По-наслаждавшись немного с закрытыми глазами крепким табаком, Луппо словно бы очнулся и почувствовал, что обязан отплатить повествованием за предоставленное удовольствие.
Полный порядок, ребята! Чешем буржуев так, что пух летит! Настоящая революционная сила и власть. Каким, значит, образом это происходит? Да куда проще. Скажем, разбросаны там по городу всякие князья да дворяне, одним словом, бывшие,— мы идем к ним с обыском в дом, что находим, забираем. Винтовки и револьверы идут нашим людям, золото, серебро и драгоценные камни переписываем и сдаем в банк. Это теперь народное достояние. Откуда бывшие взяли? Так откуда ж еще, не иначе как грабили народ, сокровища, поди, на деревьях не растут. Одним словом, экспроатируем...
Яан улыбается. Яан все знает.
Экспроприируете...
Может, и так, командир. Я знаю, как делать, ты — как называть. Я ж не шибко по школам грамоте обучен, что верно, то верно.
Сам-то откуда и что за человек?
В Таллинне служил на железной дороге. Четыре года всего ходил в школу, потом подался к мастеровым в ученики. Когда немцы расчихвостили наших под Кейла, я тоже оттуда ноги унес с отрядом красногвардейцев-железнодорожников. Пришли в город, штаб уже дал дёру на судно и отплыл себе в Гельсингфорс, одни буржуи с повязками на рукаве и с винтовками разгуливали по городу. Немного даже постреляли, когда они попытались было схватить нас. Взяли на свой страх и риск на станции паровоз, дело-то знакомое, прицепили несколько вагонов и погнали к Нарве. Когда немец сзади поднажал, мы попробовали было с матросами возле станции Сомпа еще разок дать отпор, но ничего у нас не вышло, они уже с пушками прут, тогда мы раскочегарили паровоз и попыхтели прямиком в Питер.
И тебя с ходу взяли в Смольный?
Куда там, браток! Вначале на Балтийском вокзале остался, там хорошо кормили. Ходил с поездами аж до самого Урала. Это только потом, когда прослышали, что Пальвадре формирует в Смольном эстонский батальон и собирается с ним на фронт, мы с ребятами пошли проситься, чтобы и нас взял. Только Пальвадре страшно серьезный мужик, как пошел нас костерить: мол, за какой такой-перетакой печкой мы до сих пор отсиживались, небось выжидали, пока добрый дядюшка завершит для нас революцию? Попробуй признайся, что от миски не мог оторваться. Как гаркнет, есть ли среди нас служивые люди. Никого не оказалось, одни молодые ребята, строем ходить не умеют, ружейных приемов не знают, в Красной гвардии всего несколько недель и пробыли под ружьем, вот и все. Тогда Пальвадре заявил, что на фронт он нас не возьмет, оставит в учебной роте, потом вызовет, когда нам станет ясно, каким концом прикладываться к винтовке. Вот так я и угодил в караульную роту.
Рота караульная, а ходили по домам с обыском?
Видите ли, братцы, это уже опять другое дело. Вы, наверно, ничего не слышали, да и кто вам станет об этом рассказывать. В Питере белые устроили несколько покушений, из-за угла застрелили наших товарищей. После этого нас стали посылать в помощь Чека, у них людей не хватало, никак не могли очистить город. Я сам однажды слушал Кингисеппа, когда он сказал, что контру надо уничтожать, вырвать у гадюки ядовитые зубы.
А разве там не стреляют?
Нет, в открытую контрики стрелять не станут. Мы же никогда не ходим в одиночку. Вечером из роты в Чека посылают целую команду, там выдают ордер и говорят куда идти. Знаете, ребята, недавно я ходил с командой старшим к одному великому князю. По фамилии тоже Романов, гражданин Романов, точно так же, как и Николашка наш, а говорят, композитор, даже оперу одну сочинил, ну, это театр такой,' где музыку играют и поют, сам я, конечно, не бывал, мне ребята рассказывали. Совсем неплохой человек оказался. Только вот квартира у него несуразно большая. По мне, так ума не приложу, что во всех этих комнатах делать. Когда мы к утру закруглились с обыском и чуть с ног не валились, князь велел прислуге накрыть стол, ничего, что и сам всю ночь не спавши, и позвал нас вместе со своей семьей откушать. Слуги были взъерошенными и мрачными, зевали во весь рот, когда выносили на стол серебро да фарфор. Понятно, не по душе им было обслуживать нас, но приказ есть приказ.
