Мы должны были их исполнять и исполняли, подбадриваемые постоянным наставлением Яана: раз нужно — будет сделано.
Задним числом я стала принимать за первопричину моей тогдашней грусти предчувствие. Как будто я могла в душе предугадать судьбу Яана.
20
С приходом лета не только поднималось выше солнце, чтобы изо дня в день заливать заречную низину жестковатым полуденным светом, но одновременно росло и напряжение. Его можно было распознать едва ли не на слух. Прогретый воздух полнился звоном не просто шмелей и комаров, которых была тьма-тьмущая. Какой-то невидимый и ненащупываемый нерв времени натягивался все туже и заставлял вибрировать воздух, как бывает, когда над головой проносится снаряд дальнобойного орудия. Это я испытал в окопах под Двинском.
И в ребятах стал замечать перемены. Ура-патриотический запал, с которым мы в марте, после бегства до Ямбурга, повернули штыки навстречу немцу и прошагали полдороги назад к Нарве, сменился более серьезным и деловым настроем. Все реже раздавалась похвальба, как лихо мы завтра-послезавтра вышвырнем немцев из Нарвы, зато глубокого и спокойного убеждения, что мы с этим когда-нибудь действительно справимся, прибавилось у всех.
После принесенных девчатами вестей о том, какими необычайно встревоженными стали немцы в Нарве, я уже не находил себе покоя. Не знаю даже почему, но какой-то внутренний голос понуждал меня связывать услышанное с бегством монахини. Может, потому, что побег Анастасии был такого же рода необычным событием. Ведь до сих пор ни один задержанный от нас не убегал. Иной связи между монашкой и всполошившимися в Нарве немцами я не находил. Однако теперь в моем воображении почудилась какая-то взаимосвязь. Конечно же безо всякого на то основания. Или я посчитал монахиню немецким шпионом? Да ну, сказка про разбойников! И все же я не мог забыть ее фанатично ненавидящего взгляда, которым она сопровождала свои мрачные прорицания. Сколь безграничная ярость готова на все, готова пойти на союз хоть с самим сатаной, она переполнена ветхозаветным гневом господа бога нашего. К тому же я не ведал, откуда, собственно, следовала монахиня и с какими сведениями либо вестями направлялась в Нарву.
Может, мне все же следовало в тот раз подавить свои колебания. Когда ее черная спина колыхалась в прорези прицела.
Дойдя до этой мысли, я запнулся. Нельзя же человеку искать спасения от собственных страхов ценою жизни себе подобного.
Велел привести из амбара Глафиру.
После избавления от груза табака она тут же обрела стать и подвижность. Довольно молодая еще женщина, как это было видно по лицу с самого начала. Только мне от этой вновь обретенной подвижности легче не стало.
Побег монашки готовился целеустремленно. Я хотел в этом разобраться. Возможно, они были в сговоре?
Может, знаешь, человек добрый, где это наша благоверная матушка Анастасия взяла эту гладкую табачную крошку, которой она засыпала глаза часовому?
Настал ее звездный час.
А ты, начальник, сам-то как полагаешь? Натрусила из своего собственного кисета? Знамо дело, я ей дала, у кого еще в этом твоем трухлявом амбаре табак найдется? У меня эта толечка осталась за поясом, после того как твои арапы все остальное вытряхнули. Как видишь, оно и сгодилось. Может, еще столько же соберу, если хорошенько потрясу. Ты что, хочешь и себе мозги прочистить?
Так, не моргнув, и признаешься, что содействовала побегу?
А чего мне тут стыдиться, чего моргать? Помогла матушке и еще готова хоть десять раз помочь, если нужно будет. И никакое это не постыдное дело, когда люди друг друга выручают. Ты своей волей творишь свою власть, хватаешь невинных людей и сажаешь их в кутузку, так чего же нам не сговориться? Мы ведь тоже православные, привычны помогать в беде ближнему своему. Особенно когда приходится безвинно терпеть. Думаешь, мне все равно, когда ты глумишься над святым человеком, сажаешь его под замок вместе с уличной девкой, будто шантрапу какую?
Придется привлечь тебя к ответу.
Ой, напугал! Ну что ты мне, милок, сделаешь? Запрешь в амбар? Так уже запер. Отберешь табак? Уже отобрал. Только и всего. Или погрозишь пальцем и скажешь этаким приятным жалостливым голоском: ай-яй, Глафира Прыткина, больше так не делай, это очень нехорошо? Говори, говори, а я буду слушать и кивать. И впрямь нехорошо. Но делать все равно буду по-своему. Ты знай себе говори, а я знай себе делать буду.
