Ровно, валок к валку, стелет за лобогрейкой скошенный ячмень.
Вера повернулась и одарила такой обжигающей улыбкой, что мне захотелось соскочить и бежать к трактору. Если бы не Домна Ивановна, я бы, наверно, так и сделал. Сколько же стоит улыбка человека! Вроде бы и жара не такой сумасшедшей стала. Сегодняшний день складывался хорошо, настолько хорошо, что мне следовало поостеречься, как бы он не окончился плохо. Уж я себя знаю. Стоит чуть-чуть больше меры чему-то порадоваться, как обязательно накличу беду. Мать всегда так и говорит: «Ой, что-то ты не к добру развеселился, плакать бы не пришлось». Так оно и выходило.
Но об этом я вспомнил только тогда, когда увидел, что прямо через поле мчит на велосипеде к моему трактору Василий Афанасьевич. За ним во всю прыть бежит удивительно знакомый мне паренек.
Во мне все похолодело: я узнал своего брата Сергея. Что-то случилось, и, видно, страшное, иначе бы бригадир не шпарил вот так напрямик, через посев. Руки у меня стали как свинец, все поплыло, и я словно стал отлетать от всего, что было рядом со мною: от Домны Ивановны, Веры, лобогрейки, трактора...
Сейчас Сергей крикнет такое, что уже не вернешь назад, свершится непоправимое. Пусть он бежит дольше и отдалит беду, пусть помолчит!.. Вера уже остановила трактор и поднялась с сиденья. Сошла на землю и Домна Ивановна, а я словно прирос, боюсь пошевелиться. Вот встану, увидит меня Сергей, крикнет —и померкнет день...
Сергей увидел меня, подпрыгнул, резко взмахнул рукой: «Отец, отец!..»
Он выкрикивал эти слова так, что у меня не оставалось сомнений — Сергей с доброй вестью, и я рванулся навстречу ему.
— Отец заезжал... Я видел его, я видел!..— теперь уже задыхаясь, вопил брат.
— Он жив, ты видел?..— тряс я его за плечи. Сергей полыхнул бездонными счастливыми глазами.
— Видел, у него усы...
— Ой, какой же ты глупый, Сережка! За два года все забыл. У нашего отца всегда были усы.
— Нет, у него теперь настоящие, вот такие! — И брат смешно приложил палец к верхней губе.— Как у Чапаева.
Рядом Василий Афанасьевич. Лицо доброе, с хитрой ухмылкой.
— Вот видишь, Андрюха, живой! Говорил ведь: живой— значит, живой. Ты его еще п повидать сможешь. Садись на мой велосипед и кати па Красноармейск. Их эшелон через станцию Сарепта будет проходить, может, и увидишь. На, держи.— И он весело толкнул мне свой велосипед.
— Да расскажи ты, откуда и куда он едет,— взмолился я.— Где вы его видели?
— Папа из госпиталя,— заспешил Сергей.— Он искал нас целый день в городе. И только приехал — и сразу уезжать...
— А где он сейчас?
— Не пори горячку,— прикрикнул Василий Афанасьевич.— Гони на Красноармейск. Тебе там его и надо ловить.
У Василия Афанасьевича добрый велосипед — довоенный, пензенского завода. На таком можно хоть на край света. Бригадир никогда никому не давал эту «машину» (так уважительно он называл свой велосипед), а теперь вот расщедрился. Понимал, что для меня эта весть об отце. Уже вдогонку крикнул:
— Не напугай отца! Заскочи на стан, умойся и переоденься.
— Не-е...— махнул я рукой и с такой силой налег на педали, что «машина» бригадира сначала застонала, а потом зазвенела. Перед глазами задрожало горячее марево, и я, почти не касаясь седла, навис над рулем велосипеда.
...Только летит навстречу дорога да весело дрожит зыбкий горизонт впереди. Ощущение такое, словно парю над землей. Хотелось кричать на всю округу: «Люди, дорогие человеки! Мой отец жив! Вы понимаете, жив!»
Все в этом мире хорошо: и это оплавившееся от зноя небо, и эта пыльная дорога, и наше светло-серое поле скошенного ячменя, и то, что я птицей лечу к отцу, которого мы почти потеряли...
Такое может понять только тот, кто сам ждал и передумал всякое, кто ждал и боялся признаться себе: чем дольше он ждет, тем меньше надежд, кто разрывал сердце между двумя страхами — стремился хоть что-то разузнать о родном человеке и боялся услышать худую весть, потому что тогда померкнет солнце, не будет кого ждать и на что надеяться.
