Мы дожидались их целый год, до самого мирного договора. Виллу же до самого окончания гражданской войны воевал вместе с эстонскими стрелками — и под сковом, и на Украине, а когда война кончилась, вернулся на жительство и Ленинград. Все ближе к родине. До революции ведь из Нарвы в Петербург ездили куда чаще, чем в Таллинн. Тем более что в Ленинграде в те годы жило много эстонцев. До поражения восстания двадцать четвертого они не переставали надеяться, что проживают там временно и вот-вот начнется возвращение, готовились к этому, собирались в дорогу. Жили в больших коммунальных квартирах, главное, что кругом свои, - домой возвращаться. Потом пришлось смириться с тем, как у кого сложилась.
Через несколько лет после гражданской войны Виллу начал писать нам. Отца и матери тогда уже не было в живых, остались мы с сестренкой. Несчастье обрушилось на нашу семью в двадцатом году, когда по городу распространился завезенный сыпной тиф. У нас на Кренгольме в пятой казарме устроили тифозный барак, куда ни одного постороннего не пускали. Мы, правда, жили больше версты в стороне от него, но и это не спасло нас. Тиф, казалось, разносился по ветру. Некоторые из-за страха подцепить болезнь неделями и носа на улицу не показывали, сидели дома взаперти, и все равно заболевали. Другие изо дня в день лечили в лазарете заразных, и никакая хворь к ним не пристала. Верующие старушки ходили молиться в русскую церковь, часами стоя на коленях, осеняли себя крестом, только бог не больше других простирал над ними спасительную длань, безносая не выбирала. Это плата за наши грехи, зло и безнадежно бормотали старухи, эта кара ниспослана на наши головы за революцию и братоубийство, разве мало у нас с Кренгольма молодежи в революцию ударилось!
Истинная же причина была и том, что фабрика едва дышала, пряла оставшееся от немцев искусственное волокно вперемешку с прежними отходами, все прозябали впроголодь, да и баня из-за нехватки топлива большую часть времени стояла нетопленой, белье стирали без мыла, и от вшей не было избавления.
Первый заболел отец, его с высокой температурой положили в больницу. Через неделю пришлось отправить туда и мать, в больнице, по крайней мере, кормили. Тогда мы еще не думали о худшем, в то время умерших от тифа хоронили поодиночке, как велось испокон веков, лишь немного спустя покойников начали вывозить из лазаретов северо-западной армии в таких количествах, что мертвецов в ожидании захоронения в братской могиле приходилось складывать возле кладбища штабелями. Слухи об этом распространялись с молниеносной быстротой, и весь город охватил ужас.
Я никогда не забуду, как в последний раз ходила в больницу навещать отца. Безмерно усталая строгая старшая сестра мельком взглянула на меня через очки в тонкой металлической оправе. Аунвярк? Шестая палата... Они все время переводили больных в зависимости от того, как освобождались места. Я торопливо вошла в палату, хожу от кровати к кровати — кто лежит с открытыми глазами, кто дремлет, все чужие. Думаю, наверное, сестра от усталости все перепутала. В состоянии ли она запомнить всех больных. Ладно, сейчас выясню. Я уже взялась за толстую медную ручку, как вдруг слышу: Зина, доченька, неужто не узнала? Испуганно оглянулась по сторонам — какой-то человек с кровати, что под окном, обращается ко мне. Подхожу в нерешительности ближе, и когда оказываюсь совсем уже возле кровати, до меня доходит: это же отец, только страшно чужой, без бороды. Всю жизнь я видела его бородатым. Мне рассказывали, что, когда он в молодости пришел в Нарву и в первый раз женился, был он совсем еще парнишкой, к тому же на несколько лет моложе своей жены, тогда-то он, чтобы скрыть этот недостаток, и отпустил роскошную бороду. Так и повелось. Лет через десять его первая жена умерла, и отец женился снова. Наша мама была, правда, гораздо моложе его, но это уже ничего не изменило, отец стал за это время стесняться незаросшего лица и сохранил бороду. И только там, возле больничной койки, я поняла, насколько его старила пожизненная борода. Слезы навернулись мне на глаза.
Папа, только и смогла я, запинаясь, пробормотать, да какой же ты у нас красивый! Почему ты никогда раньше бороду не брил?
