Сулейман До-доев — это мой предшественник.
Мы не стали задерживаться в этом кабинете и, заполучив адрес Додоева, помчались к нему. Он хоть и жил у черта на рогах, но оформил свою саклю (так торцы называют дом) снаружи и внутри что надо. Стены вокруг дома, особенно со стороны соседа справа, выше чем у других на целый локоть. Ворота металлические... кстати, точно такие же, как у соседа. «Чего не хватает этим солидным воро-
там?»—подумал я и вспомнил: таблички с надписью — «Во дворе злая собака».
Погода была холодная, но нас встретил Парнишка в одной рубахе:
— Входите, входите, дедушка дома!
Он не знал, кто мы, с какими намерениями пожаловали, но это его и не заботило. Он, как говорится, был сплошное радушие. Войдя во двор, мы замерли как вкопанные. Собственно, мы и не видели еще собаки, но она лаяла так грозно, что мы не решились идти вперед. Мальчик понимающе улыбнулся; мне показалось, даже немного насмешливо улыбнулся: «Такие большие дяди, а боятся собаки...»
— Не бойтесь, это соседская. Мы бы тоже держали собаку, и я, и папа, и дедушка хотят, но не можем бабушку уговорить.
Пока мы шли по вымощенной кирпичами дорожке к широкому крыльцу их дома, он рассказал нам, как бабушку в. молодости покусала собака, и с тех пор она их возненавидела.
— Терпеть их не может,— кончил он рассказывать уже без прежнего своего веселья. У самого крыльца обогнал нас и вбежал в. дом.
А мы взошли на веранду, разулись, плащи повесили на прибитые к стенке рога торного архара, служившие вешалкой.
Только разделись, как дверь из комнаты открылась и появился почтеннейший с виду человек в высокой папахе, в халате с воротником, обшитым черным бархатом. На ногах ичиги. Халат у него был нараспашку, поэтому я сразу заметил, что костюм на нем европейский, бостоновый, хорошо сшитый.
С веранды в дом вела еще одна дверь. Сулейман-ага прошел в нее, только задержав взгляд на нас. Не поздоровался даже, что-то под нос пробормотал, голову вздернул, как конь, и ушел туда. Дверь за собой не закрыл. Знающий местные обычаи капитан напялил на ноги мягкие шлепанцы л пошел за ним. Я сделал то же... У нас, если гостя встретят так неприветливо, он повернется и уйдет, ни за что не вернешь его. Но я так не сделал. Во-первых, я не в Туркмении, во-вторых, я не гость, а инспектор, который пришел сюда по долгу службы.
Комната, в которой мы очутились, очень хорошая. Теплая, большая. Зал, одним словом. Три огромных окна. Море света. Стен и пола не видно под коврами. Ковры и фабрич-
ной, и ручной работы. Между левым и средним окнами диван на двоих. Спинка дивана украшена нежным орнаментом, похожим на туркменский, какой в старину часто вырезали на наших дверях. Перед диваном круглый стол, покрытый скатертью, и два стула с такой же резьбой. Посередине комнаты обычный низенький стол, перед которым сидят на полу.
Я с удовольствием бы посидел на диване, но моего желания никто не спрашивал. Хозяин молчал, будто кол проглотил. Показал рукой на ковер, устланный мягкими шкурами, подушками прямоугольной формы: мол, садитесь ближе к столу. Рамазанов — молодец, сразу почувствовал себя как дома: снял у дверей шлепанцы, уверенно прошел к столу, сел на шкуру, скрестил ноги. Кивнул мне: «Давай рядом ко мне!» Хозяин куда-то ушел.
На столе, застеленном бархатным покрывалом с кистями, появился кальян с тыквенным основанием. Такие кальяны, на которые кладут чилим1, я видел только в кино. А сейчас я мог взять его в руки и потрогать. В комнате был приятный запах, и я понял, что благоуханье идет из кальяна.
Мой коллега между тем расстегнул китель, локти расставил в стороны, взял подушку, сунул под одно колено, шепнул мне:
— Возьми подушку, сделай как я. Пенсионер, похоже, человек со старыми привычками. Если не угодим ему, он может угостить нас, а потом выпроводит ни с чем.
Я тоже .положил подушку под колено.
В это время, не отрывая глаз от пола, вошла молодая женщина. Не ответила на наши приветствия, не поздоровалась, д молча поставила блюда с пендиром и лавашем и вышла. Еще одна, такая же молчаливая, принесла миску яхна и две бутылки коньяка. Поставила малюсенькие, чуть-чуть побольше наперстка, серебряные рюмки, отделанные каймой.
