И очень соблазнительно предпо­ложить, что, собираясь к обедне в церковь утром 6-го мая, - где бывала одна, без мужа, католика по вероисповеданию, - она с его разрешения или даже без спроса взяла из стеклян­ной витрины в его кабинете один из находящихся там дра­гоценных перстней - массивное золотое кольцо с вставленным в него крупным изумрудом. Прощаясь с Пуш­киным в тот день Святого Вознесенья, она подарила ему этот перстень. По рассказам своего ученого мужа она могла знать, что изумруд еще с древних времен был призван вдох­новлять людей, посвятивших себя искусству: поэтов, худож­ников, музыкантов. Знал это и Пушкин, не чуждый, как известно, суеверия и прекрасно разбиравшийся в символике драгоценных камней; Знали они оба и то, что изумруд счи­тается счастливым камнем для людей, родившихся в мае, то есть в том самом месяце, когда родился Пушкин.
Хочу сразу оговориться, что никакими документальными свидетельствами реальности приведенной сцены их проща­ния и того, что Стройновская подарила Пушкину перстень с изумрудом, я не располагаю. Все это лишь зыбкая догадка. Но она, думается, имеет право на существование.
Нам известны сегодня шесть колец, в разное время принад­лежавших Пушкину. Почти все они имеют свою историю. Хронологически это выглядит так:
1. Перстень-печатка с изображением сосуда в форме антич­ного светильника, с выступающей справа высокой ручкой, напоминающей птичью или змеиную голову на длинной шее. Такие перстни-печатки имели все члены литературного общества «Зеленая лампа», заимствовавшие эту традицию из масонской символики. Пушкин запечатывал таким пер­стнем письма своим друзьям по обществу в 1819 году. По свидетельству сына поэта А.А. Пушкина, этот перстень был потерян его отцом в Кишиневе.
2. Тонкое золотое кольцо со вставленным в него сердоли­ком. На камне вырезаны три амура, садящиеся в ладью. Этот перстень, принадлежавший Пушкину, был положен им в лотерею, проводившуюся в доме Раевских, и выигран М.Н. Раевской. Черёз много лет ее внук передал его в Пуш­кинский дом, где он теперь и находится.
3. Золотое витое кольцо-перстень с сердоликом, подарен­ное Пушкину Б.К. Воронцовой в Одессе в 1824 году, извест­ное как талисман. После смерти Пушкина находилось у Жуковского, затем у Тургенева. Полина Виардо передала его в Пушкинский музей Александровского Лицея, откуда оно было украдено.
4. Кольцо, подаренное Пушкину на именины А.П. Керн в Петербурге в 1827 году. Дальнейшая судьба этого кольца неизвестна.
5. Кольцо с бирюзой, подаренное Пушкину П.В. Нащоки­ным. Уже на смертном одре Пушкин отдал его на память Константину Карловичу Данзасу - секунданту на его по­следней дуэли. Кольцо это, снимая перчатку, Данзас уронил в сугроб, и найти не смог.
6. Перстень с изумрудом, тоже называемый Пушкиным талисманом. О его происхождении и времени появления у Пушкина ничего не известно. Отдан Натальей Николаевной В. И. Далю после смерти мужа. Теперь находится в Пушкин­ском Доме.
