— Александр Иванович, из Первомайского колхоза учетчик. Кто отчет примет?
Я даже вздрогнул. Оказывается, этот небритый дед и есть Александр Иванович Сиволобов, наш грозный главбух МТС. Чудеса! И этого тщедушного старикашку так боятся бригадиры тракторных бригад, председатели колхозов и даже районное начальство?!
Александр Иванович тряхнул головой, вновь смешно сдвинул очки на кончик носа и поверх них глянул на меня. Ничего грозного в нем не было.
— А-а-а. Первомайские партизаны пожаловали. Для вас что, особые законы писаны?.. Нет, уж я приму у них отчет сам,— повернулся он ко мне.
У Сиволобова был на редкость молодой, прямо-таки мальчишеский голос, и, видно, поэтому трудно было понять, шутит он или говорит серьезно.
— Так почему же вы не ехали с отчетом? — в упор глянул он на меня поверх очков.
— Сеяли, было некогда...
— Все колхозы сеяли, всем было некогда. И все отчеты уже давно сдали,— жестко оборвал он меня, и я понял, что голос у этого деда не такой уж мальчишечий.
— Тебя как зовут?
— Андреем.
— А по отчеству?
— Николаевичем,— нерешительно ответил я.
— Вот что, Андрей Николаевич, давай раз и навсегда договоримся. Для всех порядок один — отчитываться каждую декаду. Будь добр, являйся сюда через каждые десять дней, а заболел — пусть едет бригадир, но отчет должен быть. Ясно?
— Ясно...
— Вот и хорошо. А теперь давай посмотрим, что вы там нагородили.
Я уже достал из сумки свои бумаги: учетные листы выработки трактористов, акты приема и сдачи выполненных работ бригады колхозу, квитанции приема горючего с нефтебазы и ведомости его расходования, акты ремонтных работ по сельхозинвентарю, тракторам и другие документы. Все они были написаны на разной бумаге. Начиная с лощеной немецкой и кончая листками, вырванными из ученических тетрадей, и цветной оберточной бумагой, на которой расплывались чернила.
Александр Иванович брезгливо покосился на этот лохматый ворох листков и сказал:
— Давай начнем с акта приема вашей работы колхозом. Это банковские документы. По ним государство предъявит колхозу счет на оплату за работы МТС.— Он, ловко выдернув из бумаг несколько листков, сдвинул очки к переносью.
Читал он их, как музыкант ноты, на вытянутых руках.
— Э-э-э, други хорошие, так у вас же ничего трактористы не заработали!.. Почему вся весновспашка идет по низкой и средней трудоемкости? А где пахота по многолетней залежи?
— Мы, Александр Иванович, не пахали по залежи.
— Как не пахали? — подпрыгнул старик, и очки его чуть не слетели с носа.— Может, вы и сеяли по зяби?
— Нет, по весновспашке...
— Так чего же ты мне голову морочишь? Земля второй год гуляет, а он — нет у них залежи. Да сейчас везде только по залежи и пашут. А у вас там еще и окоп на окопе.
И, резко подав свое сухое тело в мою сторону, спросил:
— Может, ты скажешь, у вас и окопов нет?
— Есть...
— Так чего вы тут нагородили?.. Такую землю пахать труднее, чем целину. Надо ставить высшую категорию трудности.
Он сердито отбросил мои акты. Я растерянно молчал. Мне стало жарко. Наконец я выдавил:
— Так это же весь отчет переделывать...
— Ну и переделаешь,— рявкнул старикан.
— Такие акты не подпишет председатель,—попытался я возразить.
— Подпишет,— примирительно сказал Сиволобов.— Уже подписал...— И он достал торчавшие из моей полевой сумки чистые бланки актов с подписями председателя и бригадира.— Поставишь еще и свою подпись, и все будет в порядке,— уже совсем миролюбиво закончил он,— дело нехитрое.
Я покраснел. Александр Иванович положил на мое плечо руку и, заговорщически сощурив глаза, молча киснул мне: давай, мол!
Когда переписал акт, работа нашей бригады сразу увеличилась почти на четверть. Я ахнул. Общая цифра вспаханной земли оставалась той же, но, повысив категорию трудности, я получил другое количество гектаров в переводе на мягкую пахоту. Вместо ста восьмидесяти теперь получалось более двухсот гектаров. А именно по ним определялось начисление трудодней трактористам, прицепщикам, расход горючего и, конечно, оплата колхоза государству за работы МТС. Вот так штука! Но это же обман?