Видать, сейчас самое время, чтобы красивым быть, теперь я уж таким и останусь, ответил он мне и возвел взгляд в потолок.
На следующий день отец умер.
Когда мы спустя день отправились с сестрой проведать мать, мы изо всех сил старались не упоминать об отце. Мать конечно же спросила, и я ответила как можно спокойнее, что с отцом все хорошо. Мама, не отрываясь от подушки, посмотрела на меня долгим взглядом и промолвила: по надо меня обманывать, я знаю, что его уже нет. Ей никто об этом не сообщал.
Мать мы похоронили ровно через две недели после отца. Добыли обоим по гробу, сколоченному из голых досок, и по набитой стружками подушке, и то лишь благодаря знакомым фабричным столярам, которые пожалели двух несчастных осиротевших девчонок. Для многих, умерших в те дни, и эта малость оказалась недосягаемой роскошью.
Обо всем этом я потом как могла поведала в письмах Виллу. Едва ли это сгладило его печаль, но, по крайней мере, душу свою облегчила. Конечно, его сыновней обязанностью было бы в качестве старшего похоронить отца и мать, горечь неисполненного долга жгла его. Виллу в свою очередь сообщил, что после войны продолжил обучение слесарному делу, которым занимался еще дома под приглядом отца, и что работает на Васильевском острове на маленьком заводике, который стоит на Шестнадцатой линии прямо напротив дома, где им с женой дали комнату. Чем дальше, тем все настойчивее он звал меня в гости.
Я оставалась одинокой, после долгие годы ни о ком и думать не хотела. С Рудольфом познакомилась позднее. Предприимчивости мне было не занимать, чувствовала я себя совершенно свободной и подумала: а почему бы и не съездить? В двадцать восьмом таки собралась. Хотя не это было просто— бери билет да садись в поезд. Многие знакомые «проваривали: сумасшедшая, выбрось из головы, вот увидишь, красные больше не отпустят, уведут в ГПУ, там тебе и конец! Я лишь посмеивалась в ответ: у меня у самой брат давным-давно красный, куда же это он меня уведет! Но какая-то тревога все же во мне проснулась, когда и один из майских дней мой вагон, простучав по стыкам всего десяток километров от нарвского вокзала по знакомой, поросшей разнотравьем насыпи, закатился возле Комаровки под красную арку, на которой красовались большие белые, с налетом ценности буквы СССР.
Россия, по словам людей сведущих, крепко изменилась. В Ленинграде самые роскошные магазины были закрыты, и изысканная публика исчезла. Но я никогда раньше в Петербурге не бывала, и по сравнению с нашей тихой Нарвой город оставался все же и шикарным Взять хотя бы гранитные набережные. Или стрелку Васильевского острова
величавой Невы, украшенные корабельными носами огромные столбы, которые зовутся ростральными колоннами,— все эти удивительные вещи, потрясшие меня, невозможно и перечислить. Виллу каждый день водил меня по городу, пока я не валилась с ног от усталости. Лида, жена его, потчевала как только могла. Родом из Изюма — вначале меня это страшно смешило, трудно было поверить, что можно какой-нибудь город и впрямь назвать просто изюмом,— Лида была полногрудой, невысокой и любила носить красные маркизетовые блузки; собственно, тогда у них и выбирать-то было не из чего, а толстые черные косы она складывала в круг на затылке, своей тяжестью они все время оттягивали голову назад, отчего Лида обретала эдакую горделивую осанку, хотя была она на самом деле чрезвычайно приветливой и сердечной. Они поженились в двадцатом году, когда брат воевал с эстонской дивизией на Украине. Хорошо, что у нас в Нарве не возникало затруднений ни с одним из местных языков, поэтому и с новостной могла объясняться, лишь отдельные украинские слова оставались непонятными.