Выходит, ты это с самим светлейшим великим князем сидел за одним столом? И говорил он с тобой, понятно, на чистейшем французском языке?
Чего ржешь, что было, то было. Я же по такому делу не набиваюсь к нему в родственники. Но вот что я тебе скажу: ты и в глаза не видел всего того, что там было на столе,— копченая лососина да икра зернистая, о ветчине я и не говорю. За ночь-то, поди, животы нам подвело, казарменные харчи не ахти какие жирные. Наворачиваем мы, значит, и рассуждаем меж собой, мол, ты гляди, какой понятливый эксплуататор, никакого тебе гонора или зазнайства, просто жалко даже, что в контру ударился.
А это точно, что ударился? Неожиданное сомнение обуревает кого-то из ребят, у него пробудилось неподдельное сочувствие к участливому великому князю. Вдруг ошибка закралась?
Ну как ему быть, сказано ведь, что великий князь да еще из Романовых. Из самого царского рода. Ты что, не слышал, каким непотребством занимался царь Николай, а в особенности его любимчик Гришка Распутин? Слышал, так вот и не лезь в защитники. Но, по чести говоря, дерьма за пазухой князь не держал. Рассудительный, не из болтливых, спокойный такой и полслова не вымолвил дурного, знаешь, как некоторые бывшие начинают угрожать да лаяться, почище твоего извозчика. Одна дочка или, может, племянница какая за тем столом, та, правда, готова была пооткусывать нам носы, все норовила задираться, поносила на чем свет стоит. Наскакивала, мол, что это вы, красные, сотворили с Россией, ввергли в страх и отчаяние, горят в отсвете пожаров кресты на церквах и все кругом гибнет, люди во зле погрязли и бога отвергли. Мы, понятно, с ней пререкаться не стали, чего нам с контрой связываться, князь сам несколько раз вступался и как мог успокаивал, слово у него было негромкое, однако все домочадцы слушались. Я полагаю, хорошо еще, что та злюка оказалась женщиной, баба, она удовольствуется злым словом, мужик в такой черной злобе схватил бы револьвер и ну палить из-за угла.
Поели, значит, и ушли?
Погоди, браток. Князь велел слугам налить нам всем бокалы вина. Конечно, я не позволил ребятам в охотку прикладываться: коли захмелеют, считай, трибунала не миновать, это все равно что аминь в церкви, в Питере пьяных матросов и солдат крепко гоняют. И то верно, начнут руки распускать,— потом буржуям в радость заявлять: все красные сплошь разбойники. С глоток попробовали, чтобы потом другим рассказать, что там великие князья пить изволят. Чудная водица, светлая, что твоя слеза, и малость кислая, наподобие кваса, но в голову чуток ударяет. Едим мы, значит, беседу ведем, рассуждаем про смышленость великого князя и про его вино. Старик слушает и вдруг спрашивает: простите, но откуда вы будете и на каком языке говорите? Ответил> мол, мы эстонцы и говорим по-эстонски, гражданин ваше сиятельство. А он на это: вот и хорошо, что именно вы пришли за мной, эстонцы, насколько я слышал, народ порядочный и обязательный, вы непременно доставите меня в Петропавловскую крепость, а то ходят упорные слухи, что матросы по дороге туда попросту спихивают в канал кое-кого из бывших и шагают себе дальше своей дорогой
Так вы доставили? - А ты как думаешь? В этом отношении у нас порядок железный. Никто шутки шутить не станет. Кто допустит самоуправство, тут же сам окажется в Чека.
Из-за какого-то паршивого контрика, тянет разгорячившийся Мальтсроос неожиданно с нотками разочарования в голосе.
Яан, смеясь, качает головой.
Волли, Волли, с каких пор ты таким кровожадным стал? Разве я вас этому учил? Кто же это покушается на жизнь пленного противника? Пока у него в руках оружие, бей, сколько хватит сил, но беззащитного трогать не помышляй. Это высший человеческий закон, который ни одна революция не может и не смеет отменить. Если мы сами не станем уважать нами же установленный порядок и закон, кто вообще им будет подчиняться?
Верно, командир. Товарищ Кингисепп на митинге говорил точно так же: наша власть должна быть самая крепкая, тогда и сами будем крепче других.
Необычные зеленоватые глаза Марта Луппо признательно улыбаются Яану. В них проглядывает жизненная мудрость много повидавшего человека.