Нет, пока не заблудилось наше чупровское счастье. Я верю в добрую звезду нашей семьи. Раз объявился отец — значит, отыщется и брат. Домна Ивановна говорит моей матери: «Счастливая ты, Лукерья! Если есть кого ждать, то дождешься... А если нет в живых, то криком кричи — не дозовешься».
Говорит она с такой тоской и неподсудной людям завистью, что переворачивается все внутри.
...Выскочил к железнодорожному переезду. До станции оставалось не больше двух километров. Дорога шла через поселок. Свернул прямо на железнодорожные пути. Теперь если и пойдет эшелон, то увижу отца или он меня. Если, конечно, будет смотреть из вагона в мою сторону, если узнает меня, а я его, если поезд будет идти медленно, если он вообще не прошел, если...
Сколько этих «если»?! Как же все в жизни запутанно и непрочно! Бьются как рыба об лед два человека, надрывают сердца, а может случиться так, что проскочат мимо друг друга и будут потом казнить себя всю жизнь за то, что были рядом и не повидались, не сказали друг другу нужных слов, не прижались, не помолчали несколько минуток вместе. Время такое, что может случиться всякое.
Я уже не ехал, я шел с велосипедом в руках, огибая вагоны, спотыкаясь, через рельсы и шпалы и думал только об одном: «Скорее бы добраться до станции! Скорее бы!..»
Во рту так пересохло, что не ворочается язык. Остановил солдат железнодорожной охраны и спросил, куда иду. Молча кивнул в сторону станции.
— Порядка не знаешь, по путям шляешься. Наверно, он принял меня за железнодорожника.
У этого спрашивать про эшелон отца бесполезно, нужно у сцепщиков, составителей или ремонтных рабочих. И тут же решаю: раз часовой принял меня за железнодорожника— буду говорить, что работаю па соседней станции Бекетовка. Все станции в городе разбомблены в пух и прах, а эта чудом уцелела. Скажу: ремонтирую паровозы. Правда, депо на станции нет, но ремонтные бригады имеются. Мои перепачканные в саже и масле штаны и рубаха тоже что-то значат. Когда проходил мимо часового, он даже посторонился.
Я уже был почти у здания станции — одноэтажной и еще, видно, дореволюционной кирпичной постройки, но, кроме изнывающих от жары одиноких часовых, так никого и не встреч ил. Где-то за станцией, па подъездных путях, лениво громыхали вагоны да посвистывал маневровый паровозик. По людей не видно и там. Потоптался на ме^те, еще раз огляделся и направился через рельсы к зданию станции Волоча за собою велосипед, я уже дважды поднырнул под вагонами и собирался поднырнуть еще под один эшелон, как меня вдруг ухватил за руку невесть откуда появившийся человек. Я волчком крутанулся и вырвался, но велосипед упал. Человек подхватил его с земли и ловким рывком перебросил за спину. Тут же попытался поймать меня. Я отскочил в надежде, что он погонится за мной, и тогда можно будет выручить велосипед. Но он не побежал, а, схватив велосипед, прокричал:
— Опять воровать, теперь уже на велосипеде. Я тебе покажу!..
— Чего? — опешил я.— Ты что, дядя?..
— Я те покажу «дядя», я те покажу, бандитская твоя рожа, ты у меня поворуешь!..— И, выхватив дрожащей рукой из кармана свисток, начал ошалело свистеть.
Кажется, дело табак, я влип в какую-то дурную историю. По-хорошему надо давать стрекача. Но как быть с бригадирским велосипедом? Ведь не бросишь же его! Л что, если кинуться и вырвать?! Передо мной стоял тщедушный старенький человек в замасленной железнодорожной форме. Он был ниже меня ростом, да и слабее. Наверное, он разгадал мое намерение, быстро отскочил с велосипедом на несколько шагов ч с еще большим отчаянием стал дуть в милицейский свисток. Когда я пошел на него, он как-то растерянно и устало вынул свисток изо рта, немного посторонился, точно уступал мне дорогу.
Охота отнимать велосипед пропала. Просить, чтобы сам отдал, было противно, и я сказал:
— Вот так бы давно. Все равно никто не придет. Идем в комендатуру.
— Ничего, потерпи, сейчас явится охрана, сведу тебя под конвоем.
На призывные свистки железнодорожника, конечно, никто и не думал идти.
— Ладно, идем,— миролюбиво согласился наконец железнодорожник и полез под вагон.
Сейчас, когда он был под вагоном, мне ничего не стоило выдернуть у него из рук велосипед, сесть и спокойно уехать. Но как же тогда разыскать эшелон отца? И я полез за ним.
Моя покорность окончательно смягчила железнодорожника, и он спросил:
— Ты зачем сюда приехал?
— Воровать,— сердито ответил я.