Что за гордыня и веселость ее одолевают. Понимает ведь, что я на самом деле ничего не могу с ней поделать. Или даже не догадывается, но решила взять нахрапом.
А я не стану с тобой ничего делать, не моя забота. Отправлю вместе с обвинительным заключением в Ямбург, пойдешь под трибунал. Может, ты своим пособничеством помогла злейшему врагу революции, пусть трибуна ч разберется и решит, что ты заслужила. Только потом не плачь. Помогла ли я другу или врагу революции, этого я не знаю и знать не хочу. Ни тебя, ни твою революцию я к своим детям в крестные не призывала, чего ты мне ее подсовываешь. Но если ты сажаешь под замок божьего человека, то я, как человек доброй веры, не позволю над ним глумиться. У тебя нет ни силы, ни власти, для того чтобы помешать мне ему помочь. У матушки Анастасии свои пути-дороги, ее господь направляет, и никто не имеет права задерживать ее, ты в том числе, заруби себе это на носу.
А зло ты говоришь о революции. Или ты из помещиков, что революция тебе поперек горла встала? Не хочешь своим детям лучшей жизни?
Заботничек выискался! Ты что, возами или пудами раздаешь эту лучшую жизнь? Пока что-то ни с того, ни с другого конца не заметно. Я тебе прямо в лицо скажу: эта твоя революция, может, очень даже хороша фабричным лоботрясам и побирушкам разным, про них мне сказать нечего, они сами люди, пусть скажут, но крестьянину она как пришей кобыле хвост. Пока в России был порядок, не было войны и смуты, мы жили хорошо. Какие пироги пекли на праздники да именины, а пасха, та вообще черным-черна была от изюма — ты такую и в глаза не видел. Чем дальше вы свою революцию делаете, тем больше увязаем в беде и нищете. В прошлом году в Питере, говорят, дважды свершали революцию, и нужда в два раза выросла. В городе, люди сказывают, на человека выдают по осьмушке хлеба из отрубей — это что, и есть твоя лучшая жизнь? Так что если хочешь послушать вместе со всеми своими большевиками доброго совета, то остановитесь вы, пока не совсем еще поздно. Не то вся Россия по вашей милости скоро без портков окажется. Своим детям я уж постараюсь сама как-нибудь устроить жизнь получше, не стану у тебя выпрашивать.
Глупые речи, ничего-то ты в существенном не соображаешь. Мы сейчас закладываем основы нового мира, а ты уставилась на свой чугунок и ну судить-рядить.
Из своего чугуна я своих детей кормлю, он мне куда как ближе, чем весь твой новый мир. Тем более что для меня и старый совсем неплох был, дайте только жить. Да чего тебе об этом говорить, ты сам фабричный, что ты знаешь о крестьянской жизни или крестьянских заботах. Только не забывай о том, что в России селяне во главе угла и в великом множестве, да и хлеб тебе что ни день нужен, без хлеба тебе своего нового мира не построить. Ты это запомни: кто при своем уме, тот не плюет в колодец, еще сгодится воды напиться.
Я бы, конечно, мог сказать ей кое-что посущественнее, но пропало всякое желание. Она не допускала даже возможности переубедить себя. Такая колода, что не приведи господи. Хотел было уже отослать ее назад в амбар, как вдруг она преподносит мне свое предложение.
Знаешь что, начальник? Я вижу, тебе в тягость со мной возиться, ну прямо нож острый. Я бы тоже с великим удовольствием переговаривалась лучше со своей коровой, с нее хоть молоко возьмешь. Тут мы с тобой квиты. Поэтому будь человеком, пожалей себя да и меня тоже, отпусти, не порть свои нервы, я тихонечко подамся, будто и духу моего здесь не было. Так будет лучше нам обоим Ну чего мы тут с тобой не поделили? Здравствуй и прощай, в другой раз нам на свете не встретиться. Я и свой табак обратно просить не стану, пусть останется вам, даст бог, еще раз добуду. Ну так как, командир?