Всегда, когда мы с Виллу оставались одни, он все старался выспросить что-нибудь о Нарве: что стало с том-то или как выглядит теперь то-то и то-то. Удивительно, что он эти моста помнил столь досконально; некоторые я даже не могла припомнить, и тогда Виллу начинал сердиться: как же это ты не знаешь? Постепенно я поняла, что внутреннее зрение у человека острее глаза. Что за нужда мне хранить все эти места с такой подробностью в памяти, коли я только что сама оттуда и вскоре вернусь обратно! О будничном не мечтают. Исподволь Виллу уже охватила неизбывная тоска; он все же на пять лет старше меня и целую вечность был оторван от дома. Я должна была в точности обсказать, как выглядит на улице Вестервалли Скетинг-ринк, где в прошлом катались на роликах, а теперь показывают фильмы, и устраивают ли еще по-прежнему в немецком обществе «Хармони» вечеринки. Его опечалило, что в кренгольмской пекарне больше не выпекают тех извечных подовых хлебов на восемь фунтов, на которых все мы выросли и из-за горбушек которых за столом между детьми частенько вспыхивала ссора, и что напрочь исчезли лихие питерские купцы-дачники, которые летними ночами за станцией в ресторане «Нью-Йорк» кутили до петухов, а утром с песнями и хохотом на нескольких извозчиках ехали в Гугенбурх. Я была уже совсем большой девочкой, когда впервые узнала, что в действительности они имели в виду Хунгербург, как по-немецки называли Усть-Нарву. Конечно, тут же спохватился Виллу, с этими питерскими дачниками мы сами покончили, чего их зря вспоминать. Но глаза его оставались грустными.
В свое время я два года проработала в том самом «Нью-Йорке», а теперь пыталась развлечь Виллу рассказами о новых господах, которые там сейчас гуляют, но их он перед своим мысленным взором уже не видел, они оставались для него чужими, никакого интереса не представляли, и он не оживлялся, слушая мои рассказы.
Я прожила у Виллу две недели, но за весь этот долгий срок вовсе не ощутила его тоску в той мере, в какой изведала ее всего за полтора часа в августе сорок первого. Иначе, наверное, и быть не могло. За прошедшие годы тоска его только возросла. И как бы наивно это ни звучало, я
не могу до конца избавиться от чувства, что Виллу словно бы знал, по крайней мере предчувствовал, был внутренне готов к тому, что это его последнее свидание с Нарвой. Я не в состоянии объяснить, как он мог это предчувствовать, о подобных никого не спросишь, но именно так оно было Виллу полностью уходил в себя, временами он едва замечал мое присутствие. Он оставался глухим к звукам близкого боя, когда мы с ним бок о бок шли вверх по Кренгольмсому проспекту в сторону Кулги, хотя каждый шаг приближал нас к передовой. Вдруг мой взрослый брат Виллу опять предстал передо мной фабричным мальчишкой в коротких штанишках, вышагивающим своей повседневной дорогой из школы домой на Кулгу. Ясными детскими глазами он глядел на фабричные ворота, перед которыми тогда еще стояла скульптурная фигура барона Кноопа, затем на директорский дом, дома мастеров, английский клуб - на все эти чинно ухоженные и чистые, скучные до зевоты кирпичные здания, которые мы всю жизнь видели только снаружи, наконец на стоящие возле пристани, на берегу реки, в ряд серые домики фабричной деревни Кулги — в одном из них мы оба появились на свет.
На другом берегу реки злобно стучали пулеметы, мне временами казалось, что лишь заросший высокими кустами Королевский остров скрывает нас от немецких пулеметчиков, хотя стрельба на самом деле шла километрах в двух отсюда. Не то чтобы я боялась, но становилось не по себе. И вдруг мне вспомнился Яан. Ведь все произошло почти на этом месте.
Только Яан тогда находился на противоположном берегу, а немцы стреляли отсюда. В этот раз наоборот. Неужто эти жуткие качели так и будут раскачиваться через каждые двадцать лет? Виллу по-прежнему не обращал внимания на стрельбу. Он все еще вбирал в себя глазами окружающее, которое внешне пока еще выглядело неизменным — фабричные здания, жилые дома, пристань — хотя всеразрушающий молот был уже занесен над этим притаившимся миром.