Ну и богатства же, наверно, было наворочено у этого великого князя, протянул кто-то сзади, похоже, что Мишка Голдин.
Да уж хватало, если говорить по чести. Поди, целый огромный домина, больше на дворец смахивал, на самой набережной Невы. Одних драгоценностей набралось четыре больших деревянных ящика, сам заносил в ведомости; у ребят с русским письмом чуток туговато, у нас же на железной дороге русский с давних времен в ходу, я вроде бы привычный. Может, потому и старшим в команде назначили...
В этот момент внимание всех собравшихся вокруг Луппо привлекли приближающийся топот и крики. Ребята повытягивали шеи. За изгородью сперва мелькнуло что-то пегое, затем клочок белого и еще что-то черное.
Стой, проклятущий, отдай сейчас же сапог, меня от твоих шуток уже воротит!
Голос показался мне знакомым. Когда он еще чуточку приблизился, я узнала надтреснутый басок Максима Хейнтука. И тут перед нами развернулась во всем своем разноцветье необычная картина по ту сторону ограды. Пегая продолговатая полоска оказалась не чем иным, как холкой быка Мандата, белесый кругляш — макушкой самого Максима, а маленькое черное пятно — сапогом. Однако возвышался он в непривычном месте, там, где сапоги обычно не держат,— повис на бычьем роге. Максим во всю прыть несся босиком за Мандатом и орал на него, бык временами приостанавливался, косился белым глазом на своего преследователя, но, как только тот приближался, поворачивался и трусил дальше. Отбежав на некоторое расстояние, хитрая тварь снова останавливалась, и игра начиналась сначала. На шее Мандата болтался обрывок веревки, его обтрепавшийся конец раскачивался промеж колен
Каким образом сапог Максима оказался на бычьем роге, оставалось для нас вначале загадкой, очевидным казалось лишь то, что Мандат свою добычу так просто не отдаст. Передвигаясь вдоль забора, бык достиг открытых ворот, увидел сидевших на траве людей и уставился на них своими любопытствующими выпученными глазами.
Брат Виллу первым догадался, что надо делать. Быка нужно было чем-то угостить, на обмен Мандат всегда согласен. Идти в дом за хлебом? За это время он, убегая от Максима, окажется уже на противоположном краю деревни. Виллу сунул руку в карман и вынул оттуда кисет с табаком. Он предпочитал фабричным папиросам самокрутку, с той лишь разницей, что для этого он использовал самый лучший, тонко резанный трубочный табак. Не отводя взгляда от Мандата, он натрусил в ладонь аппетитную горку золотисто-коричневой пахучей травки и протянул руку навстречу быку.
Быче-быче, ну иди, не бойся, дурачок!
Мандат склонил голову, сплющенный в гармошку сапог, торчавший на его роге, повис, будто кисточки на колпаке у шута. На мгновение недоверчивое животное замешкалось, однако затем природа попрошайки взяла верх. Вытянув шею и раздувая ноздри, Мандат стал постепенно приближаться. Когда Мандат оказался уже совсем близко, в носу у него защекотало от незнакомого сладкого и пряного запаха. Что-то зашевелилось в буйной головушке Мандата, медвяный дух явно притягивал его, хотя он и не узнавал, что это за лакомство такое. Для вящей предосторожности бык остановился на почтительном отдалении от Виллу и еще больше вытянул шею, пока не смог слизнуть с ладони табак.
В тот же миг Виллу стрельнул глазами в сторону Мишки Голдина, который находился ближе всех к быку. Мишка все понял и разом сорвал сапог с рога не готового к бегству животного. Мандат вздрогнул, глянул в сторону, но, увидев, что ему никто не угрожает, принялся жевать свою добычу.
Вкус совершенно не соответствовал запаху, челюсти быка двигались все медленнее, губы оттопырились, и с них потекла коричневая слюна. Мандат как-то тупо и словно бы с укором уставился на Виллу. Наконец он снова вытянул шею и жалобно, громко замычал.
Мне стало жаль обманутое животное.
В это самое время к воротам подоспел Максим. Увидев свой сапог в руках у Мишки, он почувствовал облегчение, но все же со всей злостью двинул быка кулаком по лопатке. Мандат вздрогнул, отпрянул в сторону и, не оглядываясь, затрусил со двора. За оградой еще некоторое время слышалось удаляющееся обиженное мычание.