Я с нетерпении ждал аксакала, но когда он вошел, я даже съежился, таким он нас смерил, взглядом. Будто молния сверкнула из черных туч — бровей. Он сел от меня по правую руку. Размахивая одной рукой и бормоча что-то по-своему, взял бутылку, налил коньяк в наперстки.
Рамазанов сразу же выпил, без приглашения и без тоста. Сулейман-ага тоже спрятал стопку в бороде. Я решил, что отстать от них было бы невежливо. Сделал полглотка, в горле запершило, по телу побежало тепло. Хороший коньяк... Наши руки потянулись к миске с яхна.
Краем глаза я все же видел, как хозяин посматривал на погоны Рамазанова, Или оттого, что я был в гражданском, или же потому, что казался ему слишком молодым (это, конечно, его личное мнение), но он не обращал на меня никакого внимания, а это меня стесняло.
Пару раз мы подняли стопки, и всё. Никто потом не Предлагал еще выпить, никто, как у нас, не уговаривал и не заставлял пить. Поднос с бутылками и стопками убрали.
Не знаю, везде здесь такой порядок или только в этой сакле, но говорить мы начали только после того, как со стола унесли и еду. Вах-хей, разве одна и та же цена словам, сказанным за пустым стволом или полным дастар-ханом?! Неужели дастархан потерял здесь силу?
Но капитан погладил рубец на щеке от старой раны и сказал несколько слов аксакалу. Он сразу оживился, и я услышал его зычный голос.
«Я ему сказал, что мы пришли по делу. Он тут же заинтересовался»,— сказал мне капитан немного погодя, когда мы уже ушли и вспоминали детали этой встречи.
Сулейман-ага говорил на родном языке, поэтому я ничего, не понимал. Рамазанов его выслушал, потом, поглядывая на меня, стал что-то долго и обстоятельно рассказывать. Сулейман-ага взял в руки чилим и стал посасывать его. Дослушав до конца, заговорил. Рамазанов стал мне переводить.
— Пусть гость не удивляется. В родном доме все его обитатели должны говорить только на родном языке. Таков обычай. Если бы он (это аксакал говорил о себе в третьем лице) не был в своем доме, если бы разговор шел в другом месте, он постарался бы говорить на общем, понятном всем языке...— Он продолжал, а голос его становился все звонче. На меня он не смотрел.— Вопрос, связанный с Хак-гасовой, выглядит следующим образом. Если это милиции необходимо, придется рассказать все как было. Из гостиницы в ювелирный магазин ее перевел я сам. Лично... Нет, не из-за красивых ее глаз, а за честность и преданность в работе. Мы, долго работали вместе. И, надо сказать, работали без всяких трений. План выполнялся систематически. Книгу жалоб и предложений приходилось менять
ежемесячно. Нет, не из-за жалоб... Если бы эта книга была в десять раз больше, думаю, в ней все равно не хватило бы места отзывам, благодарностям и предложениям. Культурное обслуживание было поставлено на самый высокий уровень.
Как-то на одном тое, буду точным — на дне рождения сына одного нашего работника, я встретил Ханум и не поверил своим глазам: на пальцах золотые кольца, на шее алмазное ожерелье. Знаете, сколько колец я насчитал? Пятнадцать! Это на десяти-то пальцах!.. Ушки, ее красивые ушки вытянулись от тяжести, золотых сережек, страшно было, что оторвутся... Я не верил своим глазам, но, оказывается, и глаза могут ошибаться. Откуда столько богатства? Откуда? Мы что, слепые были? Ходила в одном и том же платье... Скромница. Это уже потом я узнал, что на работу, на совещания, да и по городу она никогда никаких украшений не надевала... Двадцатого мая тысяча девятьсот пятьдесят девятого года наш единственный в городе ювелирный магазин обокрали. Следственные органы ничего не могли установить. Товары, стоимостью во много тысяч рублей, как сквозд, землю провалились... У Хакгасовой, у многих продавцов были произведены обыски. Ничего! Следов не осталось. Мы ее освободили от должности. Около года она была без работы. Затем скрылась в неизвестном направлении. Оказалось, что климат в Махачкале стал ей неподходящим и она уехала в Туркмению. Что ни говорите, душа у меня к ней не лежит, в чем-то она замешана. Многие так думали. Доказательств только нет...
Когда он кончил говорить, я спросил:
— По какой статье уволили тогда Ханум, можете сказать?
