..
XXIX
Стоя возле своего «виллиса», генерал Геладзе разговаривал с Козаковым и Микаберидзе.
— Подойдем к ним,— сказал Дементьев Аршакяну,— надо сообщить Микаберидзе о смерти брата.
Микаберидзе удивлялся, почему генерал, разговаривая с ним, хмурится и угрюмо смотрит в сторону. На лицах подошедших Дементьева и Тиграна он заметил такую же хмурую, мрачную тень. Радостное, счастливое оживление, владевшее с такой силой душой Микаберидзе, вдруг сменилось тревогой.
— Шалва,— негромко сказал генерал,— мы ведем тяжелую и великую войну. И еще неизвестно, кто из нас доживет до окончательной победы...
Микаберидзе испытующе посмотрел на генерала. В это время батальон Малышева начал спускаться с холма на степную равнину. Но это не было обычным походным движением воинского подразделения,— люди шагали медленно, опустив головы. Впереди строя двигались два тяжелых орудия. На лафетах орудий лежали тела Ираклия Микаберидзе и танкиста Краснова. За орудиями шли Шура и Аник. За ними в угрюмом молчании шагали боевые товарищи погибших: Малышев, Бурденко, Тоноян, Хачикян, Савин, Ивчук, Гамидов, Мусраилов, Копбаев, Попов.
Близился полдень. Ветер стих. Снежинки легко ложились на плечи бойцов, на орудия, на мертвые лица Ираклия и Краснова.
У Шуры подгибались ноги. Свет мерк в ее глазах. Она не видела ни людей, ни огромной степи. Только два лица были перед ней — мертвые лица Ираклия и Краснова. Они оба лежат на холодных лафетах орудий, они не видят ни солнца, ни неба, ни Шуры, ни боевых своих друзей. И в земле будут они лежать рядом, мирно и навечно дружно.
Голова у Шуры все больше кружилась, на глаза накатывала темнота, ноги слабели. Сделав несколько неверных шагов, она упала.
Аник попыталась поднять ее, но не смогла. Подбежал Николай, подхватил сестру, помог ей подняться.
Малышев приказал усадить девушек в сани.
А траурное шествие двигалось с торжественной неторопливостью.
Раскаты боя все отдалялись и отдалялись к востоку.
Батальон остановился. Девушки вышли из саней. Молча, с опущенными головами подошли к месту похорон Геладзе и командир танковой части. Следом за ними шли старшие командиры и комиссар Микаберидзе...
Все они, сняв шапки, стояли возле орудий. Бойцы начали рыть могилу. После нескольких ударов лопаты из-под снега показался желтый, мерзлый песок. Аник, обняв плачущую Шуру, подвела ее к стоявшему у могилы Микаберидзе. Он стоял молча и неподвижно, скрестив на груди руки.
— Товарищ батальонный комиссар...— проговорила Аник.
Шалва посмотрел на нее отсутствующим взглядом.
— Это Шура, товарищ батальонный комиссар, невеста Ираклия...
Микаберидзе протянул руки к Шуре. Девушка прижалась головой к его груди и зарыдала.
— Шура, шеничириме, Шура...— повторял он, целуя и прижимая к груди голову девушки.
Полковник-танкист тихо рассказывал Геладзе:
— Капитан Краснов, оказывается, был также влюблен в эту девушку... А мы не понимали, почему она равнодушна к такому славному парню...
С грохотом подошли к месту похорон танки. Танкисты вышли из машин, стали помогать пехотинцам рыть могилу.
Каро и Ивчук молча, словно почетный караул, встали возле убитых.
Аник смотрела на Каро пристальным, упорным взглядом — словно она не видела его давно, давно. Сердце ее сжалось от страха,— сколько еще впереди боев... И сколько еще смертей...
Но вот могила готова. С лафетов сняли тела убитых. Орудия отъехали в сторону. Генерал подошел к могиле.
— Мы хороним наших лучших товарищей,— дрогнувшим голосом произнес он.— Мы хороним настоящих героев. Предаем их тела родной земле, за которую капитан Краснов и политрук Микаберидзе отдали свою молодую, цветущую жизнь...
После долгого молчания он продолжал:
— Поклянемся же отомстить за их кровь, за слезы, которые пролиты над их могилами...
Он отступил от могилы. Вперед шагнул Микола Бурденко.
— Клянемся,— сказал он,— клянемся перед вашими могилами, перед нашей родной землей, которая закроет вас, клянемся перед твоей матерью, дорогой Ираклий,— когда-то она по-матерински поцеловала нас на прощанье... Клянемся тобой, мать...
Потом говорил командир-танкист.
