И здесь серьезным подтверждением нашей гипотезы служат приведенные выше воспоминания М.В. Толсгого (конечно, за исключением его ошибочного предположения, что Вера Молчальница была дочерью того же Павла I и Анны Лопухиной). Если почтенному графу не изменила память и в поминальнике Веры Александровны действительно пер­вые два имени были Павел и Анна, а вторые - Александр и Мария, которые она, в их последовательности, объясняла как имена родителей и крестных, то понятны и ее слова о наложении обета молчания за грехи ее и ее покойных роди­телей. Как мы знаем, грехов и у Павла I, и у Анны Ивановны было достаточно. Остается неясным, кто же были Александр и Мария - крестные отец и мать Веры Александровны? Од­нозначный ответ можно найти только в церковных метриче­ских книгах, где должна быть запись о ее рождении и крещении, но в какой это книге, какой церкви и за какой год? Помочь здесь может лишь случай, случайная находка. А нам опять остается сделать предположение.
В те времена среди людей, близких ко двору, существовал обычай - просить в крестные кого-либо из царствующей фамилии. Считалось это особой честью. В очень содержа­тельном по информативности исследовании историка Валишевского о Павле I много внимания уделено сложным взаимоотношениям императора с его супругой Марией Фе­доровной. Постоянно оказываясь одной из сторон пресло­вутого любовного треугольника, императрице для сохранения видимости семейного счастье не раз приходилось выполнять «роль поверенной между мужем и предме­том его увлечения». А если так, то, наверно, она не отказы­вала мужу в его просьбе стать крестной матерью того или другого не безразличного ему младенца. В этих случаях крестным отцом мог быть и их юный сын Александр. Вся эта альковная история находит косвенное подтверждение и в визите, который нанес Вере Молчальнице Николай I, чело­век, как известно, рационального мышления и не страдаю­щий излишней сентиментальностью. Его продолжительная беседа с ней и почтительный поцелуй руки - говорят сами за себя. Так же понятным становится и то, что Маевский, ко­нечно, знавший об этом царственном посещении своей тет­ки, не счел возможным упомянуть о нем в своей хронике, к еще одному отрывку из которой мы теперь вернемся. Вспо­миная себя в 7-летнем возрасте, Маевский пишет:
«Так проходило мое детство. Тетка моя проводила лето в своем имении с тех пор, как муж ее был назначен новгород­ским губернатором; сам он приезжал в субботу и уезжал в понедельник; по-прежнему они бывали у нас в воскресенье, а мы у них по четвергам. В одно из воскресений тетка или ее муж - не помню, рассказывали, что полиция донесла губер­натору, что в лесу, в Валдайском уезде, в совершенно уеди­ненной келье, вдали от всякого жилья, проживает какая-то странница. Когда вошли к ней и потребовали ее документы, она бросила в топившуюся печь целую связку бумаг; на расспросы она отказалась отвечать, но написала, что зовут ее Верой Александровной и что говорить она не может, потому что наложила на себя обет молчания. Ее доставили поэтому в Новгород и, полагая, что имеют дело с сумасшед­шею, подвергли освидетельствованию в губернском правле­нии; там на вопрос губернатора, кто она, она четким полууставом и славянскими буквами написала: Я прах, я червь, ничто, земля, Перед Богом же, что ты, то я. Не добившись ничего, ее для испытания отдали в Колмовский дом умалишенных; там она рисовала священные картинки, писала своим четким, красивым полууставом молит­вы и разные изречения из священных книг. В Колмове, как и в губернском правлении, никто не слыхал ее голоса...
На другой день утром или в тот же самый вечер - не помню, мать позвала меня к себе и, поставив перед образом, торже­ственно объявила, что желает открыть мне великую семей­ную тайну. «Помнишь ли ты, Николаша, - спросила она, - что тетенька вчера рассказывала о той страннице, которую нашли в келье в лесу?» По моей глупой физиономии видно было, что я ничего не понимаю и не помню. Она повторила мне рассказ и, убедясь, что я его понял, сказала: «Помни, Николай, помни это, как завет мой, и не забывай во всю жизнь твою: эта странница - твоя родная тетка, а моя сестра Вера Александровна»...