Какие же выводы можно сделать, анализируя этот пере­чень? Прежде всего то, что история трех колец из этих шести известна нам от начала до конца, в том числе знаменитого «талисмана», подаренного поэту княгиней Воронцовой и воспетого им в одноименном стихотворении. Из других трех можно считать известной судьбу кольца с амурами. Пушкин легко расстался с ним, предоставив судьбе определить его дальнейшего владельца. Отрадно, что она не ошиблась в своем выборе. Несколько сложнее говорить об именинном подарке 1827 года. Упоминание об этом кольце есть только в записках А.П. Керн. Вероятно, это было изящное золотое колечко с небольшим драгоценным камнем, возможно брил­лиантом, так как по ее словам «он (Пушкин) взял кольцо, надел на свою маленькую, прекрасную ручку и сказал, что даст мне другое... На другой день Пушкин привез мне обе­щанное кольцо с тремя бриллиантами...» Как видим, поэт не остался в долгу и поспешил отблагодарить Анну Петровну со свойственным ему благородством и щедростью. Дальней­шая судьба этого кольца неизвестна, но в жизни Пушкина оно вряд ли играло какое-либо особое значение. Остается перстень с изумрудом, второе сохранившееся до наших дней кольцо Пушкина. Долгое время оно не привлекало внима­ния исследователей, и только недавно его значение стало темой работ Л.И. Звягинцева и нашего очерка «Магический кристалл». Ничего не известно о том, когда и при каких обстоятельствах появилось оно у Пушкина. Со слов В.И.Даля, получившего его от вдовы поэта, и из кратких упомина­ний Тропинина и Анненкова мы знаем, что Пушкин дорожил им не менее чем перстнем Воронцовой, тоже по­стоянно носил на руке и также называл талисманом, причем связывал его магическую силу со своим дарованием, кото­рое могло иссякнуть с утратой этого перстня. Такое убежде­ние Пушкина соответствовало, как указывалось выше, символике изумруда - камня, призванного вдохновлять лю­дей, посвятивших себя служению музам. По мнению Звя­гинцева, разделяемому нами, именно этот перстень, а не кольцо Воронцовой, имел в виду Пушкин в стихотворении «Храни меня, мой талисман», написанном вскоре по приезде в Михайловское после южной ссылки. Думается, не лишне остановиться на этой гипотезе несколько подробнее. Суть ее в том, что сердолик (в кольце Воронцовой), соглас­но все той же символике, наряду со своими якобы лечебны­ми свойствами, помогающими от слабости сердца, лечению ран, останавливанию кровотечений и так далее, имел и дру­гое значение. «В средние века в Европе было убеждение: тем, кто обладает сердоликом, он придает храбрость и может вызывать любовь и симпатию... На Руси же этот красный камень считался талисманом любви и страсти... цветом на­поминает огонь и кровь, изображает пламень веры... может содействовать любви». Именно это свойство сердолика предельно ясно отражено в строках стихотворения «Талисман», написанного в ноябре 1827 года, в Петербурге, кода там проездом находилась Е.К. Воронцова. Вспоминая их крымские тайные встречи, Пушкин пишет:
«... Там волшебница, ласкаясь,
Мне вручила талисман.
И, ласкаясь, говорила:
«Сохрани мой талисман:
В нем таинственная сила!
Он тебе любовью дан.
От недуга, от могилы,
В бурю, в грозный ураган,
Головы твоей, мой милый,
Не спасет мой талисман...
Но когда коварны очи
Очаруют вдруг тебя
Иль уста во мраке ночи
Поцелуют не любя -
Милый друг! от преступленья,
От сердечных новых ран,
От измены, от забвенья
Сохранит мой талисман».
Здесь значение волшебного камня только как хранителя их любви совершенно однозначно. В словах, в образах нет подтекста, нет столь свойственного Пушкину напластования мысли. А потому появляется основание считать, что Т.Г. Цявловская, справедливо усматривая в «Талисмане» как бы антитезу стихотворению «Храни меня, мой талис­ман», написанному двумя годами ранее, допускает, тем не менее, ошибку, считая, что и в нем Пушкин обращается к перстню, подаренному Воронцовой, просит у него защиты от жизненных бурь и невзгод.
Гораздо правдоподобнее предположение, что поэт имеет в виду другой свой талисман - перстень с изумрудом:
«... Когда подымет океан
Вокруг меня валы ревучи,
Когда грозою грянут тучи,
Храни меня, мой талисман.
В уединенье чуждых стран,
На лоне скучного покоя,
В тревоге пламенного боя
Храни меня, мой талисман...»
Звягинцев пишет, что «изумруд для Пушкина являлся не только счастливым камнем по рождению в мае месяце, но и жизненному призванию, (в силу) тех исторических предна­чертаний, которые приписывались изумруду по символике камней».
Однако правомерен вопрос. Если эта символика отводила изумруду свойство лишь способствовать вдохновению, творчеству служителей искусства, то почему тогда Пушкин обращается к нему с призывом о помощи в роковые, тяжкие минуты жизни? Позволю себе предложить такой ответ. Нет сомнения, что самым главным, самым святым и сокровен­ным, «предопределяющим весь смысл жизни, был для Пуш­кина его творческий дар, его гений, воспринимаемый им как «божественный глагол», открытый его вещему слуху. Имен­но в нем поэт искал и находил защиту и поддержку, находил силы в беспрестанной борьбе с трагичностью жизни и судь­бы. Тогда, поскольку перстень с изумрудом в какой-то мере ассоциировался для Пушкина с этим его божественным да­ром, охраняющим от жизненных невзгод, становится поня­тен и подтекст звучащего как заклинание рефрена: «храни меня, мой талисман».