Пока он собирался с ответом, я подумал, что аксакал больной человек, лицо осунувшееся, под глазами большие мешки. Только сами глаза молодые. Они так и вспыхнули, когда Рамазанов перевел мой вопрос.
— Почему нельзя сказать? Конечно, можно; не только, по какой статье, помню, но и параграф не забыл, и число... Уволена третьего июля того же года, когда произошла кража, как не внушающая доверия. Приказ номер сто тридцать три, параграф второй.
— На каком основании приманили к ней эту статью, если у вас не было доказательств?
— А что было делать? Как бы вы поступили? Оставили бы такого работника на прежнем месте? — Теперь Сулейман
Додоев смотрел только на меня.— Мы сами тоже ждали, что Ханум Хакгасова обжалует приказ. Почему-то она этого не сделала. То ли стыдно ей было, то ли снисходительность к нам проявила, то ли какая-то другая у нее была причина... Если мы встречались, она здоровалась так же тепло, как будто ничего не случилось. Одним словом, прежних отношений старалась не испортить. Через других получал от нее приветы, а в праздники — телеграммы... Не одного меня поздравляла, но и начальников отделов. Мы поняли, что она не хочет с нами портить отношений, ведь имела полное право обжаловать приказ, потребовать, чтобы восстановили в должности. Наш юрист несколько раз меня предупреждала: «Жди скандала». Вот мне и стала приходить мысль, что она не случайно простила мне это решение. Что... только полагаясь на подозрение, нельзя делать выводов... Тут я не утерпел:
— Каких?
Он смотрел на меня серьезно, и все же, мне казалось, снисходительность или даже высокомерие по отношению к нам, работникам угрозыска, не оставляли его ни на минуту. Он ответил:
— Что она присвоила дорогостоящие вещи, хранившиеся в сейфе магазина. Закон требует, чтобы вор был пойман с поличным. Лравильный закон. Если я ошибаюсь, поправьте меня, товарищи!
На следующий день в девять утра мы уже были у дверей четырехэтажного корпуса областного архива. Там все хорошо поставлено. Директор отдал распоряжение немедленно разыскать нужную нам книгу приказов и принести ему в кабинет. Собственноручно налил нам по чашке кофе. Удивляюсь памяти Сулеймана-аги, он тогда нам будто прочитал свое распоряжение:
«Приказ № 133 по Махачкалинской городской торговой организации промышленными товарами.
§1, Кражу, совершенную в ювелирном магазине, считать чрезвычайным событием. Нанесен ущерб на сумму... тысяч рублей. Еще раз обратить внимание на строжайшее соблюдение правил опечатывания всех помещений магазина, проверку сигнализации, в том числе своевременного контроля ее исправности. ...Предупредить всех работников магазина, что за халатное отношение к этим и другим мероприятиям впредь к ним будут предъявляться строжайшие административные меры.
§2. Считать, что халатность директора магазина Ханум Хакгасовой способствовала совершению кражи в указанной торговой точке. Халатность выразилась в неисправности сигнализации, не сработавшей в момент кражи.
За нарушение трудовой дисциплины освободить Ханум Хакгасову от занимаемой должности директора магазина по... ст. КЗОТ, без права дальнейшей работы в торговой сети...»
Я выписал только эту часть приказа, представляющую для нас интерес. Выписку подшил в свою папку.
Дальше начинается самое интересное. Пора, как говорится, подойти к самым истокам жизненного пути Ханум Хакгасовой, а точнее — ехать в Цумаду. Я попросил Ра-мазанова немедленно раздобыть коней и скакать туда, чтобы за пару дней добраться до Цумады. «Минуточку»,— ответил он и бросил меня одного в машине на целый час. Только я собрался идти искать его, как он появился, весь сияя.
— Туркмен гардаш, с тебя бутылка коньяка!
— За то, что ты меня здесь без веревки привязал?
— За решение транспортной проблемы.
— Скажи прямо, что в милиции мало лошадей.
— А где их много?
— Понял, товарищ капитан! Сознайся: выпросил у соседа мула... одного на двоих, да?
Он мне не ответил, а по-своему что-то сказал шоферу, и мы тронулись. Поехали мы, надо сказать, очень быстро — по хорошей дороге до Цумады можно было бы за какой-нибудь час добраться.
Не поверите, мы там оказались гораздо меньше чем через час, ведь мы ехали на аэродром, и вертолет нас уже ждал. Из окна я увидел далеко внизу нашу дежурную машину, возвращавшуюся в город, а через несколько минут пилот крикнул нам:
— ЦумаДа, ребята!