А с сапогом дело было так: Максим еще днем, переходя канаву, промочил ноги и надел обувку сушиться на заборные колья, Мандат же, играясь, оттуда сапог подцепил. Максим божился, что тварь негодная сделала это нарочно.
Ребята от души смеялись.
Теперь перестанет попрошайничать. Дурная животина, разве нельзя было выплюнуть табак? Сам ты дурной, быки не умеют плеваться. И не говори, как пристрастится табак жевать, так уже не отвяжешься от него, станет без конца наведываться, свою понюшку выклянчивать.
Порассуждав немного, ребята вновь один за другим обратили свое внимание на Луппо.
А как с оружием? Его вы тоже находили? У контры ведь завсегда есть оружие, которое они исподтишка в ход пускают.
Да у князя этого — шиш с маслом. Штук семь-восемь охотничьих ружей да парочка дамских пистолетов, ну сущие игрушки, на рукоятке больше перламутра, чем в магазине умещается патронов. И пули у них малюсенькие, такие небось и шинели не пробьют. Одно слово: композитор. А композитору стрелять и нельзя, слух себе испортит. Вот Юсупов — это змея, не ровня князю, у того гада во дворце на чердаке на самом деле нашли два «максима» в заводской смазке и ящики с патронами, но сам он улетучился, сбежал, дрянь такая.
Как же вы его проморгали?
На самую малость упредил, дёру дал, видать, кто-то загодя шепнул, что придут брать. У них ведь где только своих людей нет. Каждый второй дворник был у них на содержании, частью и сейчас еще состоят. Ничего не удается сохранить в тайне, хоть плачь. Кто-нибудь обязательно донесет. Ну и зло берет — прямо хоть зубами грызи подоконник, с которого их чертово благородие только что сигануло во двор, вроде бы еще занавеси колышутся. И вообще скажу я вам, ребята, адски идиотское это чувство, от которого никак не отделаться. Когда ты своими солдатскими сапожищами эдак — бац-бац — громыхаешь по навощенному, набранному розочками паркету, того и гляди, растянешься во весь рост на скользком полу, в особенности же когда начинаешь штыком расковыривать ихние шкафы и комоды из красного дерева, потому как все они, до последней прислуги, со страху напрочь забывают, куда подевали ключи,— находит на тебя, братцы, какое-то чертовски муторное ощущение. С одной стороны, вроде кровопийцам так и надо, что ты, как хозяин, вламываешься к ним и на все, что они нахапали, накладываешь во имя революции лапу, теперь все принадлежит народу, но, с другой стороны, скребет чуточку на душе и воротит от всего этого. Меня никто не учил взламывать чужие запоры и руки к чужому добру прикладывать. Но мы, что ли, это дело заварили? Они сами первыми начали из-за угла стрелять, так пусть теперь и почувствуют твердую руку.
Значит, ты к нам на передовую вроде как на побывку, а потом назад в Питер трясти великих князей?
Лучше бы не надо. Пусть чекисты сами ходят, они к этой работе приставлены Я бы с удовольствием остался у вас в отряде, мне тут нравится, но нет на то разрешения. Ладно, видимо, Пальвадре скоро покличет нас к себе в батальон, мы теперь уже порядком обученные. Думаю, ему непременно понадобится пополнение. Ну, братишки, кто на этот раз угостит чем получше?
Со всех сторон, будто по приказу, разом вскинулись руки с коробками. Просто уморительно, какая щедрость. Наши ребята раньше никогда таких дорогих папирос не курили, теперь только «Герцеговина Флор» и прочие сорта, служившие изысканной публике. Трудно ли оказывать щедрость? Такое же случайное совпадение, как и необычный завтрак Марта Луппо у великого князя, которого он пришел арестовывать. Революция — потрясающее явление именно в том смысле, что открывает возможности для самых неожиданных ситуаций и устанавливает между людьми такие взаимоотношения, которые в обычной жизни себе и не представишь. Наверняка я только поэтому из всей своей жизни сохранила самые яркие воспоминания именно о событиях этих дней. О чем же еще? Никогда потом я не чувствовала себя так удивительно.
