под пудры, флаконы духов, бруски мыла с пестрыми этикетками, банки с кремом, вазелином, бритвенные принадлежности, термосы, кусочки сухого спирта в пластмассовых и стеклянных баночках. Чего только не увидел бы здесь внимательный и любопытный взгляд: гребешки и зеркальца, ручные фонарики и зажигалки, письма, запечатанные и выпавшие из конвертов, губные гармошки, фотографии и фотобумагу в черных пакетах, иллюстрированные журналы с портретами Гитлера, игральные карты, сонники, напечатанные старинным готическим шрифтом, тюбики губной помады, разбитые ящики с серыми, от сырости потемневшими сигаретами, фотографии голых женщин, порнографические альбомы... и трупы, трупы... ...Наступила темнота, и картина великого разрушения скрылась от человеческих глаз. В кузовах автомашин и в кабинах самолетов зажглись огни, костры и костерчики в металлических бочках, банках... Черным огнем горела резина автомобильных шин. Сидя возле самодельных печек в густом вонючем дыму, бойцы грелись, беседовали, радовались, что и сегодня остались живы, печалились о погибших друзьях. Каждый день был как целая жизнь, полная событий, радости, горя, страха, труда.
— Мне кажется, что мы десантники, летим на задание,— сказал сидящий у самодельной печки в кабине транспортного самолета боец.— И не жаль вам, ребята, что мы портим этот самолет, ведь он уже стал нашим... Завели бы мотор и полетели!
— Ты сам себя пожалей, дурья голова,— сказал лейтенант с толстой и короткой шеей.— Человек — самый большой капитал, пойми. Жалеешь... Выйди на мороз и замерзни, как эти фрицы. Может быть, немецких мертвяков тебе тоже жаль?
— А вам их разве не жалко, товарищ лейтенант? — спросил тот же боец.
— Мне? — спросил лейтенант.— Мне, великому Павлу Ухабову, жалеть их? Будь моя воля, я немцев не брал бы в плен, ни одного фрица не оставил бы в живых. И эти их машины я бы превратил в пепел.
— И машины тоже, по-вашему, виноваты, товарищ лейтенант? — спросил другой боец.
— А чем фрицы убивали нас, наших мирных людей? Ясно! Оружием и этими вот машинами. Их солдаты тоже так говорят: «Мы не виноваты, нам приказывает фюрер». По-моему, все виноваты,— надо
уничтожить, сжечь и фрицев, и фрицевскую землю, и все эти фрицевские машины.
— А вот генерал нам не так говорит, товарищ лейтенант,— ответил боец.
— Генерал говорит эдак, а я, лейтенант Ухабов, говорю так. Я девятнадцать месяцев нахожусь в боях. Три раза был ранен. А вот выжил. А сотни тысяч таких, как я, не выжили. Они, может быть, в тысячу раз лучше нас с тобой были... И если сам я вернусь домой и увижу хату свою сожженной, убитыми мать и отца, то спрошу себя: зачем я гнал пленных фашистов в тыл, чтобы они не подохли от холода и голода, почему не перестрелял их, как бешеных собак? Генерал говорит другое? Пусть себе говорит. Ему ведь приказывают сверху.
— Почему сверху, товарищ лейтенант? Говоря по совести, и у меня не поднимается рука стрелять в пленного, а я не сверху, я снизу,— возразил первый, начавший разговор боец.— А я тоже ранен три раза. Нахожусь на войне с первого дня, с первого часа.
— Вижу, догадываюсь — ты агитатор,— сказал Ухабов с насмешкой.
— Это верно. Догадались, товарищ лейтенант, потому что увидели: я правду говорю.
— Ты не ученик ли Бурденко? А вот фрицы не думали о нас.
— Потому что они фашисты.
— Ты не переводи разговор на политику,— раздраженно сказал Ухабов,— я плохой политик. Я солдат. Я прямо говорю: сегодня мой самый счастливый день, потому что с самого начала войны я еще не видел столько немецких трупов, сколько сегодня в Гумраке. Я беспартийный товарищ, но я патриот.
Ухабов замолчал, прислушался. Высоко в небе гудел мотор немецкого транспортного самолета.
— Пошли на охоту, ребята,— сказал Ухабов, открыл дверь и прыгнул вниз, с шумом упал на снег. Вслед за ним выпрыгнуло несколько красноармейцев. Выстроившись треугольником на расстоянии двадцати — тридцати шагов друг от друга, они стали сигналить трофейными ручными фонариками, зажигая их и гася, зажигая и гася. Самолет, покружившись некоторое время, ушел, звук его мотора затих.
— Черти соседи опередили нас,— сердито сказал Ухабов.
И в самом деле, в степи, от Гумрака до Сталинграда, в десятках мест советские бойцы усердно сигналили
немецким транспортным самолетам. Это стало для бойцов увлекательной спортивной забавой.
Бойцы, оставшиеся сидеть в кабине, встретили неудачных охотников смехом и шутками.
— Ну, ни пуха ни пера!
— А кому-то ведь достался шоколад!
Вскоре возобновился неоконченный спор. Правильно ли поступает высшее командование, что запрещает расстреливать пленных, уничтожать трофеи?
Солдаты не соглашались с Ухабовым. А лейтенант упрямо повторял, что он не будет щадить фрицев,— он, Павел Савельевич Ухабов, остается при своей точке зрения...
XI
Кто-то прикладом автомата постучался в дверцу самолета.
— Видчыняйте, ребята, открывайте! — послышался знакомый всем простуженный голос.
— Парторг! — сказали бойцы.
— Твой учитель,— усмехнулся Ухабов в сторону спорившего с ним красноармейца.
В кабину забрались Бурденко и Гамидов.