— Кто знал Ваню Краснова,— сказал он,— никогда его не забудет. Он всегда был неумолим к врагам, всегда веселый, добрый с друзьями. Ласковое слово и песня всегда находили отклик в его душе. Не верится нам, танкистам, что Ваню Краснова унесла смерть... Но ты всегда будешь с нами, наш дорогой товарищ, вместе с нами сожмешь горло врага, вместе с нами войдешь в Сталинград...
Подошли близкие друзья погибших, опустили в могилу тела Ираклия и Краснова. Ударили залпы артиллерийской батареи и танковых пушек. Шалва Микаберидзе и Шура Ивчук плакали горько, как дети...
Могилы засыпали. Батальон майора Малышева и танковая рота двинулись дальше на восток. Аник шагала рядом с Каро, судорожно держалась за его руку — ей казалось, что враждебные силы могут каждую секунду оторвать от нее самого близкого ей человека.
На следующий день, придя в медсанбат, Аник сообщила Люсик, что она и Каро решили пожениться, не дожидаясь окончания войны.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
В безлесных степях между Доном и Волгой бушевал ледяной зимний ветер. Ноябрь еще не кончился, а лютый мороз уже сковал землю. И не было в степи ни рощицы, ни селения, где можно было бы укрыться от морозной вьюги.
Сотни крупных и мелких воинских частей, тысячи людей, давно покинувших свои теплые очаги, стояли в этих степях, чтобы сражаться против ворвавшегося в страну врага. Заступами били бойцы обледеневший снег, докапывались до окаменевшей от холода земли. Земля должна была укрыть их от вражеского огня и мороза. А ветер все бушевал во всю огромную ширь степи, одинаково безжалостный и к чужим и к своим.
В зимнем облачном небе гудели немецкие самолеты, доставлявшие припасы и оружие окруженным в Сталинграде войскам генерал-полковника Паулюса, а в скованной морозом сталинградской степи не умолкал грохот советской артиллерии. Тысячи орудий поливали огненным ливнем завоевателей, которых алчность и злоба привели в морозные русские степи. Окруженные немецкие дивизии прилагали неимоверные усилия, чтобы прорваться на запад. Но советские войска с упорством и яростью все туже и туже сжимали кольцо сталинградского окружения.
...С утра над степью висела густая, серая мгла. Черные жерла тяжелых орудий извергали злое пламя. Исковерканная, настрадавшаяся земля содрогалась от взрывов снарядом и мин.
В карманах у Бурденко лежали свернутые в трубку бумаги, под мышкой — связка листовок. И хотя Бурденко торопился, все же он останавливался в пути, то у артиллеристов, то у минометчиков, то у саперов — здоровался балагурил, раздавал бойцам листовки.
— Привет храброй артиллерии, богу войны. Хлопцы, не читали сообщения Совинформбюро? Не читали? Могу дать...
— Привет связистам, от вас вся система кровообращения в армии. Желаете кислороду, товарищи хлопцы?
— Привет саперам, желаю, чтобы вы ни разу не ошиблись, сапер в своей жизни ошибается тилькы раз. Вот вам свежие газеты, наслаждайтесь...
— Привет, боевая сестра Екатерина Павловна, дорогая «катюша». Ты уже не стыдлива, отбросила покрывало, вот я принес тоби подарунок.
— Привет! — звучал в окопах и блиндажах голос Бурденко.
— Привет! — отвечали ему.
Бурденко приветствовал всех, кого встречал на израненной, изрытой окопами земле.
Бурденко дошел до расположения своего батальона; из окопов и блиндажей навстречу ему вышли знакомые бойцы. Бурденко, посмеиваясь, поглядывал на товарищей.
— Черниговский хохол щось вам добре прочитав.
— А ну-ка, читай, Бурденко! Читай! — крикнул, застегивая воротник гимнастерки, старший лейтенант Садыхов.
Бойцы окружили Бурденко. Надев на зябнувшие руки рукавицы, он начал громко и торжественно читать:
— «В Последний Час... Успешное наступление наших войск в районе Сталинграда...» — прищурившись, он глянул на обступивших его товарищей.— Ну, хлопцы, вы все обижались на Совинформбюро, а что сейчас скажете? Слухай, Арсен Иванович, продолжаю: «На днях наши войска, расположенные на подступах к Сталинграду, перешли в наступление против немецко-фашистских войск. Наступление началось в двух направлениях: с северо-запада...— це мы, товарищи...— подмигивая пояснил Бурденко,— и с юга от Сталинграда. Прорвав оборонительную линию противника протяжением в тридцать километров на северо-западе (в районе Серафимович), а на юге от Сталинграда — протяжением в двадцать километров, наши войска за три дня напряженных боев, преодолевая сопротивление противника, продвинулись на шестьдесят — семьдесят километров. Нашими войсками заняты город Калач на восточном берегу Дона...»