Посмотрела на ребят, и меня охватило какое-то грустно-радостное 'чувство. Радость мне была понятна, она исходила от обилия всех этих неожиданных возможностей и поразительных переживаний, сваливавшихся на всех нас, как снег на голову. Грусть же — ее я так четко определить неумела, возможно, ее привносил определенный страх перед теми необычными ролями, которые взваливала жизнь и которые хочешь не хочешь приходилось исполнять, даже если это представлялось нам неприятным или противным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Полный порядок, ребята! Чешем буржуев так, что пух летит! Настоящая революционная сила и власть. Каким, значит, образом это происходит? Да куда проще. Скажем, разбросаны там по городу всякие князья да дворяне, одним словом, бывшие,— мы идем к ним с обыском в дом, что находим, забираем. Винтовки и револьверы идут нашим людям, золото, серебро и драгоценные камни переписываем и сдаем в банк. Это теперь народное достояние. Откуда бывшие взяли? Так откуда ж еще, не иначе как грабили народ, сокровища, поди, на деревьях не растут. Одним словом, экспроатируем...
Яан улыбается. Яан все знает.
Экспроприируете...
Может, и так, командир. Я знаю, как делать, ты — как называть. Я ж не шибко по школам грамоте обучен, что верно, то верно.
Сам-то откуда и что за человек?
В Таллинне служил на железной дороге. Четыре года всего ходил в школу, потом подался к мастеровым в ученики. Когда немцы расчихвостили наших под Кейла, я тоже оттуда ноги унес с отрядом красногвардейцев-железнодорожников. Пришли в город, штаб уже дал дёру на судно и отплыл себе в Гельсингфорс, одни буржуи с повязками на рукаве и с винтовками разгуливали по городу. Немного даже постреляли, когда они попытались было схватить нас. Взяли на свой страх и риск на станции паровоз, дело-то знакомое, прицепили несколько вагонов и погнали к Нарве. Когда немец сзади поднажал, мы попробовали было с матросами возле станции Сомпа еще разок дать отпор, но ничего у нас не вышло, они уже с пушками прут, тогда мы раскочегарили паровоз и попыхтели прямиком в Питер.
И тебя с ходу взяли в Смольный?
Куда там, браток! Вначале на Балтийском вокзале остался, там хорошо кормили. Ходил с поездами аж до самого Урала. Это только потом, когда прослышали, что Пальвадре формирует в Смольном эстонский батальон и собирается с ним на фронт, мы с ребятами пошли проситься, чтобы и нас взял. Только Пальвадре страшно серьезный мужик, как пошел нас костерить: мол, за какой такой-перетакой печкой мы до сих пор отсиживались, небось выжидали, пока добрый дядюшка завершит для нас революцию? Попробуй признайся, что от миски не мог оторваться. Как гаркнет, есть ли среди нас служивые люди. Никого не оказалось, одни молодые ребята, строем ходить не умеют, ружейных приемов не знают, в Красной гвардии всего несколько недель и пробыли под ружьем, вот и все. Тогда Пальвадре заявил, что на фронт он нас не возьмет, оставит в учебной роте, потом вызовет, когда нам станет ясно, каким концом прикладываться к винтовке. Вот так я и угодил в караульную роту.
Рота караульная, а ходили по домам с обыском?
Видите ли, братцы, это уже опять другое дело. Вы, наверно, ничего не слышали, да и кто вам станет об этом рассказывать. В Питере белые устроили несколько покушений, из-за угла застрелили наших товарищей. После этого нас стали посылать в помощь Чека, у них людей не хватало, никак не могли очистить город. Я сам однажды слушал Кингисеппа, когда он сказал, что контру надо уничтожать, вырвать у гадюки ядовитые зубы.
А разве там не стреляют?
Нет, в открытую контрики стрелять не станут. Мы же никогда не ходим в одиночку. Вечером из роты в Чека посылают целую команду, там выдают ордер и говорят куда идти. Знаете, ребята, недавно я ходил с командой старшим к одному великому князю. По фамилии тоже Романов, гражданин Романов, точно так же, как и Николашка наш, а говорят, композитор, даже оперу одну сочинил, ну, это театр такой,' где музыку играют и поют, сам я, конечно, не бывал, мне ребята рассказывали. Совсем неплохой человек оказался. Только вот квартира у него несуразно большая. По мне, так ума не приложу, что во всех этих комнатах делать. Когда мы к утру закруглились с обыском и чуть с ног не валились, князь велел прислуге накрыть стол, ничего, что и сам всю ночь не спавши, и позвал нас вместе со своей семьей откушать. Слуги были взъерошенными и мрачными, зевали во весь рот, когда выносили на стол серебро да фарфор. Понятно, не по душе им было обслуживать нас, но приказ есть приказ.