Сверху этот аул похож на стадо черных коров, решивших взобраться по крутому склону ущелья.
ЦУМАДА
Встретил нас председатель сельсовета и сразу же повел домой обедать. Время действительно было обеденное. Очень хотелось есть, поэтому мы быстро поднялись с площадки, на которую, как стрекоза, сел вертолет, к сакле председателя. Он был еще молодым, этот председатель, но лоб уже из-
бороздили морщины. Жене, накрывавшей на стол, когда она принесла кувшин с молоком, сказал:
— Я знаю туркмен. Они любят чай, особенно зеленый. Принеси-ка нам полный чайник,— Жена ушла, а он объяснил, откуда он знает туркмен: — Я три года служил в Ашхабаде. Ох и пьют там чай! На удивленье. Молодцы просто! Какие мужественные люди. Полюбил их навсегда...
Постепенно он подвел базу под свое намерение поднять стакан вина за успехи Туркменской ССР. Такой тост нельзя было не поддержать...
Надо сказать, что чай горцы пьют, как туркмены, не спеша. За столом все веселятся, рассказывают всякие побасенки... Да, радость поселилась в этих скромных саклях, на этих скалах. Пожить бы здесь подольше!
После того как жена убрала посуду, хозяин дома внес предложение:
— Вы, конечно, приехали по делам. Решайте: если их можно оставить до завтра, приглашаю сейчас поохотиться. Есть на примете один джейран. Я его давно вижу, но пока не трогаю. Оставляю для хороших гостей. Думаю, приедут, тогда и пойдем за ним.
У капитана Рамазанова, оказывается, душа охотника. Вскочил, руки потирает, губами чмокает, как будто уже собирается пробовать жареную джейранину.
— Эй, власть, машаллах! Удивляюсь, почему до сих пор в Цумаде не было гостей! Удивляюсь и радуюсь... За кусок джейранины я готов отдать всех баранов на свете, аллах-биллах, „серьезно говорю, ребята. Поверьте мне!
Я ему поверил, и по тому, как посмотрел на него, он понял, что не надо давать хозяину дома согласие. Я вовремя посмотрел на него, ведь у горцев так: согласился, дал слово — сдержи. Если бы хоть словечко у него вырвалось, он бы его назад ни за что не взял. Меня бы оставил здесь, а на охоту пошел бы. Радость его сразу погасла, будто огонь ветром задуло. Он посмотрел на хозяина:
— Власть, ради охоты я готов жизнью пожертвовать, но есть вещи поважнее. Просьба у нас такая: если ты на самом деле хочешь взять нас на охоту, то помоги нам быстро сделать наши дела. Дела важные...
Чем больше слушал его председатель, тем скучнее становилось его лицо. Мы Испортили ему настроение тем, что не пошли на охоту.
— Я вам помогу, возражений нет... Все-таки лучше, когда приезжают сюда с другими целями.
Рамазанов понял его по-своему;
— Что, Хакгасовы твои родственники? Или еще что? — Он спрашивал без стеснения, глядя хозяину дома прямо в глаза.
Тот глаз не отвел, начал развивать свою философию. Говорил асторожно, как-то нехотя, но сомнения наши стали рассеиваться.
— Село — это одна семья, одно тело. Сломайся даже ноготь — боль отдается во всем организме... Покровительствовать преступникам не входит в обязанность властей. Когда высокие инстанции убедились, что я это сознаю, тогда и поставили, руководить сельским Советом. Если все дело в том, что вам надо, помочь вам легко, но все же охоту я с повестки дня не снимаю.
Возразить ему было нечего, и мы вышли из сакли. Пошли вниз по тропинке, выложенной крупными и мелкими камнями, шли как по лестнице. Дорожка шла вдоль стены, тоже выложенной из камня, и была такой узенькой, что, когда навстречу поднимались молодые и старые женщины с кувшинами на плечах, наполненными водой, нам приходилось вплотную- прижиматься к стене, чтобы пропустить их. Смотришь сверху на домишки — они будто друг на друге сидят. Кажется, один-съедет —и потащит за собой остальные. Когда смотришь вниз, голова кружится, а озорной детворе хоть бы что — бегают вверх-вниз, галдят, не боятся свалиться. У калиток встречаются старушки, стоят, на нас молча смотрят. Может быть, глядя на таких, как мы, они-вспоминают молодость? По двое, по трое сидят на скамейках аксакалы, неподвижные как статуи. У нас, когда старики соберутся вместе, становится весело, оли подшучивают друг над другом, смеются — одни показывают свои последние кривые зубы, другие трясут козлиными бородами, третьи вытирают слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Мы не стали задерживаться в этом кабинете и, заполучив адрес Додоева, помчались к нему. Он хоть и жил у черта на рогах, но оформил свою саклю (так торцы называют дом) снаружи и внутри что надо. Стены вокруг дома, особенно со стороны соседа справа, выше чем у других на целый локоть. Ворота металлические... кстати, точно такие же, как у соседа. «Чего не хватает этим солидным воро-
там?»—подумал я и вспомнил: таблички с надписью — «Во дворе злая собака».