Может, мне и впрямь следовало поступить, как она того желала. Ведь чиал наперед, что в Ямбурге ей припаяют как следует, раз уж побеспокоили трибунал. В этом есть своя логика. Трибунал — слово это звучит грозно, там обычно не оправдывают. Невиновные ведь перед трибуналом не предстают, поэтому весь вопрос состоит лишь в определении степени виновности и тяжести наказания. Не знаю, откуда взялось это убеждение, но опровергнуть его невозможно. Потому-то Ямбург ничего хорошего Глафире и не сулил. Революция обрела бы еще одну жертву и в дополнение — нескольких врагов. Ради чего? Из-за нескольких фунтов табака и одной сбежавшей монашки — не слишком ли пустяковая цена?
Но такие мысли одолели меня лишь задним числом, когда уже принял решение, а менять собственное решение мне всегда очень трудно давалось. Характер! Я был довольно-таки озадаченным и к тому же раздраженным, в таком состоянии особенно нужен виновник, на кого бы свалить все грехи. Он же был у меня в руках.
Вот я и отплатил ей за все свои угрызения совести и сомнения.
Ты уж, Глафира Прыткина, не беспокойся за мои нервы. В Священном писании сказано: да несет человек крест свой. Ты и есть мой крест, коль уж свалилась на мою голову, так что давай шагай назад в амбар. Что заслужила, то и получишь.
Она пошла, глядя на меня то ли с полуукором, то ли с полусожалением.
Потом мы сидели с Виллу и некоторое время обсуждали всякие невероятно серьезные проблемы. То, что нам между собой было совершенно ясно, оказывалось вконец запутанным, как только мы обращались к людям вообще. Классовые различия? Они вступают в силу, когда, например, явишься на прием к директору фабрики. В ноябре семнадцатого года Виллу ходил с представителями рабочего совета Кренгольма к самому Коттаму, они предъявили господину директору свои требования по улучшению жизни и повышению зарплаты. Англичанин, насмешливо улыбаясь, выслушал их, не предложив даже сесть, и, теребя свой обвисший ус, холодно заявил, что выдвигать ему требования и отдавать распоряжения вправе лишь правление акционерного общества, а не какой-то там рабочий совет,— что, собственно, это за чудо такое? Имеется ли у них разрешение фабричного управления на организацию такого совета? Если нет, то они действуют незаконно. Кому не нравятся существующие условия, могут завтра же взять в конторе расчет, насильно на предприятии никого не держат. Сказал и повернулся спиной, давая тем самым понять, что аудиенция окончена.
Правда, и сам Коттам к тому времени понял, что по-старому на Кренгольме уже управлять нельзя. Бесцеремонность представителей рабочего совета, видимо, потрясла его окончательно: через несколько дней Коттам уложил чемоданы и уехал. По слухам, отправился прямиком в Англию, где ему пока что никакая революция или рабочий совет хлопот не причинят. Возложил все заботы и ответственность за фабрику на плечи своего заместителя Фаррсра и был гаков.
Ну да ладно, директора — это, конечно, особый класс, живут себе в роскошных домах и получают зарплату, может быть, десяти, а возможно, даже двадцати рабочих — во всяком случае, столько, что остается еще от барской жизни, чтобы копить в банке капитал. Тут все ясно, и никакого тебе сомнения или сочувствия, мы стоим на разных берегах.
Но какие такие непреодолимые классовые различия разделяют нас с Глафирой Прыткиной или Тикуским Яагуном?
И так и эдак перебирали мы с Виллу эти мысли. Картина и впрямь становилась туманной.
До сих пор мы свой уход из дома считали кратковременным. Уходить пришлось быстро, но, по всей вероятности, и возвращение будет столь же скорым. Еще немного терпения, и окончательно выдохшиеся немцы выведут свои войска и мы вернемся в Кренгольм. Дальнейшее представлялось не совсем ясным, но в общих чертах довольно радостным и розовым. Примерно в том духе, что большие семьи сразу получат более просторное жилье, ведь многие служащие бежали от войны, квартиры пустуют; рабочий день станет короче и зарплата выше, в фабричной пекарне вновь начнут выпекать наши бесподобные кренгольмские хлеба, и фунт его в дальнейшем будет стоить самое большее полторы копейки. Ведь никто тогда уже не станет зариться на барыш. Рабочий совет установит внутренний распорядок на фабрике, пересмотрит нормы и рассчитает самых ненавистных мастеров и самых заносчивых инженеров, уж рабочее-то собрание сумеет решить, кого именно; бронзовую фигуру барона Кноопа у ворот фабрики с пьедестала снимем и поставим туда Карла Маркса, нельзя же, чтобы пропадало хорошее основание. Шайку закоренелых спекулянтов и мелких торгашей фабричная милиция посадит в бывшую полицейскую кутузку, посидят месяц-другой на воде и хлебе, после чего присмиреют и перестанут обманывать и обдирать народ. Откроем Английский клуб для всех и переименуем в народный дом, его как раз и не хватало на Кренгольме. Баню, прачечную и дрова сделаем для всех бесплатными, а в народном доме силами ячейки молодых коммунистов начнем устраивать вечеринки и ставить спектакли. Вроде бы в общих чертах и все, что мы способны были представить себе из новой жизни. Для начала этого вроде бы было достаточно, потом посмотрим, что еще потребует время.