— Не дури... Если я ошибся, то выясним...— Он обиженно помолчал и добавил: — Если кого с поездом ждешь, так и скажи. Одолели эти мешочники...
— У меня отец сегодня должен здесь проезжать... Он из госпиталя, на фронт...— Я чуть не задохнулся от обиды. Хотел сказать этому мужичонке, как я летел сюда, как спешил, но что ему до меня...
— Тогда извини, браток... И пошли шибче...
В залах станции на лавках, грязных узлах, мешках, чемоданах и прямо на цементном полу тесно сидели люди. Мой железнодорожник, ловко лавируя с велосипедом в руках, уже пересек зал и скрылся за дверью, где висела табличка: «Посторонним вход воспрещен».
Я толкнул дверь и оказался в крохотной комнате. Здесь было так же душно, как и в зале ожидания. За спинами людей, сгрудившихся вокруг стола, нельзя было различить хозяина комнаты. Видна лишь тулья его черной фуражки, да слышен басовитый голос:
— Не будет на Поворино поездов, не будет. Русским языком говорю. Прошу очистить помещение. Прошу...
Но никто не сдвинулся с места. Все заговорили сразу, нависнув над невидимым мне человеком, а он на все вопросы, крики, ругательства отвечал одно:
— Прошу очистить помещение. Прошу! Мне надо уходить, прошу...
Он поднялся и оказался почти на голову выше всех в комнате. Подталкивая в спины, дежурный стал теснить людей к двери. Я решил держаться ближе к своему велосипеду.
— Это еще что? — загремел над моей головой его скрипучий голос.— Обнаглел совсем народ. Скоро с телегами полезете. А ну марш отсюда со своим велосипедом! Живо!
— У него есть дело до тебя, Митрич,— загородил мне дорогу мужичонка-железнодорожник.
— Здесь у всех до меня дело, только у меня его нет,— отозвался сердито дежурный по станции, но не стал выталкивать меня из комнаты.
Когда мы остались втроем, он опустился па край стола и устало спросил:
— Ну что еще там?
— У него отец где-ю здесь в эшелоне. Наверно, в триста пятьдесят четвертом.
— Триста пятьдесят четвертый час назад отправил,— равнодушно ответил дежурный и, осмотрев меня, спросил: — Ты почему такой грязный?
— А может, не ушел?..— Чуть не сквозь слезы спросил я.— Может, еще здесь...
— Откуда ты узнал про отца? — теперь уже сердясь, спросил дежурный.— Кто тебе сказал?
— Отец. Он заезжал домой, а меня не было...
— Работаешь?.. У нас в ремонтниках?
— Не у вас, я из тракторной бригады Первомайского колхоза...
— Ого,— вдруг оживился дежурный,— а когда отец дома был?
— Наверное, утром, мне сообщили часа полтора назад, и я сразу сюда...
Дежурный больше не спрашивал. Он торопливо подошел к селектору и стал с кем-то говорить, называя номера эшелонов. Потом резко щелкнул выключателем, повернулся ко мне.
— Сейчас отправляется двести семнадцатый с четвертого пути. Может, он там? — И, глянув на моего спутника, добавил: — Семен Иванович, проводи. Только живей!
Мы кинулись из комнаты. В несколько отчаянных прыжков через узлы и чемоданы я пересек залы и, выбежав на перрон, метнулся под вагон стоявшего поезда. Семен Иванович проявил почти такую же прыть. Но он бежал экономнее, прямее, выбирая дорогу между эшелонами, ловко подныривал под брюхами цистерн.
— Вон тот! — крикнул он у меня над ухом, когда мы выскочили на четвертый путь.— Эхма!.. Уже отправление дали...
Прямо на нас, тяжело заскрипев сцепами вагонов, медленно двинулся поезд. Семен Иванович с неожиданной силой дернул меня за руку, и я чуть не кубарем скатился с насыпи. Мимо, набирая скорость, прошел паровоз, и тут же поплыли платформы с лесом, автомашинами. В кабинах солдаты, из-под колес автомашин торчали спины и головы мешочников, тех счастливцев, кому в последнюю минуту, уже на ходу поезда, удалось вскочить на платформы. Я всматривался в лица солдат, они возбужденно и весело смотрели по сторонам, что-то выкрикивали. В сравнении с моим отцом все они юнцы. Замелькали теплушки. В квадратах распахнутых дверей тоже сидели и стояли солдаты. Поезд убыстрял ход, и я уже не успевал разглядывать каждого.
— Как фамилия? — толкнул меня Семен Иванович.
— Кого? — не понял я.
— Отца.
— Чупров. Николай Степанович.