Погода была холодная, но нас встретил Парнишка в одной рубахе:
— Входите, входите, дедушка дома!
Он не знал, кто мы, с какими намерениями пожаловали, но это его и не заботило. Он, как говорится, был сплошное радушие. Войдя во двор, мы замерли как вкопанные. Собственно, мы и не видели еще собаки, но она лаяла так грозно, что мы не решились идти вперед. Мальчик понимающе улыбнулся; мне показалось, даже немного насмешливо улыбнулся: «Такие большие дяди, а боятся собаки...»
— Не бойтесь, это соседская. Мы бы тоже держали собаку, и я, и папа, и дедушка хотят, но не можем бабушку уговорить.
Пока мы шли по вымощенной кирпичами дорожке к широкому крыльцу их дома, он рассказал нам, как бабушку в. молодости покусала собака, и с тех пор она их возненавидела.
— Терпеть их не может,— кончил он рассказывать уже без прежнего своего веселья. У самого крыльца обогнал нас и вбежал в. дом.
А мы взошли на веранду, разулись, плащи повесили на прибитые к стенке рога торного архара, служившие вешалкой.
Только разделись, как дверь из комнаты открылась и появился почтеннейший с виду человек в высокой папахе, в халате с воротником, обшитым черным бархатом. На ногах ичиги. Халат у него был нараспашку, поэтому я сразу заметил, что костюм на нем европейский, бостоновый, хорошо сшитый.
С веранды в дом вела еще одна дверь. Сулейман-ага прошел в нее, только задержав взгляд на нас. Не поздоровался даже, что-то под нос пробормотал, голову вздернул, как конь, и ушел туда. Дверь за собой не закрыл. Знающий местные обычаи капитан напялил на ноги мягкие шлепанцы л пошел за ним. Я сделал то же... У нас, если гостя встретят так неприветливо, он повернется и уйдет, ни за что не вернешь его. Но я так не сделал. Во-первых, я не в Туркмении, во-вторых, я не гость, а инспектор, который пришел сюда по долгу службы.
Комната, в которой мы очутились, очень хорошая. Теплая, большая. Зал, одним словом. Три огромных окна. Море света. Стен и пола не видно под коврами. Ковры и фабрич-
ной, и ручной работы. Между левым и средним окнами диван на двоих. Спинка дивана украшена нежным орнаментом, похожим на туркменский, какой в старину часто вырезали на наших дверях. Перед диваном круглый стол, покрытый скатертью, и два стула с такой же резьбой. Посередине комнаты обычный низенький стол, перед которым сидят на полу.
Я с удовольствием бы посидел на диване, но моего желания никто не спрашивал. Хозяин молчал, будто кол проглотил. Показал рукой на ковер, устланный мягкими шкурами, подушками прямоугольной формы: мол, садитесь ближе к столу. Рамазанов — молодец, сразу почувствовал себя как дома: снял у дверей шлепанцы, уверенно прошел к столу, сел на шкуру, скрестил ноги. Кивнул мне: «Давай рядом ко мне!» Хозяин куда-то ушел.
На столе, застеленном бархатным покрывалом с кистями, появился кальян с тыквенным основанием. Такие кальяны, на которые кладут чилим1, я видел только в кино. А сейчас я мог взять его в руки и потрогать. В комнате был приятный запах, и я понял, что благоуханье идет из кальяна.
Мой коллега между тем расстегнул китель, локти расставил в стороны, взял подушку, сунул под одно колено, шепнул мне:
— Возьми подушку, сделай как я. Пенсионер, похоже, человек со старыми привычками. Если не угодим ему, он может угостить нас, а потом выпроводит ни с чем.
Я тоже .положил подушку под колено.
В это время, не отрывая глаз от пола, вошла молодая женщина. Не ответила на наши приветствия, не поздоровалась, д молча поставила блюда с пендиром и лавашем и вышла. Еще одна, такая же молчаливая, принесла миску яхна и две бутылки коньяка. Поставила малюсенькие, чуть-чуть побольше наперстка, серебряные рюмки, отделанные каймой.