Выходит, ты это с самим светлейшим великим князем сидел за одним столом? И говорил он с тобой, понятно, на чистейшем французском языке?
Чего ржешь, что было, то было. Я же по такому делу не набиваюсь к нему в родственники. Но вот что я тебе скажу: ты и в глаза не видел всего того, что там было на столе,— копченая лососина да икра зернистая, о ветчине я и не говорю. За ночь-то, поди, животы нам подвело, казарменные харчи не ахти какие жирные. Наворачиваем мы, значит, и рассуждаем меж собой, мол, ты гляди, какой понятливый эксплуататор, никакого тебе гонора или зазнайства, просто жалко даже, что в контру ударился.
А это точно, что ударился? Неожиданное сомнение обуревает кого-то из ребят, у него пробудилось неподдельное сочувствие к участливому великому князю. Вдруг ошибка закралась?
Ну как ему быть, сказано ведь, что великий князь да еще из Романовых. Из самого царского рода. Ты что, не слышал, каким непотребством занимался царь Николай, а в особенности его любимчик Гришка Распутин? Слышал, так вот и не лезь в защитники. Но, по чести говоря, дерьма за пазухой князь не держал. Рассудительный, не из болтливых, спокойный такой и полслова не вымолвил дурного, знаешь, как некоторые бывшие начинают угрожать да лаяться, почище твоего извозчика. Одна дочка или, может, племянница какая за тем столом, та, правда, готова была пооткусывать нам носы, все норовила задираться, поносила на чем свет стоит. Наскакивала, мол, что это вы, красные, сотворили с Россией, ввергли в страх и отчаяние, горят в отсвете пожаров кресты на церквах и все кругом гибнет, люди во зле погрязли и бога отвергли. Мы, понятно, с ней пререкаться не стали, чего нам с контрой связываться, князь сам несколько раз вступался и как мог успокаивал, слово у него было негромкое, однако все домочадцы слушались. Я полагаю, хорошо еще, что та злюка оказалась женщиной, баба, она удовольствуется злым словом, мужик в такой черной злобе схватил бы револьвер и ну палить из-за угла.
Поели, значит, и ушли?
Погоди, браток. Князь велел слугам налить нам всем бокалы вина. Конечно, я не позволил ребятам в охотку прикладываться: коли захмелеют, считай, трибунала не миновать, это все равно что аминь в церкви, в Питере пьяных матросов и солдат крепко гоняют. И то верно, начнут руки распускать,— потом буржуям в радость заявлять: все красные сплошь разбойники. С глоток попробовали, чтобы потом другим рассказать, что там великие князья пить изволят. Чудная водица, светлая, что твоя слеза, и малость кислая, наподобие кваса, но в голову чуток ударяет. Едим мы, значит, беседу ведем, рассуждаем про смышленость великого князя и про его вино. Старик слушает и вдруг спрашивает: простите, но откуда вы будете и на каком языке говорите? Ответил> мол, мы эстонцы и говорим по-эстонски, гражданин ваше сиятельство. А он на это: вот и хорошо, что именно вы пришли за мной, эстонцы, насколько я слышал, народ порядочный и обязательный, вы непременно доставите меня в Петропавловскую крепость, а то ходят упорные слухи, что матросы по дороге туда попросту спихивают в канал кое-кого из бывших и шагают себе дальше своей дорогой
Так вы доставили? - А ты как думаешь? В этом отношении у нас порядок железный. Никто шутки шутить не станет. Кто допустит самоуправство, тут же сам окажется в Чека.
Из-за какого-то паршивого контрика, тянет разгорячившийся Мальтсроос неожиданно с нотками разочарования в голосе.
Яан, смеясь, качает головой.
Волли, Волли, с каких пор ты таким кровожадным стал? Разве я вас этому учил? Кто же это покушается на жизнь пленного противника? Пока у него в руках оружие, бей, сколько хватит сил, но беззащитного трогать не помышляй. Это высший человеческий закон, который ни одна революция не может и не смеет отменить. Если мы сами не станем уважать нами же установленный порядок и закон, кто вообще им будет подчиняться?
Верно, командир. Товарищ Кингисепп на митинге говорил точно так же: наша власть должна быть самая крепкая, тогда и сами будем крепче других.
Необычные зеленоватые глаза Марта Луппо признательно улыбаются Яану. В них проглядывает жизненная мудрость много повидавшего человека.
Ну и богатства же, наверно, было наворочено у этого великого князя, протянул кто-то сзади, похоже, что Мишка Голдин.