Бурденко помолчал, всматриваясь в лица слушателей.
— Вы помните, как мы заняли Калач? Помните? Ну, тогда слухайте дальше: «...Станция Кривомузгская, станция и город Абганерово...» — и снова, перебивая себя, вставил: ~~ Цю станцию и той город запили войска, что шли с юга. С ними мы и соединились в Калаче. Так? Ну, то-то... Я брехать не буду. А теперь слухайте дальше. Читаю: «...Таким образом, обе железные дороги, расположенные восточнее Дона и снабжающие войска противника, оказались прерванными...» То есть вот так...
Соединив пальцы обеих рук, Бурденко показал кольцо, в котором оказались немцы.
— И дальше: «В ходе наступления наших войск полностью разгромлены шесть пехотных и одна танковая дивизия противника. Нанесены большие потери семи пехотным, двум танковым и двум моторизованным дивизиям противника...»
Бурденко лукаво оглядел слушателей.
— А о пленных ничего не кажуть, товарищи.
— Как это нет? — удивился Тоноян.
— Забулы, наверное...— широко развел руками Бурденко.
— Заливает парторг... Давай, давай, выкладывай...
— Ну, добре, добре,— усмехнулся он. И продолжал читать: «...За три дня боев захвачено тринадцать тысяч пленных и триста шестьдесят орудий...»
— Мало! — закричал Арсен.
— Плохо они считали, плохо! — закричали со всех сторон бойцы.— Почему мало написали?
Бурденко поднял руку, требуя тишины.
— Трофеи подсчитываются, товарыщи, так и написано: «Трофеи подсчитываются». «Противник оставил на поле боя более четырнадцати тысяч трупов солдат и офицеров».
— Это тоже мало! — вмешался молчавший до сих пор Гамидов.— Сколько было з окопах и в оврагах трупов! А? Плохо подсчитали. Издалека подсчитывали, видно.
— Слухайте дальше, товарыщи,— перебил его Бурденко.— Слухайте, какие войска отличились в цих боях...— Он поднял над головой сжатый кулак и повысил голос: — «В боях отличились войска генерал-лейтенанта Романенко, генерал-майора Чистякова...» Кругом закричали:
— Чистякова, товарищи, слышите: Чистякова! Вот кто отличился! Это же мы, Арсен Иваныч, мы! Войска генерал-майора Чистякова...
«...генерал-майора Толбухина,— продолжал читать Бурденко,— генерал-майора Труфанова, генерал-лейтенанта Батова...»
Всех охватила бурная радость, словно сообщение было для них новостью, словно только сейчас бойцы узнали о том, что они прорвали линию обороны противника, окружили и разгромили целую армию, взяли тысячи пленных и богатые трофеи.
— Ну, что скажете, товарищи-хлопци? — спросил, пряча в карман листовку, Бурденко.
— Знаешь, что скажем, парторг? — крикнул старший лейтенант Садыхов.— Скажем, что сейчас нужны наркомовские сто грамм, вот что!
Бойцы зашумели:
— Вот это точно.
— Факт!
— А уж после этого, дорогой товарищ Микола, песнями будем разговаривать! Песнями да ногами! — во весь голос закричал Садыхов.
— У меня вопрос, товарищ парторг,— подняв руку, как школьник, сказал Алдибек.— Почему нет в этих сообщениях фамилии нашего генерала Геладзе?
— Це дило простое! — ответил Бурденко.— В сводке пишут фамилии командующих армиями. Наша дивизия в армии генерала Чистякова. Для всих командиров дивизий бумаги не хватит. Шутишь, одних армий пять: Романенко, Чистяков, Толбухин, Труфанов и Батов...
— Неужели пять армий? — удивился Мусраилов.— А я думал, только мы сражались, только мы прорывали.
— Ха-ха-ха... только мы! — захохотали бойцы. Арсен Тоноян хмуро спросил:
— А почему мы сейчас стоим, парторг? Там же написано: «Наступление продолжается». А?
Бурденко надвинул на лоб шапку, почесал затылок.
— Та слушай сюда, не одни мы воюем, дружба! — сказал он.— Ведь не может человек все время бежать. Треба и передохнуть, а другие трохи повоюють, поки мы отдохнем.
Все притихли. В наступившей тишине стало слышно, как грохотала вдали тяжелая артиллерия. Мимо бойцов прошел сопровождаемый связным комиссар Микаберидзе. Бойцы подтянулись: те, кто сидел, поднялись на ноги. Глядя на комиссара, все вспомнили Ираклия.