Написанное 6 ноября 1827 года, стихотворение «Талис­ман» увидело свет через три месяца. Оно появилось на стра­ницах «Альбома северных муз» в конце января 1828 года. «Храни меня, мой талисман» было опубликовано лишь че­рез девяносто лет после создания. Снова по каким-то, остав­шимся тайными, причинам Пушкин решил не печатать это безупречное по форме и прекрасное по смыслу стихотворе­ние. После его смерти оно затерялось и ждало своего часа до 1916 года.
Это решение поэта было как бы продолжением всей той таинственности, что окружала историю изумрудного перст­ня. Выше уже говорилось, что доподлинно мы ничего не знаем о его происхождении, времени появления у Пушкина. Догадка Звягинцева о том, что Пушкин в письмах к брату из Михайловского в 1824 году просил прислать ему именно этот перстень, остается только догадкой. Возможно, он не расставался с ним с той минуты, когда получил на прощанье в «день печали». И опять же остается только гадать о том, кто мог сделать ему столь дорогой подарок. Ведь изумруды «чистой воды», причем столь крупные, как этот, весом око­ло 15-ти каратов, ценились в то время значительно дороже столь же крупных бриллиантов. Если действительно тот «день печали» был 6 мая 1820 года, то кто из тогдашних близких знакомых юного опального поэта мог быть столь щедрым? С пристрастием перебирая многочисленных изве­стных нам друзей, родственников, знакомых Пушкина тех лет его петербургской жизни, трудно с решающей долей вероятности предположить здесь кого-либо конкретно. И не только потому, что подарок был столь дорог, но, главное, потому, что отношение поэта к большинству из них нашло затем свое освещение в творчестве поэта, а те или иные подробности этого отношения - в многочисленных, дошед­ших до нас свидетельствах и воспоминаниях, подвергшихся потом самому тщательному исследованию со стороны пуш­кинистов. И трудно допустить, что появление у Пушкина столь многозначащего для него перстня осталось бы неизве­стным, не было бы упомянуто хотя бы словом, догадкой, завуалированным намеком. Но случилось именно так. Тай­на магического изумруда осталась неразгаданной. Думаю, что это могло произойти только в случае, если интересующая нас личность была совершенно не связана с литературным и светским окружением Пушкина, не появля­лась в нем, не была этому окружению известна в связи с именем поэта. То есть, если ее отношения с ним находились как бы вне всего окружающего - только она и Пушкин. Как уже говорилось, похожая ситуация могла существовать между ним и графиней Стройновской. Стройновская тайно подарила ему перстень, он хранил эту тайну до конца жизни.
Ну, а как же афера с покупкой королевских алмазов, вы­звавшая гнев императора, позорную отставку престарелого авантюриста?... Знал ли Пушкин обо всей этой истории? Скорее всего, знал, но из-за участия в графине тоже ни разу о ней не обмолвился. Только мельком он упомянул однажды Марию Антуанетту в послании к князю Юсупову:
«... Там ликовало все. Армида молодая,
К веселью, роскоши знак первый подавая,
Не ведая, чему судьбой обречена,
Резвилась, ветреным двором окружена...»
И все-таки не верится. Неужели никогда, ни разу после той пресловутой свадьбы в Старой Коломне, после столь злой насмешки над жалким и смешным в его старческом бессилии Черномором, он не вспоминал этого похитителя своей влюбленности? Нет, никогда.
Хотя постойте!... Осенью 1835-го Пушкин в очередной раз едет в Михайловское. В то время недавно овдовевшая Ека­терина Александровна, как обычно, проводила лето в своем Старорусском имении близ села Налючи, что стоит на впа­дении речки Ларинки (и опять, как Мавр-Мавруша - Ларинка-Ларины: случайные слова?) в полноводную Полу. Это был единственный год после замужества, когда она была свободна от ревнивых брачных уз, могла принимать, кого хотела и когда хотела. Чтобы по пути в Михайловское хоть на несколько часов заехать в ее имение, нужен был один, от силы полтора дня. Кстати, в тех местах и сегодня (автор сам был тому свидетелем) устойчиво бытует предание, что Пуш­кин приезжал в Налючи. Было так или нет, мы достоверно не знаем. Но среди стихотворений, написанных им в ту Михайловскую осень, есть одно - этакая, непонятно чем вызванная, нескромная шутка. В ней можно увидеть и бед­ного поэта, и беспомощного, скучающего без дел богатого мужа, и алмазы, и изумруды. В рукописи она датирована 10-11 сентября, то есть днями, когда Пушкин находился в дороге по пути в Михайловское. Вот эта шутка-эпиграмма:
«К кастрату раз пришел скрыпач,
Он был бедняк, а тот богач.