И тут впервые в нервных клетках возникло какое-то ноющее предчувствие наподобие зарождающейся зубной боли. Не обязательно все должно было идти так гладко. Коттам мог пойти на попятный, ему было куда бежать. Сложнее обстоят дела со своими людьми. Куда их уберешь с пути? Есть противники посерьезнее Тикуского Яагуиа. Этот действительно лишь сплюнет в сердцах, на вид не такой уж он злобный человек, чтобы хватать винтовку и приниматься палить из нее, да и не обучен он этому. Поскрипит зубами, но примирится,- и у нас сохранится надежда, что он постепенно станет смотреть на вещи нашими глазами. Иначе обстоит кое с кем из тех, кто в этой бренной жизни достиг большего и у кого страх утраты горше. Перед глазами промелькнули некоторые офицеры первого эстонского полка, с кем пришлось общаться за короткое
Во время службы в Раквере. Сколько таких, кто нипочем не склонен принять революцию! Тех, по мнению которых революция — просто достойное наказания уголовное преступление. Ты согласен, Виллу? Видно, дело к драке клонит. Вначале, когда наши в Питере забрали власть у Керенского, я даже удивлялся, что все обошлось так легкой столь малой кровью Но оно еще вовсе не обошлось. Нам только казалось издалека, будто царь и Керенский — это и есть самые главные наши враги.
Не они одни. Все время появляются новые. Прибывающие из города говорят, что нарвские немцы и прочие достойные граждане с любезного разрешения оккупационных властей создали для поддержания порядка в юроде милицию под названием «бюргервер». Эстонцы в немецком обличье. Штабс-капитан Ларетей вроде бы командует ими. Никто не знает, сколько их на самом деле. Если даже уйдут немецкие войска, эта милиция останется на месте, винтовки у них есть, немцы, глядишь, подкинут на прощание со своих оружейных складов еще и пулеметов, меньше назад домой везти. А в буржуазных газетах и на сборищах и раньше хватало воплей, мол, от красных следует защищаться любым мыслимым образом. Заговорят винтовки. Будут тогда и среди наших жертвы, этого не избежать.
Виллу задумчиво кивает. Не избежать. И вдруг мы оба сознаем, как не хотелось бы оказаться среди тех, кто будет теперь убит. Странно, но ведь никто этого не желает. И все равно случай сделает свой выбор, не может быть, чтобы все остались целы. Даже теперь, когда конец представляется таким близким.
Возможно, не сразу и попадешь домой перестраивать жизнь. Мы же не сможем остановиться в Нарве, если по всей Эстонии у власти останутся офицеры эстонского полка, местные буржуи и бюргервер. Если оставим их в покое, они сами вскоре на нас нападут. Двум властям на одной земле тесно станет. Кто, кроме нас, будет распространять по Эстонии советскую власть?
Со свадьбой придется погодить, улыбается Виллу. Понимаю, что и у них с Ютой все обговорено. Юта мне даже и намека не подала. И так ясно. Да оно и лучше. Могли бы вместе сыграть, это было бы что-то новое, событие на весь Кренгольм. Может, вернее будет, если мы теперь начнем объединять свои радости?
Ну да ладно, радости радостями, нам бы сперва трудности одолеть. Луппо ведь рассказывал, как при отходе, еще до немцев, в Таллинне уже расхаживали вооруженные буржуи с белыми повязками на рукавах. Не дожидаясь оккупантов, начали создавать свою милицию и пускать в ход оружие. Ну нет, ерунда, справимся с ними, нас больше. Тем и хорош закон природы, что трудового люда всегда больше, чем господ. Лишь бы им не удалось перетянуть на свою сторону крестьян, это большая и серьезная сила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35