Комиссар, видимо, возвращался в полк из политотдела. Увидев товарищей брата, он остановился и поздоровался. Бойцы впервые видели комиссара небритым, грустным. Микаберидзе спросил, читали ли они сегодняшнее сообщение Совинформбюро. Ответил за всех Бурденко и тут же спросил, почему замедлилось наступление. Шалва выслушал вопрос рассеянно; мысли его были заняты другим. Он видел, что все смотрят на него с грустным сочувствием, и подумал, что вопрос о наступлении ему, наверно, задают для того, чтобы не заговорить об Ираклии.
Он начертил носком сапога на снегу круг.
— Вот это окруженный враг,— тихо сказал он, поднимая на стоявших рядом бойцов печальные глаза.— А здесь, за нами, на западе, также войска противника. Мы между ними... Значит, надо отбросить войска противника в ту и другую сторону, чтобы расстояние между немецкими армиями увеличилось, чтобы они не могли соединиться опять. А после этого уже разделаемся с армией, зажатой в кольцо. Понятно?
— Понятно, товарищ комиссар,— ответил за всех Мусраилов,— надо уничтожить всех врагов до единого.
Микаберидзе серьезно взглянул на Алдибека: они поняли друг друга. Алдибек словно хотел этими словами утешить комиссара: «За Ираклия надо врагам мстить — всех уничтожить».
Комиссар посмотрел на начертанный на снегу круг и сказал:
— Здесь, в кольце, осталась целая армия: пехотные дивизии, танковые корпуса, мотомеханизированные бригады. Большая сила! Чем скорее они сдадутся в плен, тем меньше будут и наши потери. И техника врага попадет в наши руки. Если немцы будут долго сопротивляться, многие из наших погибнут в боях. Ясно?
— Ясно, товарищ батальонный комиссар,— откликнулись бойцы.
Но Мусраилов, наморщив лоб, продолжал вопросительно смотреть на комиссара.
— Мы не боимся смерти, товарищ комиссар,— сказал он.— Если воюешь, можешь быть и убитым. Но я предпочитал бы не брать немцев в плен, не оставлять их в живых. Зачем?
Комиссар покачал головой.
— Неправильно, друг. Неверно рассуждаешь... Микаберидзе посмотрел на часы.
— Ну, до свидания, товарищи,— проговорил он.— Желаю вам здоровья.
Он по очереди пожал всем руки и быстро ушел. Связной едва поспевал за ним.
II
Усевшись рядком, бойцы закурили. Встреча с комиссаром навеяла печальные воспоминания. Михаил Веселый... Ираклий...
— Яка вона наша жизнь, хлопци? — грустно проговорил Бурденко, затягиваясь горьким махорочным дымом.— Жизнь она и есть жизнь. Бачу я, як горюет комиссар, и вспомнил своего братишку. Помню, як вин кричал в люльке, помню, як начал ходить,— расставит ноги, як пьяный матрос, и кричит: «Коля иде... Коля иде». А трохи подрос, повели мы с матерью его в школу. Посадили его там рядом с дивчинкой. Да-а. А колы пошел я в армию, он уже учился в педагогическом с цей самой дивчинкой. Любили они друг друга... И вот помните, ехали мы на фронт, в поезде читали нам сообщения Информбюро про зверства фашистов в городе Чернигове? Нимцы уводили женщин за город и убивали. И когда нимцы ушли, из-под трупов вылезла раненая дивчина Мария Коблучко и, добравшись до дому, рассказала обо всем... Та Мария и была подругой моего брата. Жива ли сейчас она? Живой ли брат? И где они? Не знаю. Все — и молодость, и счастье, и жизнь порушили нимцы! Человеку треба жить и радоваться, и ничья рука не должна поднять меч над его головой! Почему нимцы не понимают этого? Ведь они тоже люди, тоже имеют сердце. У них есть язык, на котором они разговаривают с матерью, на этом языке ихние поэты стихи пишут. Як же случилось, что Гитлер обманул их? Вот, берешь в плен и бачишь: они такие же люди, как и мы, колысь и пожалеешь какого-нибудь нимца. А совесть ихняя окаменела.
Бурденко замолчал, жадно затянулся дымом. Все молчали.
— Вот, подывиться на них,— кивнул он на трупы немецких солдат, лежащих в степи,— чого они хотели получить и что получили? Ведь могли они прожить еще пятьдесят лет и больше, посадить сады, видеть в этом саду и детей и внуков. Может, вот эти самые, что лежат, убили Мишу Веселого и Ираклия Микаберидзе? А зараз они и сами убиты. А каждый человек — украшение в жизни, ее цвет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
XXIX
Стоя возле своего «виллиса», генерал Геладзе разговаривал с Козаковым и Микаберидзе.