Да уж хватало, если говорить по чести. Поди, целый огромный домина, больше на дворец смахивал, на самой набережной Невы. Одних драгоценностей набралось четыре больших деревянных ящика, сам заносил в ведомости; у ребят с русским письмом чуток туговато, у нас же на железной дороге русский с давних времен в ходу, я вроде бы привычный. Может, потому и старшим в команде назначили...
В этот момент внимание всех собравшихся вокруг Луппо привлекли приближающийся топот и крики. Ребята повытягивали шеи. За изгородью сперва мелькнуло что-то пегое, затем клочок белого и еще что-то черное.
Стой, проклятущий, отдай сейчас же сапог, меня от твоих шуток уже воротит!
Голос показался мне знакомым. Когда он еще чуточку приблизился, я узнала надтреснутый басок Максима Хейнтука. И тут перед нами развернулась во всем своем разноцветье необычная картина по ту сторону ограды. Пегая продолговатая полоска оказалась не чем иным, как холкой быка Мандата, белесый кругляш — макушкой самого Максима, а маленькое черное пятно — сапогом. Однако возвышался он в непривычном месте, там, где сапоги обычно не держат,— повис на бычьем роге. Максим во всю прыть несся босиком за Мандатом и орал на него, бык временами приостанавливался, косился белым глазом на своего преследователя, но, как только тот приближался, поворачивался и трусил дальше. Отбежав на некоторое расстояние, хитрая тварь снова останавливалась, и игра начиналась сначала. На шее Мандата болтался обрывок веревки, его обтрепавшийся конец раскачивался промеж колен
Каким образом сапог Максима оказался на бычьем роге, оставалось для нас вначале загадкой, очевидным казалось лишь то, что Мандат свою добычу так просто не отдаст. Передвигаясь вдоль забора, бык достиг открытых ворот, увидел сидевших на траве людей и уставился на них своими любопытствующими выпученными глазами.
Брат Виллу первым догадался, что надо делать. Быка нужно было чем-то угостить, на обмен Мандат всегда согласен. Идти в дом за хлебом? За это время он, убегая от Максима, окажется уже на противоположном краю деревни. Виллу сунул руку в карман и вынул оттуда кисет с табаком. Он предпочитал фабричным папиросам самокрутку, с той лишь разницей, что для этого он использовал самый лучший, тонко резанный трубочный табак. Не отводя взгляда от Мандата, он натрусил в ладонь аппетитную горку золотисто-коричневой пахучей травки и протянул руку навстречу быку.
Быче-быче, ну иди, не бойся, дурачок!
Мандат склонил голову, сплющенный в гармошку сапог, торчавший на его роге, повис, будто кисточки на колпаке у шута. На мгновение недоверчивое животное замешкалось, однако затем природа попрошайки взяла верх. Вытянув шею и раздувая ноздри, Мандат стал постепенно приближаться. Когда Мандат оказался уже совсем близко, в носу у него защекотало от незнакомого сладкого и пряного запаха. Что-то зашевелилось в буйной головушке Мандата, медвяный дух явно притягивал его, хотя он и не узнавал, что это за лакомство такое. Для вящей предосторожности бык остановился на почтительном отдалении от Виллу и еще больше вытянул шею, пока не смог слизнуть с ладони табак.
В тот же миг Виллу стрельнул глазами в сторону Мишки Голдина, который находился ближе всех к быку. Мишка все понял и разом сорвал сапог с рога не готового к бегству животного. Мандат вздрогнул, глянул в сторону, но, увидев, что ему никто не угрожает, принялся жевать свою добычу.
Вкус совершенно не соответствовал запаху, челюсти быка двигались все медленнее, губы оттопырились, и с них потекла коричневая слюна. Мандат как-то тупо и словно бы с укором уставился на Виллу. Наконец он снова вытянул шею и жалобно, громко замычал.
Мне стало жаль обманутое животное.
В это самое время к воротам подоспел Максим. Увидев свой сапог в руках у Мишки, он почувствовал облегчение, но все же со всей злостью двинул быка кулаком по лопатке. Мандат вздрогнул, отпрянул в сторону и, не оглядываясь, затрусил со двора. За оградой еще некоторое время слышалось удаляющееся обиженное мычание.
А с сапогом дело было так: Максим еще днем, переходя канаву, промочил ноги и надел обувку сушиться на заборные колья, Мандат же, играясь, оттуда сапог подцепил. Максим божился, что тварь негодная сделала это нарочно.