Я разглядывала его такого, какой он есть, в топорщившейся солдатской гимнастерке, в сапогах с широкими голенищами, и вдруг я увидела его таким, каким он был в деревне Аннинской летом восемнадцатого года, когда мы к ним в гости хаживали. Тогда военная форма сидела на нем как влитая и хромовые сапоги казались сшитыми по заказу. Мне вдруг стало жалко до слез, .что Еиллу за эти годы так постарел, так сдал и не было в нем уже настоящего солдата, былой задор и сама уверенность отступили перед смиренной неприхотливостью. Можно ли в подобном душевном состоянии вообще победить в бою? В восемнадцатом году немцы безраздельно хозяйничали в Нарве, но ни у кого из ребят не возникало и тени сомнения, что их скоро оттуда выгонят. Теперь Виллу прибыл прямо из Ленинграда с целой несметной дивизией к нам на выручку. Это и впрямь была внушительная мощь, а не какой-то там партизанский отряд из кренгольмских парней, длиннющие ряды вагонов на станции невозможно было охватить взглядом, у Виллу отсутствовала уверенность в победе. Могла ли тогда его судьба обернуться по-другому? Какая-то великая усталость до срока сломила Виллу. Теперь мне начинает казаться, уж не был ли он, подобно бессловесному агнцу, приведенному на заклание, смиренно готов принять рану или даже саму смерть; с контузией ему, по сути, еще повезло, хотя и это в конце концов его не спасло.
Довольно ныть! Не хватает еще мне удариться в предчувствия и начать задним числом их придумывать. Ничего я не предчувствовала, никакого такого указующего перста судьбы. Легко умствовать сейчас, когда все давно известно. Безошибочно могу сказать лишь одно: Виллу действительно смотрел на все в Нарве особым взглядом. Чему тут удивляться? В нашей семье никогда ни одного холодного либо безучастного человека не родилось. Все эти суровые годы предыдущей войны и долгое выжидание на чужбине не ожесточили Виллу. Несмотря ни на что, для него это был все же праздник, отдающийся болью в душе: он вернулся домой!
Я еще там, возле реки, спохватилась спросить его, почему это он за последние годы ни мне, ни сестре даже строчки не написал, только из писем какого-нибудь знакомого и узнавали, что он по-прежнему жив-здоров, пока прошлым летом после июньских событий сами письмом не разыскали его. Оказалось, что он даже живет на прежнем месте. Ничего не изменилось — так отчего же молчал? Виллу отвел взгляд куда-то поверх моей головы. Его неожиданно заинтересовал карниз здания Йоальской фабрики, и он обронил: ах, сестренка, на то имелись свои причины, жизнь штука сложная, и петляет она туда-сюда, но это долгий разговор, поговорим об этом когда-нибудь после войны.
Мог ли он в тот момент предчувствовать, что такой возможности нам с ним уже не представится?
И думал ли Яан, что он никуда от Нарвского водопада не уйдет?
Кто из нас в действительности что-либо предчувствует?
2
Чернеющая река медленно петляет по белой равнине. Тянется с запада на восток, туда, где короткий предвесенний день затухает в серых сумерках. Посмотреть со стороны, так река эта кажется довольно однообразной, но вблизи видно, что образуется она из множества несхожих потоков, которые хотя и стекаются воедино, но вовсе не слились в единое целое. Серые солдатские шинели, черные матросские бушлаты, разношерстные неяркие зимние одежки красногвардейцев и беженцев вперемежку со спиной какой-нибудь рыжей или гнедой коняги и пестрым лоскутом санного полога, проглядывающих за людской массой.
То один, то другой зыркает глазами за спину. Совершенно ясно, что идущие напряженно вслушиваются: а не близится ли стрельба? Вдруг их уже настигают преследователи?
Тонкий слой снега на дороге втаптывается в щебенку, в конский навоз, в землю и в натрушенную с саней солому; этот темно-серый замес всасывает ноги, хлюпает, липнет к подошвам и мешает продвигаться вперед. Стоит та особая пора, когда большого мороза уже не чувствуется, но нет еще и настоящей оттепели, снег под тяжестью ног не притаптывается, а все больше разминается, чуточку сдает под ногами, лишая поступь уверенности, и это утомляет; ноги проскальзывают, тело тянет назад, каждая верста оборачивается почти что двумя. У большинства идущих за спиной длинные черные винтовки, оттягивающие строй, над людской массой колышется беспорядочный частокол штыков, который разрывают большими проранами телеги и кучки гражданских беженцев.
Третье марта, весны еще нет, хотя приход ее чувствуется. Мы все идем из Нарвы. Туда с минуты на минуту должны вступить войска кайзеровской Германии, если они уже не заслали в город свои передовые дозоры. По слухам, они пользуются велосипедами, чтобы скорее продвинуться дальше. Мы еще не знаем, что сегодня в Брест-Литовске подписан мирный договор, по которому немецкие войска остановятся в Нарве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35