— Подойдем к ним,— сказал Дементьев Аршакяну,— надо сообщить Микаберидзе о смерти брата.
Микаберидзе удивлялся, почему генерал, разговаривая с ним, хмурится и угрюмо смотрит в сторону. На лицах подошедших Дементьева и Тиграна он заметил такую же хмурую, мрачную тень. Радостное, счастливое оживление, владевшее с такой силой душой Микаберидзе, вдруг сменилось тревогой.
— Шалва,— негромко сказал генерал,— мы ведем тяжелую и великую войну. И еще неизвестно, кто из нас доживет до окончательной победы...
Микаберидзе испытующе посмотрел на генерала. В это время батальон Малышева начал спускаться с холма на степную равнину. Но это не было обычным походным движением воинского подразделения,— люди шагали медленно, опустив головы. Впереди строя двигались два тяжелых орудия. На лафетах орудий лежали тела Ираклия Микаберидзе и танкиста Краснова. За орудиями шли Шура и Аник. За ними в угрюмом молчании шагали боевые товарищи погибших: Малышев, Бурденко, Тоноян, Хачикян, Савин, Ивчук, Гамидов, Мусраилов, Копбаев, Попов.
Близился полдень. Ветер стих. Снежинки легко ложились на плечи бойцов, на орудия, на мертвые лица Ираклия и Краснова.
У Шуры подгибались ноги. Свет мерк в ее глазах. Она не видела ни людей, ни огромной степи. Только два лица были перед ней — мертвые лица Ираклия и Краснова. Они оба лежат на холодных лафетах орудий, они не видят ни солнца, ни неба, ни Шуры, ни боевых своих друзей. И в земле будут они лежать рядом, мирно и навечно дружно.
Голова у Шуры все больше кружилась, на глаза накатывала темнота, ноги слабели. Сделав несколько неверных шагов, она упала.
Аник попыталась поднять ее, но не смогла. Подбежал Николай, подхватил сестру, помог ей подняться.
Малышев приказал усадить девушек в сани.
А траурное шествие двигалось с торжественной неторопливостью.
Раскаты боя все отдалялись и отдалялись к востоку.
Батальон остановился. Девушки вышли из саней. Молча, с опущенными головами подошли к месту похорон Геладзе и командир танковой части. Следом за ними шли старшие командиры и комиссар Микаберидзе...
Все они, сняв шапки, стояли возле орудий. Бойцы начали рыть могилу. После нескольких ударов лопаты из-под снега показался желтый, мерзлый песок. Аник, обняв плачущую Шуру, подвела ее к стоявшему у могилы Микаберидзе. Он стоял молча и неподвижно, скрестив на груди руки.
— Товарищ батальонный комиссар...— проговорила Аник.
Шалва посмотрел на нее отсутствующим взглядом.
— Это Шура, товарищ батальонный комиссар, невеста Ираклия...
Микаберидзе протянул руки к Шуре. Девушка прижалась головой к его груди и зарыдала.
— Шура, шеничириме, Шура...— повторял он, целуя и прижимая к груди голову девушки.
Полковник-танкист тихо рассказывал Геладзе:
— Капитан Краснов, оказывается, был также влюблен в эту девушку... А мы не понимали, почему она равнодушна к такому славному парню...
С грохотом подошли к месту похорон танки. Танкисты вышли из машин, стали помогать пехотинцам рыть могилу.
Каро и Ивчук молча, словно почетный караул, встали возле убитых.
Аник смотрела на Каро пристальным, упорным взглядом — словно она не видела его давно, давно. Сердце ее сжалось от страха,— сколько еще впереди боев... И сколько еще смертей...
Но вот могила готова. С лафетов сняли тела убитых. Орудия отъехали в сторону. Генерал подошел к могиле.
— Мы хороним наших лучших товарищей,— дрогнувшим голосом произнес он.— Мы хороним настоящих героев. Предаем их тела родной земле, за которую капитан Краснов и политрук Микаберидзе отдали свою молодую, цветущую жизнь...
После долгого молчания он продолжал:
— Поклянемся же отомстить за их кровь, за слезы, которые пролиты над их могилами...
Он отступил от могилы. Вперед шагнул Микола Бурденко.
— Клянемся,— сказал он,— клянемся перед вашими могилами, перед нашей родной землей, которая закроет вас, клянемся перед твоей матерью, дорогой Ираклий,— когда-то она по-матерински поцеловала нас на прощанье... Клянемся тобой, мать...
Потом говорил командир-танкист.