Ребята от души смеялись.
Теперь перестанет попрошайничать. Дурная животина, разве нельзя было выплюнуть табак? Сам ты дурной, быки не умеют плеваться. И не говори, как пристрастится табак жевать, так уже не отвяжешься от него, станет без конца наведываться, свою понюшку выклянчивать.
Порассуждав немного, ребята вновь один за другим обратили свое внимание на Луппо.
А как с оружием? Его вы тоже находили? У контры ведь завсегда есть оружие, которое они исподтишка в ход пускают.
Да у князя этого — шиш с маслом. Штук семь-восемь охотничьих ружей да парочка дамских пистолетов, ну сущие игрушки, на рукоятке больше перламутра, чем в магазине умещается патронов. И пули у них малюсенькие, такие небось и шинели не пробьют. Одно слово: композитор. А композитору стрелять и нельзя, слух себе испортит. Вот Юсупов — это змея, не ровня князю, у того гада во дворце на чердаке на самом деле нашли два «максима» в заводской смазке и ящики с патронами, но сам он улетучился, сбежал, дрянь такая.
Как же вы его проморгали?
На самую малость упредил, дёру дал, видать, кто-то загодя шепнул, что придут брать. У них ведь где только своих людей нет. Каждый второй дворник был у них на содержании, частью и сейчас еще состоят. Ничего не удается сохранить в тайне, хоть плачь. Кто-нибудь обязательно донесет. Ну и зло берет — прямо хоть зубами грызи подоконник, с которого их чертово благородие только что сигануло во двор, вроде бы еще занавеси колышутся. И вообще скажу я вам, ребята, адски идиотское это чувство, от которого никак не отделаться. Когда ты своими солдатскими сапожищами эдак — бац-бац — громыхаешь по навощенному, набранному розочками паркету, того и гляди, растянешься во весь рост на скользком полу, в особенности же когда начинаешь штыком расковыривать ихние шкафы и комоды из красного дерева, потому как все они, до последней прислуги, со страху напрочь забывают, куда подевали ключи,— находит на тебя, братцы, какое-то чертовски муторное ощущение. С одной стороны, вроде кровопийцам так и надо, что ты, как хозяин, вламываешься к ним и на все, что они нахапали, накладываешь во имя революции лапу, теперь все принадлежит народу, но, с другой стороны, скребет чуточку на душе и воротит от всего этого. Меня никто не учил взламывать чужие запоры и руки к чужому добру прикладывать. Но мы, что ли, это дело заварили? Они сами первыми начали из-за угла стрелять, так пусть теперь и почувствуют твердую руку.
Значит, ты к нам на передовую вроде как на побывку, а потом назад в Питер трясти великих князей?
Лучше бы не надо. Пусть чекисты сами ходят, они к этой работе приставлены Я бы с удовольствием остался у вас в отряде, мне тут нравится, но нет на то разрешения. Ладно, видимо, Пальвадре скоро покличет нас к себе в батальон, мы теперь уже порядком обученные. Думаю, ему непременно понадобится пополнение. Ну, братишки, кто на этот раз угостит чем получше?
Со всех сторон, будто по приказу, разом вскинулись руки с коробками. Просто уморительно, какая щедрость. Наши ребята раньше никогда таких дорогих папирос не курили, теперь только «Герцеговина Флор» и прочие сорта, служившие изысканной публике. Трудно ли оказывать щедрость? Такое же случайное совпадение, как и необычный завтрак Марта Луппо у великого князя, которого он пришел арестовывать. Революция — потрясающее явление именно в том смысле, что открывает возможности для самых неожиданных ситуаций и устанавливает между людьми такие взаимоотношения, которые в обычной жизни себе и не представишь. Наверняка я только поэтому из всей своей жизни сохранила самые яркие воспоминания именно о событиях этих дней. О чем же еще? Никогда потом я не чувствовала себя так удивительно.
Посмотрела на ребят, и меня охватило какое-то грустно-радостное 'чувство. Радость мне была понятна, она исходила от обилия всех этих неожиданных возможностей и поразительных переживаний, сваливавшихся на всех нас, как снег на голову. Грусть же — ее я так четко определить неумела, возможно, ее привносил определенный страх перед теми необычными ролями, которые взваливала жизнь и которые хочешь не хочешь приходилось исполнять, даже если это представлялось нам неприятным или противным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35