«Смотри, - сказал певец безмудый, -
Мои алмазы, изумруды -
Я их от скуки разбирал.
А! кстати, брат, - он продолжал,
- Когда тебе бывает скучно,
Ты что творишь, сказать прошу».
В ответ бедняга равнодушно: - Я? я муде себе чешу».
А, может быть, подъезжая к Налючам, он просто вспомнил и записал этот экспромт, сочиненный им еще в том далеком 1819 году и несколько своеобразно запечатлевший случай­ный «светский разговор» ясновельможного старца-жениха с влюбленным, бедным юношей - поэтом

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ
«Нет, - отвечала она.
- Поздно, я обвенчана, я жена князя Верейского»51

Поставив точку в предыдущей главе, мы могли бы кончить и наш рассказ. На первый взгляд, в дальнейшем творчестве Пушкина нет ничего, что напоминало бы о Стройновской. Но это не так. Можно с уверенностью сказать, что и в последние годы жизни он не раз мысленно обращался к ней, к ее судьбе. В 1832-33 годах создается «Дубровский», где имеют место и «настоящий русский барин», и тривиальная ситуация «неравного брака». И если прообразом Кириллы Петровича Троекурова был, как известно, самодур и крепо­стник генерал Измайлов, то англоман, богач и ценитель искусств князь Верейский весьма походит на графа Стройновского. Более того, похоже, что описывая знакомство тетки с будущим мужем, Маевский держал перед глазами роман Пушкина. Он пишет: «Граф, смолоду красавец, имел громадный успех у женщин. Красота Екатерины Александ­ровны... поразила его - он тут же решил добиваться руки ее. Согласие родителей было заранее обеспечено...»
В «Дубровском» читаем:
«В зале встретила их Марья Кирилловна, и старый волоки­та был поражен ее красотой». Верейский незамедлительно решил добиваться ее руки, согласие же Кириллы Петровича было обеспечено. А разве слова Марьи Кирилловны, постав­ленные эпиграфом к этой главе, не перекликаются со столь известными словами Татьяны: «Но я другому отдана; я буду век ему верна»?
Параллельно с «Дубровским» Пушкин начинает писать «Капитанскую дочку», приступает к сбору материалов для «Истории Пугачевского бунта». Он работает в архивах, едет в Казанскую и Оренбургскую губернии. И что же? Среди нескольких тысяч архивных документов он находит бумаги, касающиеся целого ряда казанских Буткевичей - близких родственников Екатерины Александровны, сражавшихся как за, так и против Пугачева. Он находит материалы о подпрапорщике Богдане Буткевиче, перешедшем на сто­рону Пугачева и сдавшем ему свой город Заинск, встречает эту фамилию в донесениях о сражении под Казанью, о взя­тии Саратова. В приложениях к «Истории Пугачева» он, среди длинного перечня других имен, называет воеводского товарища секунд-майора Буткевича, казненного Пугачевым в городе Петровске, и прапорщика Буткевича, повешенного в Царицыне. Наконец, он находит и подробно конспектиру­ет реестр надворного советника Ивана Буткевича, представ­ленный в январе 1774 года генералу Бибикову с просьбой о компенсации, согласно реестру, «украденного злодеями до­бра» в его имениях в Заинском уезде. Яркая социальная значимость этого документа и его обла­дателя, безусловно оцененная в свое время Пушкиным, не раз отмечались на страницах пушкиноведения. Однако нам реестр интересен в другом плане. Трудно с уверенностью сказать, где и как намеревался Пушкин его использовать, когда переписывал для своих «архивных тетрадей». Но при­чиной первого, эмоционального внимания поэта-историка именно к этому реестру, а не к какому-либо другому из тех, что подавались разгромленными помещиками во все инстан­ции, вплоть до императрицы, было скорее всего, то, что составителем его оказался именно Буткевич. У нас нет со­мнения в повышенном интересе Пушкина к этой фамилии, особенно после уточнения ее родственных связей с его пе­тербургскими соседями. Нет сомнения, что в те часы перед его глазами вновь возникала Коломна, трехэтажный гене­ральский дом на углу, встречи в гостиной Ивеличей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18