— Кто знал Ваню Краснова,— сказал он,— никогда его не забудет. Он всегда был неумолим к врагам, всегда веселый, добрый с друзьями. Ласковое слово и песня всегда находили отклик в его душе. Не верится нам, танкистам, что Ваню Краснова унесла смерть... Но ты всегда будешь с нами, наш дорогой товарищ, вместе с нами сожмешь горло врага, вместе с нами войдешь в Сталинград...
Подошли близкие друзья погибших, опустили в могилу тела Ираклия и Краснова. Ударили залпы артиллерийской батареи и танковых пушек. Шалва Микаберидзе и Шура Ивчук плакали горько, как дети...
Могилы засыпали. Батальон майора Малышева и танковая рота двинулись дальше на восток. Аник шагала рядом с Каро, судорожно держалась за его руку — ей казалось, что враждебные силы могут каждую секунду оторвать от нее самого близкого ей человека.
На следующий день, придя в медсанбат, Аник сообщила Люсик, что она и Каро решили пожениться, не дожидаясь окончания войны.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
В безлесных степях между Доном и Волгой бушевал ледяной зимний ветер. Ноябрь еще не кончился, а лютый мороз уже сковал землю. И не было в степи ни рощицы, ни селения, где можно было бы укрыться от морозной вьюги.
Сотни крупных и мелких воинских частей, тысячи людей, давно покинувших свои теплые очаги, стояли в этих степях, чтобы сражаться против ворвавшегося в страну врага. Заступами били бойцы обледеневший снег, докапывались до окаменевшей от холода земли. Земля должна была укрыть их от вражеского огня и мороза. А ветер все бушевал во всю огромную ширь степи, одинаково безжалостный и к чужим и к своим.
В зимнем облачном небе гудели немецкие самолеты, доставлявшие припасы и оружие окруженным в Сталинграде войскам генерал-полковника Паулюса, а в скованной морозом сталинградской степи не умолкал грохот советской артиллерии. Тысячи орудий поливали огненным ливнем завоевателей, которых алчность и злоба привели в морозные русские степи. Окруженные немецкие дивизии прилагали неимоверные усилия, чтобы прорваться на запад. Но советские войска с упорством и яростью все туже и туже сжимали кольцо сталинградского окружения.
...С утра над степью висела густая, серая мгла. Черные жерла тяжелых орудий извергали злое пламя. Исковерканная, настрадавшаяся земля содрогалась от взрывов снарядом и мин.
В карманах у Бурденко лежали свернутые в трубку бумаги, под мышкой — связка листовок. И хотя Бурденко торопился, все же он останавливался в пути, то у артиллеристов, то у минометчиков, то у саперов — здоровался балагурил, раздавал бойцам листовки.
— Привет храброй артиллерии, богу войны. Хлопцы, не читали сообщения Совинформбюро? Не читали? Могу дать...
— Привет связистам, от вас вся система кровообращения в армии. Желаете кислороду, товарищи хлопцы?
— Привет саперам, желаю, чтобы вы ни разу не ошиблись, сапер в своей жизни ошибается тилькы раз. Вот вам свежие газеты, наслаждайтесь...
— Привет, боевая сестра Екатерина Павловна, дорогая «катюша». Ты уже не стыдлива, отбросила покрывало, вот я принес тоби подарунок.
— Привет! — звучал в окопах и блиндажах голос Бурденко.
— Привет! — отвечали ему.
Бурденко приветствовал всех, кого встречал на израненной, изрытой окопами земле.
Бурденко дошел до расположения своего батальона; из окопов и блиндажей навстречу ему вышли знакомые бойцы. Бурденко, посмеиваясь, поглядывал на товарищей.
— Черниговский хохол щось вам добре прочитав.
— А ну-ка, читай, Бурденко! Читай! — крикнул, застегивая воротник гимнастерки, старший лейтенант Садыхов.
Бойцы окружили Бурденко. Надев на зябнувшие руки рукавицы, он начал громко и торжественно читать:
— «В Последний Час... Успешное наступление наших войск в районе Сталинграда...» — прищурившись, он глянул на обступивших его товарищей.— Ну, хлопцы, вы все обижались на Совинформбюро, а что сейчас скажете? Слухай, Арсен Иванович, продолжаю: «На днях наши войска, расположенные на подступах к Сталинграду, перешли в наступление против немецко-фашистских войск. Наступление началось в двух направлениях: с северо-запада...— це мы, товарищи...— подмигивая пояснил Бурденко,— и с юга от Сталинграда. Прорвав оборонительную линию противника протяжением в тридцать километров на северо-западе (в районе Серафимович), а на юге от Сталинграда — протяжением в двадцать километров, наши войска за три дня напряженных боев, преодолевая сопротивление противника, продвинулись на шестьдесят — семьдесят километров. Нашими войсками заняты город Калач на восточном берегу Дона...»