— Давай кричать.— И тут же, как только с нами поравнялся вагон, крикнул: «Чу-пров! Чу-пров!»
Теперь мы кричали вместе. Солдаты в теплушках что-то отвечали нам, смеялись, махали пилотками, шутливо приглашали жестами к себе в вагоны.
И вдруг на наш крик в одном из вагонов от двери сразу метнулось несколько человек. Через мгновенье в проеме показалась фигура солдата, и он что-то закричал. Я рванулся вдоль насыпи за поездом. Солдат, перевалившись грудью через перекладину, перегораживающую дверь, отчаянно замахал рукой, потом сдернул с головы пилотку и стал размахивать ею. Я так и не разглядел лица солдата. Поезд шел в сторону запада, солнце светило прямо в глаза, да и расстояние такое, что уже нельзя было рассмотреть. Но почему-то я понял, что это отец, и бежал из последних сил за поездом, а солдат все дальше и дальше высовывался из проема двери. Я даже испугался, что вот сейчас он сорвется под откос насыпи.
Теперь он только одной рукой удерживался за перекладину, повиснув всем телом над полотном железной дороги.
Мимо проскочили последние вагоны, а я все бежал и смотрел на повисшего над землей человека, боясь за него. Поезд поворачивал от меня, выгибаясь дугой, уже не видно этого солдата, оставалась только его размахивающая рука. Потом что-то полетело под насыпь, и я догадался — пилотка.
...Я хорошо заметил, где она упала,— сразу же за семафором, и все же искал долго, потому что вокруг рос густой бурьян.
Пилотка была новая, с зеленой звездочкой, с чистой подкладкой. Наверно, отец надевал ее всего несколько раз. Я нетерпеливо вывернул пилотку, ища в ней записку, прощупал всю пальцами и, не найдя ничего, стал искать бумажку в бурьяне.
Почему-то уверовал, что записка обязательно должна быть. Не мог он вот так уехать, не повидав меня, не оставив письма или записки. И я метался и шарил руками по пересохшему бурьяну, пока не услышал окрик Семена Ивановича:
— Что ищешь?
— Записку...
— Здесь надо искать. Далеко не могла улететь,— бойко сказал он и трусцой забегал вокруг меня, топча своими стоптанными сапогами ломкую, пыльную траву.— Сейчас мы ее найдем, сейчас. Ты не переживай! Видишь, все как обошлось — и подарок тебе от отца, и весточка.
Но уже через несколько минут, обежав вокруг меня несколько раз, спросил:
— А ты видел записку-то? Куда она летела?
— Если бы видел...
— А откуда знаешь, что она была?
— Должна быть. Раз пилотку бросил — значит, и записку тоже...
— Э-э-э, брат...— протянул Семен Иванович.— Тогда дохлое дело. Я думал, ты видел, и бегаю как заяц, а так что же...
Он посмотрел на меня такими же усталыми глазами, какими смотрел на перроне станции, когда я мог легко убежать от него, но не убежал. Глаза участливые, извиняющиеся и усталые. «Прости, не хотел я этого, но так получилось».
Я еще несколько минут побродил по бурьяну, прошелся дальше по ходу поезда, потом вернулся назад. Семен Иванович отошел к самой насыпи, к тропке, пробитой вдоль полотна дороги, и терпеливо ждал меня. Надо было идти, а я никак не мог оторваться от того места, где упала пилотка, еще и еще раз прочесывал пересохший, пыльный бурьян.
Наконец мы .пошли к станции, а я все еще оглядывался в сторону семафора и ушедшего поезда, словно веря в чудо: вот он вырвется из-за поворота и примчит моего отца.
Я словно куда-то проваливался, испытывая странное светлое чувство неожиданной находки и такой же скорой утраты.
Мысль о том, что отец жив, что вот он только сейчас был здесь, рядом со мною, и в руках у меня его пилотка, теплая, живая частица отца,— эта мысль наполняла меня такой звонкой, неудержимой радостью, поднимала в такие выси, что я уже не мог спокойно идти, ноги бежали сами. А сознание того, что мы на какие-то минуты разминулись с отцом и их я потерял из-за этого нелепого случая с Семеном Ивановичем, делало меня бесконечно несчастным. Хотелось выть волком или бежать в сумасшедшем запале до следующей станции, догнать эшелон...
Если бы я не стоял в этой дурацкой дежурке или хотя бы раньше из нее вышел! Если бы не напоролся на этого разнесчастного Семена Ивановича! Если бы чуть раньше прибежал в поле Сергей, а я без расспросов помчался на станцию, то встретил бы, обязательно встретил!.. Если бы!..