Я с нетерпении ждал аксакала, но когда он вошел, я даже съежился, таким он нас смерил, взглядом. Будто молния сверкнула из черных туч — бровей. Он сел от меня по правую руку. Размахивая одной рукой и бормоча что-то по-своему, взял бутылку, налил коньяк в наперстки.
Рамазанов сразу же выпил, без приглашения и без тоста. Сулейман-ага тоже спрятал стопку в бороде. Я решил, что отстать от них было бы невежливо. Сделал полглотка, в горле запершило, по телу побежало тепло. Хороший коньяк... Наши руки потянулись к миске с яхна.
Краем глаза я все же видел, как хозяин посматривал на погоны Рамазанова, Или оттого, что я был в гражданском, или же потому, что казался ему слишком молодым (это, конечно, его личное мнение), но он не обращал на меня никакого внимания, а это меня стесняло.
Пару раз мы подняли стопки, и всё. Никто потом не Предлагал еще выпить, никто, как у нас, не уговаривал и не заставлял пить. Поднос с бутылками и стопками убрали.
Не знаю, везде здесь такой порядок или только в этой сакле, но говорить мы начали только после того, как со стола унесли и еду. Вах-хей, разве одна и та же цена словам, сказанным за пустым стволом или полным дастар-ханом?! Неужели дастархан потерял здесь силу?
Но капитан погладил рубец на щеке от старой раны и сказал несколько слов аксакалу. Он сразу оживился, и я услышал его зычный голос.
«Я ему сказал, что мы пришли по делу. Он тут же заинтересовался»,— сказал мне капитан немного погодя, когда мы уже ушли и вспоминали детали этой встречи.
Сулейман-ага говорил на родном языке, поэтому я ничего, не понимал. Рамазанов его выслушал, потом, поглядывая на меня, стал что-то долго и обстоятельно рассказывать. Сулейман-ага взял в руки чилим и стал посасывать его. Дослушав до конца, заговорил. Рамазанов стал мне переводить.
— Пусть гость не удивляется. В родном доме все его обитатели должны говорить только на родном языке. Таков обычай. Если бы он (это аксакал говорил о себе в третьем лице) не был в своем доме, если бы разговор шел в другом месте, он постарался бы говорить на общем, понятном всем языке...— Он продолжал, а голос его становился все звонче. На меня он не смотрел.— Вопрос, связанный с Хак-гасовой, выглядит следующим образом. Если это милиции необходимо, придется рассказать все как было. Из гостиницы в ювелирный магазин ее перевел я сам. Лично... Нет, не из-за красивых ее глаз, а за честность и преданность в работе. Мы, долго работали вместе. И, надо сказать, работали без всяких трений. План выполнялся систематически. Книгу жалоб и предложений приходилось менять
ежемесячно. Нет, не из-за жалоб... Если бы эта книга была в десять раз больше, думаю, в ней все равно не хватило бы места отзывам, благодарностям и предложениям. Культурное обслуживание было поставлено на самый высокий уровень.
Как-то на одном тое, буду точным — на дне рождения сына одного нашего работника, я встретил Ханум и не поверил своим глазам: на пальцах золотые кольца, на шее алмазное ожерелье. Знаете, сколько колец я насчитал? Пятнадцать! Это на десяти-то пальцах!.. Ушки, ее красивые ушки вытянулись от тяжести, золотых сережек, страшно было, что оторвутся... Я не верил своим глазам, но, оказывается, и глаза могут ошибаться. Откуда столько богатства? Откуда? Мы что, слепые были? Ходила в одном и том же платье... Скромница. Это уже потом я узнал, что на работу, на совещания, да и по городу она никогда никаких украшений не надевала... Двадцатого мая тысяча девятьсот пятьдесят девятого года наш единственный в городе ювелирный магазин обокрали. Следственные органы ничего не могли установить. Товары, стоимостью во много тысяч рублей, как сквозд, землю провалились... У Хакгасовой, у многих продавцов были произведены обыски. Ничего! Следов не осталось. Мы ее освободили от должности. Около года она была без работы. Затем скрылась в неизвестном направлении. Оказалось, что климат в Махачкале стал ей неподходящим и она уехала в Туркмению. Что ни говорите, душа у меня к ней не лежит, в чем-то она замешана. Многие так думали. Доказательств только нет...
Когда он кончил говорить, я спросил:
— По какой статье уволили тогда Ханум, можете сказать?