Бурденко помолчал, всматриваясь в лица слушателей.
— Вы помните, как мы заняли Калач? Помните? Ну, тогда слухайте дальше: «...Станция Кривомузгская, станция и город Абганерово...» — и снова, перебивая себя, вставил: ~~ Цю станцию и той город запили войска, что шли с юга. С ними мы и соединились в Калаче. Так? Ну, то-то... Я брехать не буду. А теперь слухайте дальше. Читаю: «...Таким образом, обе железные дороги, расположенные восточнее Дона и снабжающие войска противника, оказались прерванными...» То есть вот так...
Соединив пальцы обеих рук, Бурденко показал кольцо, в котором оказались немцы.
— И дальше: «В ходе наступления наших войск полностью разгромлены шесть пехотных и одна танковая дивизия противника. Нанесены большие потери семи пехотным, двум танковым и двум моторизованным дивизиям противника...»
Бурденко лукаво оглядел слушателей.
— А о пленных ничего не кажуть, товарищи.
— Как это нет? — удивился Тоноян.
— Забулы, наверное...— широко развел руками Бурденко.
— Заливает парторг... Давай, давай, выкладывай...
— Ну, добре, добре,— усмехнулся он. И продолжал читать: «...За три дня боев захвачено тринадцать тысяч пленных и триста шестьдесят орудий...»
— Мало! — закричал Арсен.
— Плохо они считали, плохо! — закричали со всех сторон бойцы.— Почему мало написали?
Бурденко поднял руку, требуя тишины.
— Трофеи подсчитываются, товарыщи, так и написано: «Трофеи подсчитываются». «Противник оставил на поле боя более четырнадцати тысяч трупов солдат и офицеров».
— Это тоже мало! — вмешался молчавший до сих пор Гамидов.— Сколько было з окопах и в оврагах трупов! А? Плохо подсчитали. Издалека подсчитывали, видно.
— Слухайте дальше, товарыщи,— перебил его Бурденко.— Слухайте, какие войска отличились в цих боях...— Он поднял над головой сжатый кулак и повысил голос: — «В боях отличились войска генерал-лейтенанта Романенко, генерал-майора Чистякова...» Кругом закричали:
— Чистякова, товарищи, слышите: Чистякова! Вот кто отличился! Это же мы, Арсен Иваныч, мы! Войска генерал-майора Чистякова...
«...генерал-майора Толбухина,— продолжал читать Бурденко,— генерал-майора Труфанова, генерал-лейтенанта Батова...»
Всех охватила бурная радость, словно сообщение было для них новостью, словно только сейчас бойцы узнали о том, что они прорвали линию обороны противника, окружили и разгромили целую армию, взяли тысячи пленных и богатые трофеи.
— Ну, что скажете, товарищи-хлопци? — спросил, пряча в карман листовку, Бурденко.
— Знаешь, что скажем, парторг? — крикнул старший лейтенант Садыхов.— Скажем, что сейчас нужны наркомовские сто грамм, вот что!
Бойцы зашумели:
— Вот это точно.
— Факт!
— А уж после этого, дорогой товарищ Микола, песнями будем разговаривать! Песнями да ногами! — во весь голос закричал Садыхов.
— У меня вопрос, товарищ парторг,— подняв руку, как школьник, сказал Алдибек.— Почему нет в этих сообщениях фамилии нашего генерала Геладзе?
— Це дило простое! — ответил Бурденко.— В сводке пишут фамилии командующих армиями. Наша дивизия в армии генерала Чистякова. Для всих командиров дивизий бумаги не хватит. Шутишь, одних армий пять: Романенко, Чистяков, Толбухин, Труфанов и Батов...
— Неужели пять армий? — удивился Мусраилов.— А я думал, только мы сражались, только мы прорывали.
— Ха-ха-ха... только мы! — захохотали бойцы. Арсен Тоноян хмуро спросил:
— А почему мы сейчас стоим, парторг? Там же написано: «Наступление продолжается». А?
Бурденко надвинул на лоб шапку, почесал затылок.
— Та слушай сюда, не одни мы воюем, дружба! — сказал он.— Ведь не может человек все время бежать. Треба и передохнуть, а другие трохи повоюють, поки мы отдохнем.
Все притихли. В наступившей тишине стало слышно, как грохотала вдали тяжелая артиллерия. Мимо бойцов прошел сопровождаемый связным комиссар Микаберидзе. Бойцы подтянулись: те, кто сидел, поднялись на ноги. Глядя на комиссара, все вспомнили Ираклия.