В эту ночь я впервые за многие месяцы ночевал дома. Сидели с матерью и братом и говорили, говорили об отце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Вера повернулась и одарила такой обжигающей улыбкой, что мне захотелось соскочить и бежать к трактору. Если бы не Домна Ивановна, я бы, наверно, так и сделал. Сколько же стоит улыбка человека! Вроде бы и жара не такой сумасшедшей стала. Сегодняшний день складывался хорошо, настолько хорошо, что мне следовало поостеречься, как бы он не окончился плохо. Уж я себя знаю. Стоит чуть-чуть больше меры чему-то порадоваться, как обязательно накличу беду. Мать всегда так и говорит: «Ой, что-то ты не к добру развеселился, плакать бы не пришлось». Так оно и выходило.
Но об этом я вспомнил только тогда, когда увидел, что прямо через поле мчит на велосипеде к моему трактору Василий Афанасьевич. За ним во всю прыть бежит удивительно знакомый мне паренек.
Во мне все похолодело: я узнал своего брата Сергея. Что-то случилось, и, видно, страшное, иначе бы бригадир не шпарил вот так напрямик, через посев. Руки у меня стали как свинец, все поплыло, и я словно стал отлетать от всего, что было рядом со мною: от Домны Ивановны, Веры, лобогрейки, трактора...
Сейчас Сергей крикнет такое, что уже не вернешь назад, свершится непоправимое. Пусть он бежит дольше и отдалит беду, пусть помолчит!.. Вера уже остановила трактор и поднялась с сиденья. Сошла на землю и Домна Ивановна, а я словно прирос, боюсь пошевелиться. Вот встану, увидит меня Сергей, крикнет —и померкнет день...
Сергей увидел меня, подпрыгнул, резко взмахнул рукой: «Отец, отец!..»
Он выкрикивал эти слова так, что у меня не оставалось сомнений — Сергей с доброй вестью, и я рванулся навстречу ему.
— Отец заезжал... Я видел его, я видел!..— теперь уже задыхаясь, вопил брат.
— Он жив, ты видел?..— тряс я его за плечи. Сергей полыхнул бездонными счастливыми глазами.
— Видел, у него усы...
— Ой, какой же ты глупый, Сережка! За два года все забыл. У нашего отца всегда были усы.
— Нет, у него теперь настоящие, вот такие! — И брат смешно приложил палец к верхней губе.— Как у Чапаева.
Рядом Василий Афанасьевич. Лицо доброе, с хитрой ухмылкой.
— Вот видишь, Андрюха, живой! Говорил ведь: живой— значит, живой. Ты его еще п повидать сможешь. Садись на мой велосипед и кати па Красноармейск. Их эшелон через станцию Сарепта будет проходить, может, и увидишь. На, держи.— И он весело толкнул мне свой велосипед.
— Да расскажи ты, откуда и куда он едет,— взмолился я.— Где вы его видели?
— Папа из госпиталя,— заспешил Сергей.— Он искал нас целый день в городе. И только приехал — и сразу уезжать...
— А где он сейчас?
— Не пори горячку,— прикрикнул Василий Афанасьевич.— Гони на Красноармейск. Тебе там его и надо ловить.
У Василия Афанасьевича добрый велосипед — довоенный, пензенского завода. На таком можно хоть на край света. Бригадир никогда никому не давал эту «машину» (так уважительно он называл свой велосипед), а теперь вот расщедрился. Понимал, что для меня эта весть об отце. Уже вдогонку крикнул:
— Не напугай отца! Заскочи на стан, умойся и переоденься.
— Не-е...— махнул я рукой и с такой силой налег на педали, что «машина» бригадира сначала застонала, а потом зазвенела. Перед глазами задрожало горячее марево, и я, почти не касаясь седла, навис над рулем велосипеда.
...Только летит навстречу дорога да весело дрожит зыбкий горизонт впереди. Ощущение такое, словно парю над землей. Хотелось кричать на всю округу: «Люди, дорогие человеки! Мой отец жив! Вы понимаете, жив!»
Все в этом мире хорошо: и это оплавившееся от зноя небо, и эта пыльная дорога, и наше светло-серое поле скошенного ячменя, и то, что я птицей лечу к отцу, которого мы почти потеряли...
Такое может понять только тот, кто сам ждал и передумал всякое, кто ждал и боялся признаться себе: чем дольше он ждет, тем меньше надежд, кто разрывал сердце между двумя страхами — стремился хоть что-то разузнать о родном человеке и боялся услышать худую весть, потому что тогда померкнет солнце, не будет кого ждать и на что надеяться.