Пока он собирался с ответом, я подумал, что аксакал больной человек, лицо осунувшееся, под глазами большие мешки. Только сами глаза молодые. Они так и вспыхнули, когда Рамазанов перевел мой вопрос.
— Почему нельзя сказать? Конечно, можно; не только, по какой статье, помню, но и параграф не забыл, и число... Уволена третьего июля того же года, когда произошла кража, как не внушающая доверия. Приказ номер сто тридцать три, параграф второй.
— На каком основании приманили к ней эту статью, если у вас не было доказательств?
— А что было делать? Как бы вы поступили? Оставили бы такого работника на прежнем месте? — Теперь Сулейман
Додоев смотрел только на меня.— Мы сами тоже ждали, что Ханум Хакгасова обжалует приказ. Почему-то она этого не сделала. То ли стыдно ей было, то ли снисходительность к нам проявила, то ли какая-то другая у нее была причина... Если мы встречались, она здоровалась так же тепло, как будто ничего не случилось. Одним словом, прежних отношений старалась не испортить. Через других получал от нее приветы, а в праздники — телеграммы... Не одного меня поздравляла, но и начальников отделов. Мы поняли, что она не хочет с нами портить отношений, ведь имела полное право обжаловать приказ, потребовать, чтобы восстановили в должности. Наш юрист несколько раз меня предупреждала: «Жди скандала». Вот мне и стала приходить мысль, что она не случайно простила мне это решение. Что... только полагаясь на подозрение, нельзя делать выводов... Тут я не утерпел:
— Каких?
Он смотрел на меня серьезно, и все же, мне казалось, снисходительность или даже высокомерие по отношению к нам, работникам угрозыска, не оставляли его ни на минуту. Он ответил:
— Что она присвоила дорогостоящие вещи, хранившиеся в сейфе магазина. Закон требует, чтобы вор был пойман с поличным. Лравильный закон. Если я ошибаюсь, поправьте меня, товарищи!
На следующий день в девять утра мы уже были у дверей четырехэтажного корпуса областного архива. Там все хорошо поставлено. Директор отдал распоряжение немедленно разыскать нужную нам книгу приказов и принести ему в кабинет. Собственноручно налил нам по чашке кофе. Удивляюсь памяти Сулеймана-аги, он тогда нам будто прочитал свое распоряжение:
«Приказ № 133 по Махачкалинской городской торговой организации промышленными товарами.
§1, Кражу, совершенную в ювелирном магазине, считать чрезвычайным событием. Нанесен ущерб на сумму... тысяч рублей. Еще раз обратить внимание на строжайшее соблюдение правил опечатывания всех помещений магазина, проверку сигнализации, в том числе своевременного контроля ее исправности. ...Предупредить всех работников магазина, что за халатное отношение к этим и другим мероприятиям впредь к ним будут предъявляться строжайшие административные меры.
§2. Считать, что халатность директора магазина Ханум Хакгасовой способствовала совершению кражи в указанной торговой точке. Халатность выразилась в неисправности сигнализации, не сработавшей в момент кражи.
За нарушение трудовой дисциплины освободить Ханум Хакгасову от занимаемой должности директора магазина по... ст. КЗОТ, без права дальнейшей работы в торговой сети...»
Я выписал только эту часть приказа, представляющую для нас интерес. Выписку подшил в свою папку.
Дальше начинается самое интересное. Пора, как говорится, подойти к самым истокам жизненного пути Ханум Хакгасовой, а точнее — ехать в Цумаду. Я попросил Ра-мазанова немедленно раздобыть коней и скакать туда, чтобы за пару дней добраться до Цумады. «Минуточку»,— ответил он и бросил меня одного в машине на целый час. Только я собрался идти искать его, как он появился, весь сияя.
— Туркмен гардаш, с тебя бутылка коньяка!
— За то, что ты меня здесь без веревки привязал?
— За решение транспортной проблемы.
— Скажи прямо, что в милиции мало лошадей.
— А где их много?
— Понял, товарищ капитан! Сознайся: выпросил у соседа мула... одного на двоих, да?
Он мне не ответил, а по-своему что-то сказал шоферу, и мы тронулись. Поехали мы, надо сказать, очень быстро — по хорошей дороге до Цумады можно было бы за какой-нибудь час добраться.
Не поверите, мы там оказались гораздо меньше чем через час, ведь мы ехали на аэродром, и вертолет нас уже ждал. Из окна я увидел далеко внизу нашу дежурную машину, возвращавшуюся в город, а через несколько минут пилот крикнул нам:
— ЦумаДа, ребята!
Сверху этот аул похож на стадо черных коров, решивших взобраться по крутому склону ущелья.