Мне опять стало жарко. Столько надрывались у этих тракторов, мерзли, голодали, выколачивали гектары по соткам, а тут одним росчерком пера все перевернулось... Уж как мы с бригадиром искали, куда бы списать недостающее горючее, а до такой штуки не додумались. Василий Афанасьевич, конечно, знал об этих категориях трудностей. Да мы и так ставили в отчете больше, чем она на самом деле была. Но чтобы вот эдак — смотреть на черное и говорить белое... Извините...
— Ты чего, Андрей Николаевич,— насмешливо спросил Сиволобов.— Запутался в трех соснах?
— Запутался...
— Давай посмотрим, что ты здесь нарисовал.
— Да нет, я уж сам как-нибудь...
— Ну, ну, давай.— И главбух отвернулся.
Переписывать второй акт я не стал. Получалось беспардонное надувательство. Мы обманывали колхоз. Он должен будет сдавать зерно государству и платить нам, трактористам, за работу, которую мы не делали.
— Как же это так? — спросил я у Сиволобова.
Он неторопливо стащил с переносицы очки и молча уколол меня острым, точно шило, взглядом.
— Ты что, действительно не понимаешь или дураком прикидываешься, ты же эмтээсовский?
Теперь в глазах старика, кроме злости, было еще любопытство.
— Ты что ж думаешь, Андрей Николаевич, один ты честный, справедливый, а другие обманщики?
— Ничего я не думаю...
— Нет, думаешь, вижу по глазам. И напрасно! Хотя и некогда мне с тобою долгие разговоры водить, но давай разберемся. Ты считаешь, что мы обманываем колхоз? А кому от этого выгода? Мне? Или вот им? — он кивнул на женщин.— Мы получаем зарплату и карточки. Значит, нет! Выгода прежде всего государству. А о ком мы сейчас прежде всего должны думать, скажи мне? О ком? Ты, наверное, комсомолец?
— Комсомолец, но...
— Погоди,— предостерегающе поднял он руку,— не лезь поперед батька... Давай теперь посмотрим, кто еще от этого в выигрыше.
— Трактористы...
— Соображаешь,— криво усмехнулся Сиволобов,— выходит, не такой уж ты дурак. А кю такие трактористы? Кто главная фигура в поле? И получает ли он за свой труд лишку? Ты думаешь, что здесь обман? — и ткнул он пальцем, как пикой, в акт.— А ты спроси у трактористов.
— Я спрошу у председателя.
Охота возражать у меня пропала. Я понял, что ничего не докажу. Мою подавленность Сиволобов понял по-своему и закончил доверительно:
— Эх, Андрей свет Николаевич, ты только начинаешь жить! А в ней, нескладной, не все по-писаному. Тут соображать надо. Ну, пожурит тебя малость председатель, так что из этого? Зато интересы государства отстоял, интересы МТС и своей бригады.
— Не надо бригаде никаких подачек.
— Какие подачки? И почему ты за всю бригаду говоришь? Давай кончать разговор. Меня работа ждет.— Он немного помолчал и равнодушно добавил: — Ваши гектары уже давно включены в общий отчет МТС.
— Хорошо...— отодвинул я от себя бумаги.— Подписывать все равно не буду.
Резким движением головы, словно хотел боднуть меня, Сиволобов стряхнул очки на переносицу и встал. Вперил в меня вопрошающий взгляд и вдруг, словно передумав, махнул рукой и вышел из-за стола.
— А-а, ладно, черт с тобой!..
Прошел к подоконнику и начал рыться в папках. Всем своим видом старик подчеркивал, что утратил всякий интерес к моей персоне. Выходило, мое несогласие никому не нужно. Я даже растерялся. С кипой бумаг в руках Сиволобов обошел меня, как люди обходят шкаф, и, склонившись над столом, стал говорить с сотрудницей. Потом, не поднимая головы, бросил мне:
— А акты ты оставь... Конечно, без своей подписи. Отчет переделаешь и привезешь через десять дней. Все.
Схватив полевую сумку, я кинулся к выходу.
— Привезет, да кто-то другой!
Ну и дед! Только бы выбраться из этого села. Ну и дед!
Селу, казалось, не было конца. Удивительно, как они похожи друг на друга, прифронтовые села, словно стаи общипанных птиц! С домов сорваны ставни, обшивка, и ни единого деревца, ни кустика. Все сожжено за зиму или увезено на строительство блиндажей на передовую. Некоторые дома разорены до самого фундамента.
Прифронтовые села как люди после страшного голода— кости да кожа. Улицы заросли травой. Люди сюда не вернулись. Села исчезли навсегда. Сотни лет стояли. Рождались, жили и умирали люди, теперь ничего не стало, смела война. Не стало моего родного Ягодного, нет Елхов, Гавриловки, Питомника... Сколько их между Волгой и Доном? А сколько по всей стране?