Нет, пока не заблудилось наше чупровское счастье. Я верю в добрую звезду нашей семьи. Раз объявился отец — значит, отыщется и брат. Домна Ивановна говорит моей матери: «Счастливая ты, Лукерья! Если есть кого ждать, то дождешься... А если нет в живых, то криком кричи — не дозовешься».
Говорит она с такой тоской и неподсудной людям завистью, что переворачивается все внутри.
...Выскочил к железнодорожному переезду. До станции оставалось не больше двух километров. Дорога шла через поселок. Свернул прямо на железнодорожные пути. Теперь если и пойдет эшелон, то увижу отца или он меня. Если, конечно, будет смотреть из вагона в мою сторону, если узнает меня, а я его, если поезд будет идти медленно, если он вообще не прошел, если...
Сколько этих «если»?! Как же все в жизни запутанно и непрочно! Бьются как рыба об лед два человека, надрывают сердца, а может случиться так, что проскочат мимо друг друга и будут потом казнить себя всю жизнь за то, что были рядом и не повидались, не сказали друг другу нужных слов, не прижались, не помолчали несколько минуток вместе. Время такое, что может случиться всякое.
Я уже не ехал, я шел с велосипедом в руках, огибая вагоны, спотыкаясь, через рельсы и шпалы и думал только об одном: «Скорее бы добраться до станции! Скорее бы!..»
Во рту так пересохло, что не ворочается язык. Остановил солдат железнодорожной охраны и спросил, куда иду. Молча кивнул в сторону станции.
— Порядка не знаешь, по путям шляешься. Наверно, он принял меня за железнодорожника.
У этого спрашивать про эшелон отца бесполезно, нужно у сцепщиков, составителей или ремонтных рабочих. И тут же решаю: раз часовой принял меня за железнодорожника— буду говорить, что работаю па соседней станции Бекетовка. Все станции в городе разбомблены в пух и прах, а эта чудом уцелела. Скажу: ремонтирую паровозы. Правда, депо на станции нет, но ремонтные бригады имеются. Мои перепачканные в саже и масле штаны и рубаха тоже что-то значат. Когда проходил мимо часового, он даже посторонился.
Я уже был почти у здания станции — одноэтажной и еще, видно, дореволюционной кирпичной постройки, но, кроме изнывающих от жары одиноких часовых, так никого и не встреч ил. Где-то за станцией, па подъездных путях, лениво громыхали вагоны да посвистывал маневровый паровозик. По людей не видно и там. Потоптался на ме^те, еще раз огляделся и направился через рельсы к зданию станции Волоча за собою велосипед, я уже дважды поднырнул под вагонами и собирался поднырнуть еще под один эшелон, как меня вдруг ухватил за руку невесть откуда появившийся человек. Я волчком крутанулся и вырвался, но велосипед упал. Человек подхватил его с земли и ловким рывком перебросил за спину. Тут же попытался поймать меня. Я отскочил в надежде, что он погонится за мной, и тогда можно будет выручить велосипед. Но он не побежал, а, схватив велосипед, прокричал:
— Опять воровать, теперь уже на велосипеде. Я тебе покажу!..
— Чего? — опешил я.— Ты что, дядя?..
— Я те покажу «дядя», я те покажу, бандитская твоя рожа, ты у меня поворуешь!..— И, выхватив дрожащей рукой из кармана свисток, начал ошалело свистеть.
Кажется, дело табак, я влип в какую-то дурную историю. По-хорошему надо давать стрекача. Но как быть с бригадирским велосипедом? Ведь не бросишь же его! Л что, если кинуться и вырвать?! Передо мной стоял тщедушный старенький человек в замасленной железнодорожной форме. Он был ниже меня ростом, да и слабее. Наверное, он разгадал мое намерение, быстро отскочил с велосипедом на несколько шагов ч с еще большим отчаянием стал дуть в милицейский свисток. Когда я пошел на него, он как-то растерянно и устало вынул свисток изо рта, немного посторонился, точно уступал мне дорогу.
Охота отнимать велосипед пропала. Просить, чтобы сам отдал, было противно, и я сказал:
— Вот так бы давно. Все равно никто не придет. Идем в комендатуру.
— Ничего, потерпи, сейчас явится охрана, сведу тебя под конвоем.
На призывные свистки железнодорожника, конечно, никто и не думал идти.
— Ладно, идем,— миролюбиво согласился наконец железнодорожник и полез под вагон.
Сейчас, когда он был под вагоном, мне ничего не стоило выдернуть у него из рук велосипед, сесть и спокойно уехать. Но как же тогда разыскать эшелон отца? И я полез за ним.
Моя покорность окончательно смягчила железнодорожника, и он спросил:
— Ты зачем сюда приехал?
— Воровать,— сердито ответил я.