Комиссар, видимо, возвращался в полк из политотдела. Увидев товарищей брата, он остановился и поздоровался. Бойцы впервые видели комиссара небритым, грустным. Микаберидзе спросил, читали ли они сегодняшнее сообщение Совинформбюро. Ответил за всех Бурденко и тут же спросил, почему замедлилось наступление. Шалва выслушал вопрос рассеянно; мысли его были заняты другим. Он видел, что все смотрят на него с грустным сочувствием, и подумал, что вопрос о наступлении ему, наверно, задают для того, чтобы не заговорить об Ираклии.
Он начертил носком сапога на снегу круг.
— Вот это окруженный враг,— тихо сказал он, поднимая на стоявших рядом бойцов печальные глаза.— А здесь, за нами, на западе, также войска противника. Мы между ними... Значит, надо отбросить войска противника в ту и другую сторону, чтобы расстояние между немецкими армиями увеличилось, чтобы они не могли соединиться опять. А после этого уже разделаемся с армией, зажатой в кольцо. Понятно?
— Понятно, товарищ комиссар,— ответил за всех Мусраилов,— надо уничтожить всех врагов до единого.
Микаберидзе серьезно взглянул на Алдибека: они поняли друг друга. Алдибек словно хотел этими словами утешить комиссара: «За Ираклия надо врагам мстить — всех уничтожить».
Комиссар посмотрел на начертанный на снегу круг и сказал:
— Здесь, в кольце, осталась целая армия: пехотные дивизии, танковые корпуса, мотомеханизированные бригады. Большая сила! Чем скорее они сдадутся в плен, тем меньше будут и наши потери. И техника врага попадет в наши руки. Если немцы будут долго сопротивляться, многие из наших погибнут в боях. Ясно?
— Ясно, товарищ батальонный комиссар,— откликнулись бойцы.
Но Мусраилов, наморщив лоб, продолжал вопросительно смотреть на комиссара.
— Мы не боимся смерти, товарищ комиссар,— сказал он.— Если воюешь, можешь быть и убитым. Но я предпочитал бы не брать немцев в плен, не оставлять их в живых. Зачем?
Комиссар покачал головой.
— Неправильно, друг. Неверно рассуждаешь... Микаберидзе посмотрел на часы.
— Ну, до свидания, товарищи,— проговорил он.— Желаю вам здоровья.
Он по очереди пожал всем руки и быстро ушел. Связной едва поспевал за ним.
II
Усевшись рядком, бойцы закурили. Встреча с комиссаром навеяла печальные воспоминания. Михаил Веселый... Ираклий...
— Яка вона наша жизнь, хлопци? — грустно проговорил Бурденко, затягиваясь горьким махорочным дымом.— Жизнь она и есть жизнь. Бачу я, як горюет комиссар, и вспомнил своего братишку. Помню, як вин кричал в люльке, помню, як начал ходить,— расставит ноги, як пьяный матрос, и кричит: «Коля иде... Коля иде». А трохи подрос, повели мы с матерью его в школу. Посадили его там рядом с дивчинкой. Да-а. А колы пошел я в армию, он уже учился в педагогическом с цей самой дивчинкой. Любили они друг друга... И вот помните, ехали мы на фронт, в поезде читали нам сообщения Информбюро про зверства фашистов в городе Чернигове? Нимцы уводили женщин за город и убивали. И когда нимцы ушли, из-под трупов вылезла раненая дивчина Мария Коблучко и, добравшись до дому, рассказала обо всем... Та Мария и была подругой моего брата. Жива ли сейчас она? Живой ли брат? И где они? Не знаю. Все — и молодость, и счастье, и жизнь порушили нимцы! Человеку треба жить и радоваться, и ничья рука не должна поднять меч над его головой! Почему нимцы не понимают этого? Ведь они тоже люди, тоже имеют сердце. У них есть язык, на котором они разговаривают с матерью, на этом языке ихние поэты стихи пишут. Як же случилось, что Гитлер обманул их? Вот, берешь в плен и бачишь: они такие же люди, как и мы, колысь и пожалеешь какого-нибудь нимца. А совесть ихняя окаменела.
Бурденко замолчал, жадно затянулся дымом. Все молчали.
— Вот, подывиться на них,— кивнул он на трупы немецких солдат, лежащих в степи,— чого они хотели получить и что получили? Ведь могли они прожить еще пятьдесят лет и больше, посадить сады, видеть в этом саду и детей и внуков. Может, вот эти самые, что лежат, убили Мишу Веселого и Ираклия Микаберидзе? А зараз они и сами убиты. А каждый человек — украшение в жизни, ее цвет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84