Когда вступал в комсомол, в анкете записали: «Родился в селе Ягодное». Даже если оно когда-нибудь возродится под этим солнечным названием — Ягодное, все равно это уже будет другое село, не то, где я босиком бегал по нагретой солнцем дорожной пыли, тепло которой храню в себе и сейчас1.
Когда я наконец выбрался из Больших Чапурников, время далеко перевалило за полдень. Жара не спадала. Заметив разрушенный блиндаж, свернул с дороги. За ремонт «Итальянца» разумнее всего браться именно у блиндажа. Ведь еще несколько месяцев назад они были домами для тысяч солдат.
Но, видно, в ту весну в нашем крае не было человека, который, побывав у блиндажа, не пошарил в его темных углах. Хорошо знаешь, что до тебя здесь прошли десятки,
1 Ягодное, Елхи, Гавриловна и многие другие села Междуречья, дотла сожженные осенью и зимой сорок второго — сорок третьего года, так и не возродились. Эти названия исчезли с карты Волгоградской области, как исчезли десятки других селений но все равно лезешь, перетряхиваешь истлевшее тряпье, гремишь пустыми консервными банками, изуродованной кухонной утварью. И обязательно найдешь такое, что может пригодиться в доме: заржавевшую вилку или ложку, сплющенную алюминиевую миску (ее легко выправить), рваный сапог, у которого еще хорошее голенище, ремень, кусок брезента, молоток, лопату, да мало ли что. Это в блиндажах наших солдат. А они не шли ни в какое сравнение с немецкими или румынскими. Те напоминали универмаги.
Блиндаж рядом с дорогой, в нем наверняка побывали сотни, и все же я спрыгнул в траншею. Под ногами еще не успевшие позеленеть рыжие гильзы патронов, разорванный противогаз, консервные банки и сломанный черенок лопаты. Поднимаю шлем противогаза (отличная резина на заплатки!) и вхожу в блиндаж. Минуту ожидаю, пока глаза привыкнут к полумраку. А блиндаж был что надо! С двойными нарами, с большим столом, полками, нишами. Все это теперь разорено, торчат только врытые в землю столбы, доски сорваны, увезены. Носком ботинка переворачиваю с места на место окопный хлам. Не на чем остановить взгляд. Скомканная бумага, тряпье, куски ржавой жести, серая обложка книги. Нагнулся — «Киселев. Алгебра». Подхожу к нише. Что-то в ней было? Может, продукты хранили? Боеприпасы? Теперь здесь куча мусора. Разгреб ее и нашел несколько пакетов бинтов. Все они, кажется, испорчены сыростью. Вышел из блиндажа, бросил бинты и шлем противогаза к велосипеду. Надо браться за ремонт.
Провозился больше часа. Пока снял колесо, вынул камеру, нашел дыры, заклеил, собрал и поставил колесо— вот и прошло время. Бинты действительно сильно подмоченные. По-хорошему бы, так и нагибаться за этим гнильем не стоило. Но идет война — авось пригодится. Ведь купить-то негде. Может быть, Оля что и выберет из них, и будет у нас аптечка.
Поехал. Но до Красноармейска так и не дотянул. Снял колесо, вынул камеру — и обмер: она лопнула поперек. Теперь ее только выбросить. Что же делать?
До бригады километров восемнадцать, а то и все двадцать, а время к вечеру. Если бы я был без велосипеда, то часа за четыре дошел бы, а так и к полуночи не доберусь.
Пропади оно все пропадом! И эта дорога, и Сиволо-бов, и велосипед — встать^ бросить все и уйти!...
Надо подниматься и вести в руках его, распроклятого.
А что, если набить покрышку травой? Эта неожиданная мысль так захватила меня, что я тут же принялся рвать траву. Через полчаса покрышка была набита. Ехать тяжело, но все же лучше, чем вести велосипед в руках. Хорошо, хоть заднее колесо держит.
Километра через полтора трава моя в покрышке размолотилась, сбилась в одну сторону, ехать нельзя. Надо сплести из травы толстый жгут метра в полтора и затолкать его в покрышку. Набросился на пырей и ковыль. Крепкие степные травы — они мне послужат. Провозился не меньше часа. Колесо готово. Надо бы передохнуть, но нет времени. Солнце падает к горизонту.
Опять еду. Тяжело, но еду. Проскакиваю Красноармейск. Теперь подъем в гору — километра полтора, а оттуда до бригады рукой подать — километров десять. Солнце уже не видно. Пока не стемнело, надо выбраться на гору, и я, не переводя дыхания, рысью с «Итальянцем» в руках бегу и бегу. Пот в три ручья, майку хоть выжми! Трава перемололась и сыплется трухой из дыр в покрышке. Силы на исходе, вот-вот задохнусь.