— Не дури... Если я ошибся, то выясним...— Он обиженно помолчал и добавил: — Если кого с поездом ждешь, так и скажи. Одолели эти мешочники...
— У меня отец сегодня должен здесь проезжать... Он из госпиталя, на фронт...— Я чуть не задохнулся от обиды. Хотел сказать этому мужичонке, как я летел сюда, как спешил, но что ему до меня...
— Тогда извини, браток... И пошли шибче...
В залах станции на лавках, грязных узлах, мешках, чемоданах и прямо на цементном полу тесно сидели люди. Мой железнодорожник, ловко лавируя с велосипедом в руках, уже пересек зал и скрылся за дверью, где висела табличка: «Посторонним вход воспрещен».
Я толкнул дверь и оказался в крохотной комнате. Здесь было так же душно, как и в зале ожидания. За спинами людей, сгрудившихся вокруг стола, нельзя было различить хозяина комнаты. Видна лишь тулья его черной фуражки, да слышен басовитый голос:
— Не будет на Поворино поездов, не будет. Русским языком говорю. Прошу очистить помещение. Прошу...
Но никто не сдвинулся с места. Все заговорили сразу, нависнув над невидимым мне человеком, а он на все вопросы, крики, ругательства отвечал одно:
— Прошу очистить помещение. Прошу! Мне надо уходить, прошу...
Он поднялся и оказался почти на голову выше всех в комнате. Подталкивая в спины, дежурный стал теснить людей к двери. Я решил держаться ближе к своему велосипеду.
— Это еще что? — загремел над моей головой его скрипучий голос.— Обнаглел совсем народ. Скоро с телегами полезете. А ну марш отсюда со своим велосипедом! Живо!
— У него есть дело до тебя, Митрич,— загородил мне дорогу мужичонка-железнодорожник.
— Здесь у всех до меня дело, только у меня его нет,— отозвался сердито дежурный по станции, но не стал выталкивать меня из комнаты.
Когда мы остались втроем, он опустился па край стола и устало спросил:
— Ну что еще там?
— У него отец где-ю здесь в эшелоне. Наверно, в триста пятьдесят четвертом.
— Триста пятьдесят четвертый час назад отправил,— равнодушно ответил дежурный и, осмотрев меня, спросил: — Ты почему такой грязный?
— А может, не ушел?..— Чуть не сквозь слезы спросил я.— Может, еще здесь...
— Откуда ты узнал про отца? — теперь уже сердясь, спросил дежурный.— Кто тебе сказал?
— Отец. Он заезжал домой, а меня не было...
— Работаешь?.. У нас в ремонтниках?
— Не у вас, я из тракторной бригады Первомайского колхоза...
— Ого,— вдруг оживился дежурный,— а когда отец дома был?
— Наверное, утром, мне сообщили часа полтора назад, и я сразу сюда...
Дежурный больше не спрашивал. Он торопливо подошел к селектору и стал с кем-то говорить, называя номера эшелонов. Потом резко щелкнул выключателем, повернулся ко мне.
— Сейчас отправляется двести семнадцатый с четвертого пути. Может, он там? — И, глянув на моего спутника, добавил: — Семен Иванович, проводи. Только живей!
Мы кинулись из комнаты. В несколько отчаянных прыжков через узлы и чемоданы я пересек залы и, выбежав на перрон, метнулся под вагон стоявшего поезда. Семен Иванович проявил почти такую же прыть. Но он бежал экономнее, прямее, выбирая дорогу между эшелонами, ловко подныривал под брюхами цистерн.
— Вон тот! — крикнул он у меня над ухом, когда мы выскочили на четвертый путь.— Эхма!.. Уже отправление дали...
Прямо на нас, тяжело заскрипев сцепами вагонов, медленно двинулся поезд. Семен Иванович с неожиданной силой дернул меня за руку, и я чуть не кубарем скатился с насыпи. Мимо, набирая скорость, прошел паровоз, и тут же поплыли платформы с лесом, автомашинами. В кабинах солдаты, из-под колес автомашин торчали спины и головы мешочников, тех счастливцев, кому в последнюю минуту, уже на ходу поезда, удалось вскочить на платформы. Я всматривался в лица солдат, они возбужденно и весело смотрели по сторонам, что-то выкрикивали. В сравнении с моим отцом все они юнцы. Замелькали теплушки. В квадратах распахнутых дверей тоже сидели и стояли солдаты. Поезд убыстрял ход, и я уже не успевал разглядывать каждого.
— Как фамилия? — толкнул меня Семен Иванович.
— Кого? — не понял я.
— Отца.
— Чупров. Николай Степанович.
— Давай кричать.— И тут же, как только с нами поравнялся вагон, крикнул: «Чу-пров! Чу-пров!»