ЦУМАДА
Встретил нас председатель сельсовета и сразу же повел домой обедать. Время действительно было обеденное. Очень хотелось есть, поэтому мы быстро поднялись с площадки, на которую, как стрекоза, сел вертолет, к сакле председателя. Он был еще молодым, этот председатель, но лоб уже из-
бороздили морщины. Жене, накрывавшей на стол, когда она принесла кувшин с молоком, сказал:
— Я знаю туркмен. Они любят чай, особенно зеленый. Принеси-ка нам полный чайник,— Жена ушла, а он объяснил, откуда он знает туркмен: — Я три года служил в Ашхабаде. Ох и пьют там чай! На удивленье. Молодцы просто! Какие мужественные люди. Полюбил их навсегда...
Постепенно он подвел базу под свое намерение поднять стакан вина за успехи Туркменской ССР. Такой тост нельзя было не поддержать...
Надо сказать, что чай горцы пьют, как туркмены, не спеша. За столом все веселятся, рассказывают всякие побасенки... Да, радость поселилась в этих скромных саклях, на этих скалах. Пожить бы здесь подольше!
После того как жена убрала посуду, хозяин дома внес предложение:
— Вы, конечно, приехали по делам. Решайте: если их можно оставить до завтра, приглашаю сейчас поохотиться. Есть на примете один джейран. Я его давно вижу, но пока не трогаю. Оставляю для хороших гостей. Думаю, приедут, тогда и пойдем за ним.
У капитана Рамазанова, оказывается, душа охотника. Вскочил, руки потирает, губами чмокает, как будто уже собирается пробовать жареную джейранину.
— Эй, власть, машаллах! Удивляюсь, почему до сих пор в Цумаде не было гостей! Удивляюсь и радуюсь... За кусок джейранины я готов отдать всех баранов на свете, аллах-биллах, „серьезно говорю, ребята. Поверьте мне!
Я ему поверил, и по тому, как посмотрел на него, он понял, что не надо давать хозяину дома согласие. Я вовремя посмотрел на него, ведь у горцев так: согласился, дал слово — сдержи. Если бы хоть словечко у него вырвалось, он бы его назад ни за что не взял. Меня бы оставил здесь, а на охоту пошел бы. Радость его сразу погасла, будто огонь ветром задуло. Он посмотрел на хозяина:
— Власть, ради охоты я готов жизнью пожертвовать, но есть вещи поважнее. Просьба у нас такая: если ты на самом деле хочешь взять нас на охоту, то помоги нам быстро сделать наши дела. Дела важные...
Чем больше слушал его председатель, тем скучнее становилось его лицо. Мы Испортили ему настроение тем, что не пошли на охоту.
— Я вам помогу, возражений нет... Все-таки лучше, когда приезжают сюда с другими целями.
Рамазанов понял его по-своему;
— Что, Хакгасовы твои родственники? Или еще что? — Он спрашивал без стеснения, глядя хозяину дома прямо в глаза.
Тот глаз не отвел, начал развивать свою философию. Говорил асторожно, как-то нехотя, но сомнения наши стали рассеиваться.
— Село — это одна семья, одно тело. Сломайся даже ноготь — боль отдается во всем организме... Покровительствовать преступникам не входит в обязанность властей. Когда высокие инстанции убедились, что я это сознаю, тогда и поставили, руководить сельским Советом. Если все дело в том, что вам надо, помочь вам легко, но все же охоту я с повестки дня не снимаю.
Возразить ему было нечего, и мы вышли из сакли. Пошли вниз по тропинке, выложенной крупными и мелкими камнями, шли как по лестнице. Дорожка шла вдоль стены, тоже выложенной из камня, и была такой узенькой, что, когда навстречу поднимались молодые и старые женщины с кувшинами на плечах, наполненными водой, нам приходилось вплотную- прижиматься к стене, чтобы пропустить их. Смотришь сверху на домишки — они будто друг на друге сидят. Кажется, один-съедет —и потащит за собой остальные. Когда смотришь вниз, голова кружится, а озорной детворе хоть бы что — бегают вверх-вниз, галдят, не боятся свалиться. У калиток встречаются старушки, стоят, на нас молча смотрят. Может быть, глядя на таких, как мы, они-вспоминают молодость? По двое, по трое сидят на скамейках аксакалы, неподвижные как статуи. У нас, когда старики соберутся вместе, становится весело, оли подшучивают друг над другом, смеются — одни показывают свои последние кривые зубы, другие трясут козлиными бородами, третьи вытирают слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29