Я уже почти на горе, а солнца и след простыл. Нет даже зарева. Такое чувство, словно меня предали.
Небо заволакивают тяжелые грозовые тучи. Темнеет сразу. Через четверть часа и дорогу не различу. Ехать дальше нельзя, порвалась покрышка. К тому же, видно, погнул обод колеса. Еще бы, сколько шпарить без камеры!
Бросаю велосипед и валюсь рядом. Буду лежать вот так, и пропади оно все пропадом!
Хотя бы кто проехал по этой идиотской дороге! Знаю — не проедет, но надеюсь. Дорога в нашу бригаду, цб ней ездим только мы.
...Лежи не лежи, а вставать надо. Я только обманывал себя, хотел увести свои мысли от бригады, чтобы не думать о еде. Но это выше моих сил. Ведь до утра умру с голоду. Я уже давно там, в бригаде, у Олиного котла. Вижу, как раскрасневшаяся у огня Оля помешивает густое варево деревянной лопаткой, которую сделал для нее Халим Викулов А рядом с котлом в чашке лежит половник— «мера нашей жизни», как недавно не то в шутку, не то всерьез сказал Мартынок. Сейчас Оля повернется к обступившим ее ребятам и скажет свое долгожданное: «Готово! Налетай!»
Какой-то кошмар, я уже не могу отвязаться от этой картины. И вдруг осенило: а что, если обмотать обод колеса бинтом, который я подобрал у разбитого блиндажа? Надо же как-то добраться до Олиного котла!
«Итальянец» шел немного легче. Правда, переднее колесо так прыгало, что руль вырывался из рук. Но ехать можно. Теперь доберусь. Еле различаю дорогу. Припав к рулю, во все глаза смотрю вперед. А если заблужусь? А если волки?
Степь молчала, даже перестали стрекотать кузнечики, оборвался тонкий посвист сусликов и шорох пугливых ящериц. Все замерло в тревожном ожидании. Лишь натужно скрипит и глухо постукивает велосипед. Огоньки волчьих глаз, наверно, уже где-то рядом. Боюсь оглянуться. Жму на педали, рывком поворачиваюсь назад и чувствую, как на лицо падает капля дождя. Потом еще и еще. В спину подтолкнул прохладный ветерок, и вот уже дождинки зашлепали в дорожной пыли.
Ехать даже легче. Мягче стучит переднее колесо, но дождь усиливается, и велосипед мой останавливается. На бинты налипло столько грязи, что колесо плывет.
Разулся, повесил ботинки на раму, взвалил велосипед на плечо. Нет, я дойду, доползу до бригады!
Дождь хлестал теперь не в спину, а сбоку и прямо в лицо. Значит, миновал поворот... Теперь дойду. Дойду назло всем, назло хрычу Сиволобову!
У меня начался бред. Надо передохнуть. Снять с плеча велосипед, но не садиться на землю. Если сяду, не поднимусь. Нужно только опереться на раму.
Повернул лицо от дождя и прямо перед собой, рукой подать, увидел огонек. Ребята включили на стане лампочку. Для меня включили, чтобы видел...
ТЮЛЬПАНЫ И ВОЙНА
— Твой сын доучился. Вызывают на педсовет,— встретили меня дома.— Стенку какую-то измазали.
Неделю назад Андрей рассказывал, как два пенсионера во время каникул покрасили стены в школе.
— И главное, все сделали бесплатно,— восхищался он.— Весь ремонт. Шефы дали краску, а они покрасили. Правда, здорово! И ценно так сделали!
Этот случай, видно, и впрямь взволновал ребят. Андрей и его друзья не раз заводили о нем речь, и я подумал: «Вот что может сделать один благородный поступок. Он стоит больше, чем все беседы учителей».
И вот тебе на! Оказывается, я ничегошеньки не понимаю в ребячьей психологии. ...Андрей испуганно молчал. Таким я видел его не часто. Как можно спокойнее спросил: — Ну рассказывай, как все случилось? — Я не знаю... Мы потом тут же все вытерли, даже ничего не заметно стало, а нас к директору.
— Давай по порядку, как и чем вы измазали стенку? Ты взрослый, должен отвечать за свои поступки. Рассказывай!
Андрей опустил голову.
— На большой перемене бежали по лестнице. У Сашки была шайба... Начали гонять ее.
— Где, на лестнице?
— Мы шли с шайбой во двор, а Юрка выбил ее из рук. Ну и ногами начали... Мы даже не заметили, а прозвенел звонок, увидели — стенка измазана. Тут пришла завуч, потом наш классный и другие учителя.
Андрей и сам удивился тому, как это в его рассказе все легко и просто произошло, и тут же умолк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43