Теперь мы кричали вместе. Солдаты в теплушках что-то отвечали нам, смеялись, махали пилотками, шутливо приглашали жестами к себе в вагоны.
И вдруг на наш крик в одном из вагонов от двери сразу метнулось несколько человек. Через мгновенье в проеме показалась фигура солдата, и он что-то закричал. Я рванулся вдоль насыпи за поездом. Солдат, перевалившись грудью через перекладину, перегораживающую дверь, отчаянно замахал рукой, потом сдернул с головы пилотку и стал размахивать ею. Я так и не разглядел лица солдата. Поезд шел в сторону запада, солнце светило прямо в глаза, да и расстояние такое, что уже нельзя было рассмотреть. Но почему-то я понял, что это отец, и бежал из последних сил за поездом, а солдат все дальше и дальше высовывался из проема двери. Я даже испугался, что вот сейчас он сорвется под откос насыпи.
Теперь он только одной рукой удерживался за перекладину, повиснув всем телом над полотном железной дороги.
Мимо проскочили последние вагоны, а я все бежал и смотрел на повисшего над землей человека, боясь за него. Поезд поворачивал от меня, выгибаясь дугой, уже не видно этого солдата, оставалась только его размахивающая рука. Потом что-то полетело под насыпь, и я догадался — пилотка.
...Я хорошо заметил, где она упала,— сразу же за семафором, и все же искал долго, потому что вокруг рос густой бурьян.
Пилотка была новая, с зеленой звездочкой, с чистой подкладкой. Наверно, отец надевал ее всего несколько раз. Я нетерпеливо вывернул пилотку, ища в ней записку, прощупал всю пальцами и, не найдя ничего, стал искать бумажку в бурьяне.
Почему-то уверовал, что записка обязательно должна быть. Не мог он вот так уехать, не повидав меня, не оставив письма или записки. И я метался и шарил руками по пересохшему бурьяну, пока не услышал окрик Семена Ивановича:
— Что ищешь?
— Записку...
— Здесь надо искать. Далеко не могла улететь,— бойко сказал он и трусцой забегал вокруг меня, топча своими стоптанными сапогами ломкую, пыльную траву.— Сейчас мы ее найдем, сейчас. Ты не переживай! Видишь, все как обошлось — и подарок тебе от отца, и весточка.
Но уже через несколько минут, обежав вокруг меня несколько раз, спросил:
— А ты видел записку-то? Куда она летела?
— Если бы видел...
— А откуда знаешь, что она была?
— Должна быть. Раз пилотку бросил — значит, и записку тоже...
— Э-э-э, брат...— протянул Семен Иванович.— Тогда дохлое дело. Я думал, ты видел, и бегаю как заяц, а так что же...
Он посмотрел на меня такими же усталыми глазами, какими смотрел на перроне станции, когда я мог легко убежать от него, но не убежал. Глаза участливые, извиняющиеся и усталые. «Прости, не хотел я этого, но так получилось».
Я еще несколько минут побродил по бурьяну, прошелся дальше по ходу поезда, потом вернулся назад. Семен Иванович отошел к самой насыпи, к тропке, пробитой вдоль полотна дороги, и терпеливо ждал меня. Надо было идти, а я никак не мог оторваться от того места, где упала пилотка, еще и еще раз прочесывал пересохший, пыльный бурьян.
Наконец мы .пошли к станции, а я все еще оглядывался в сторону семафора и ушедшего поезда, словно веря в чудо: вот он вырвется из-за поворота и примчит моего отца.
Я словно куда-то проваливался, испытывая странное светлое чувство неожиданной находки и такой же скорой утраты.
Мысль о том, что отец жив, что вот он только сейчас был здесь, рядом со мною, и в руках у меня его пилотка, теплая, живая частица отца,— эта мысль наполняла меня такой звонкой, неудержимой радостью, поднимала в такие выси, что я уже не мог спокойно идти, ноги бежали сами. А сознание того, что мы на какие-то минуты разминулись с отцом и их я потерял из-за этого нелепого случая с Семеном Ивановичем, делало меня бесконечно несчастным. Хотелось выть волком или бежать в сумасшедшем запале до следующей станции, догнать эшелон...
Если бы я не стоял в этой дурацкой дежурке или хотя бы раньше из нее вышел! Если бы не напоролся на этого разнесчастного Семена Ивановича! Если бы чуть раньше прибежал в поле Сергей, а я без расспросов помчался на станцию, то встретил бы, обязательно встретил!.. Если бы!..
В эту ночь я впервые за многие месяцы ночевал дома. Сидели с матерью и братом и говорили, говорили об отце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43