— Из первой роты принесли вам немножко подарков,— сказал Гамидов.— Гитлер специальной почтой отправил для своих генералов, а почтальон по ошибке нам вручил.— И Гамидов стал вытаскивать из мешка плитки шоколада.
Бурденко смотрел на почерневшие от копоти лица. Толстые куски резиновой шины горели в металлической бочке, и из отверстия, проделанного в ее середине, валил черный дым. Стены и потолок кабины, кресла, занавески на окошечках — все было покрыто толстым слоем копоти.
Гамидов рассказал, как удалось обмануть немецкого летчика. В роте каким-то образом стало известно, что со вчерашнего дня немецкий сигнал изменился. Три бойца стали по углам треугольника, зажигая и гася фонари, а сам Гамидов стоял в центре и направлял свет своего фонаря прямо в небо, не гася его. Это был новый, со вчерашнего дня установленный немцами сигнал. И в самом деле — вскоре заглох шум мотора, и немецкие подарки стали падать на землю. Правда, они упали метрах в ста от расположения роты, но ребята сразу же их нашли.
— Кушайте, ребята, поправляйтесь.
— Не боишься начальства, Ухабов? — спросил вдруг Бурденко.— Чему самолету цины нема, а ты его спалышь. Сгорыть.
— Ну и к лешему его, он не дороже наших жизней. Бурденко улыбнулся.
— Не маю я совести, хлопци, гнать вас на мороз, а так тоже нельзя. Вы разумиете, що це за богатство? Це ж наше!
— А товарищ лейтенант по-другому говорит,— сказал боец-«агитатор».
Ухабов прервал его.
— Не спеши капать на меня, докладчик. Я и сам могу сказать парторгу, какая у меня точка зрения.
— Изложи, послухаем.
— Я знаю, что ты, товарищ парторг, скажешь — «ухабовщина». Что ж поделаешь, я привык к ярлыкам, это моя судьба.
Бурденко и Гамидов внимательно слушали Великого Павла Ухабова.
— Гитлер и Геринг, когда начали войну, дали наказ: убивайте, убивайте и еще раз убивайте, мы освобождаем вас от химеры, называемой совестью. Я эти слова хорошо запомнил. Почему ж мы должны чувствовать укоры совести? Это будет слабостью духа с нашей стороны. Ведь и у нас лозунг: уничтожить оккупантов, что пробрались на нашу землю, уничтожить до последнего человека. Теперь слушайте меня дальше, насчет этих трофеев. После войны я не пожелаю путешествовать на этом проклятом фашистском самолете. Я сяду на самолет, построенный руками советских людей. А вот с этого падали бомбы на наших матерей и отцов. Сжечь их все надо! Хотите, называйте это ухабовщиной, а вот такое мое мнение!
Бурденко снисходительно усмехнулся.
— А ей-богу, ухабовщина, Павел Савельевич. Ты все хочешь показать, что Ухабов всих храбрее, билыпе всих ненавидит ворога. Ты играешь, як плохой артист, и играешь фальшиво. А знаешь, Ухабов! Мы зараз воюем не тилькы за нашу витчизну, но и за освобождение Германии и нимецького народа!
— Ну уж это ты перехватил, парторг! — засмеялся Ухабов.— Я не воюю за освобождение Германии и никогда бы не стал воевать за такое дело.
— А для чего ты воюешь, хотил бы я знать? И добре воюешь!
— Я плохой политик,— ответил Ухабов,— а ты меня все тянешь в политику. Я знаю, что надо уничтожить врага, и когда уничтожаю — рука у меня не дрожит.
— Це теж политика. А якого ворога ты уничтожаешь, для чего?
— Что мне отвечать? Воюю за Родину.
— Це уж ты сказал. А потим?
— Потом — для себя... для своей судьбы, для своего счастья. В старой армии, говорят, когда солдат получал три георгиевских креста, ему давали дворянское звание. А у нас такому почет, хорошая работа. Врать не буду: я хочу после войны вернуться с орденами, чтобы каждый бюрократ не колол орехи на моей голове. Правда, голова у меня крепкая. Я многое выдержал, но всю жизнь так жить нельзя! И я ведь могу судить других. И я хочу получить право напомнить после войны о своих заслугах и требовать от начальства для себя места в жизни. Меня до войны начальство не любило, многие меня оскорбляли. Вот я и хочу вернуться, чтобы вся грудь была в орденах, посмотрю, как мои начальники меня встретят.
Ухабов ударил себя кулаком по груди.
— Клетка здоровая,— снова усмехнулся Бурденко,— но по звуку удара я чую, что внутри пусто!
Глаза Ухабова гневно сверкнули:
— Почему вы оскорбляете меня, парторг, какое вы имеете право насмехаться надо мной?
— Ни, не оскорбляю, лейтенант,— спокойно сказал Бурденко, положив Ухабову на плечо свою большую, потемневшую от копоти руку.— Ты все беспокоишься за внешнюю сторону груди, а внутри що? Пусто? Це ж дуже плохо!
Бойцы с интересом следили за спором парторга с Великим Ухабовым.
— Тыльки будьте осторожны, хлопци, не дай бог, загорится цей чортов самолет. Ох, тогда и мни и Ухабову достанется.
— Я возьму вину на себя, ты не бойся,— проговорил Ухабов.
И, удивительное дело, именно в этот момент распахнулась дверца, и в кабину вошел начальник штаба дивизии полковник Дементьев.
Все сидевшие вокруг печки поднялись. Дементьев несколько мгновений вглядывался в стоящих перед
ним людей, но лица их были так густо запачканы копотью, что он никого не смог узнать.
— Как вам не стыдно, товарищи? Как вам не стыдно? Вы посмотрите друг на друга!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84