Тетка моя (Е.А. Зурова - Б.Б.) сдержала слово: Вера Алек­сандровна была переведена в новгородский Сырков мона­стырь. Никакие убеждения не могли заставить ее произнести хотя бы слово... Слух о ее подвижничестве сделал ее пред­метом особого почитания как в монастыре, так и за его стенами; к ней приходили толпы богомольцев, прося ее благословения; одних она наделяла сухариками, которые сама сушила из монастырского хлеба, другим, особенно из­любленным, давала собственноручные записочки с изрече­ниями из священного писания. Тихо и спокойно шла ее жизнь и только однажды была прервана болезнью - горяч­кой; в бреду она говорила, рассказывала про свое детство на берегу Полы, про богатство своего деда (отца Александра Дмитриевича - Б.Б.). Прошла болезнь, и уста Молчальницы снова закрылись, и уже навеки... Многие ее почитатели имеют у себя ее портрет, снятый уже после смерти; когда и я, при обязательном посредстве матери Лидии, игуменьи новгородского Звериного монастыря, получил копию этого портрета, то был поражен: в полумонашеском оригинальном одеянии в гробу лежит как бы моя мать. Немало труда стоило мне убедить себя, что это обман чувств; но с тех пор портрет Веры Александровны стал мне еще более дорог - он заменил мне портрет моей матери, которого у меня не было, так как она ни за что не хотела позволить срисовать себя».
Нужно отметить, что Маевский уже второй раз в своих семейных воспоминаниях применяет этот, так сказать, «портретный способ» подтверждения кровного родства в своем семействе. Причем именно в тех случаях, когда это родство, как он, вероятно, думал, могло вызвать сомнения у пристрастного читателя. Так, рассказывая о дочери графа Стройновского Ольге, родившейся, когда графу было 73 года, а его жене Екатерине Александровне 24, он пишет: «Но эта всеобщая любимица, портрет отца, с рождения носила какой-то странный отпечаток дряхлости: поставив рядом портреты отца и дочери, в самом юном ее возрасте, зритель поражался их сходством...» То же, но несколько в ином контексте, он повторяет, как мы видим, говоря о сходстве своей матери с посмертным портретом Молчальницы.
После посещения деревни Сырково и осмотра остатков тамошнего монастыря я побывал в Новгородском истори­ческом музее. В его фондах удалось разыскать два докумен­та, касающихся Веры Александровны. Первый, на гербовой бумаге, составленный 11 апреля 1841 года, гласил:
«По Указу Его И.В. и пр. Новгородская духовная конси­стория слушала отношения: Новгородского Сыркова Де­вичьего монастыря игуменьи Маркеллины и Господина гражданского и военного губернатора следующего содержа­ния: Графиня Орлова-Чесменская просит Его превосходи­тельство содержащуюся за неимением письменного вида в Новгородском Колмовском заведении девицу Веру Алек­сандровну, лишенную дара слова, отдать для помещения на ее счет, впредь до окончания об ней дела, в Сырков мона­стырь, в ведение тамошней игуменьи, которая на принятие ее изъявила, с тем, что в случае востребования девицы этой она в то же время будет Представлена и без разрешения из монастыря никуда не отпускается. Губернское правление согласно изъявленному графиней Орловой желанию в 14 число сего марта месяца заключило: Девицу Веру Алексан­дровну отдать на попечение Ея Сиятельства помещением в Сырков монастырь, о чем уведомить Новгородский приказ общественного призрения, в заведении которого находится ныне Вера Александровна...
Свято-духовского монастыря протоирей Гаков Лавров. Секретарь Шабловский».
Второй документ представлял собою небольшой плоский сверток, размером чуть меньше нынешнего конверта. На внешней его стороне написано: «Автограф Веры Молчаль­ницы. Передан в Губмузей Ю.А. Бубновой 4 декабря 1924 года. Ею в свое время взят в Сырковом монастыре у мона­хини, бывшей келейницею Веры Молчальницы».
Должен признаться, что разворачивал я этот сверток дро­жащими от волнения и нетерпения руками. Внутри, дважды обернутый в ветхую серую бумагу, находился прямоуголь­ник плотного картона размером 8x13 сантиметров. С обеих сторон наклеены на этот картон листики белой бумаги с карандашным текстом. Все это оклеено по периметру узким кантом из старинной мраморной бумаги, в виде двусторон­ней рамки. Цифрами помечены 1-я и 2-я стороны. Текст написан удивительно четким, красивым полууставом, на церковнославянском языке и, насколько я мог разобрать, содержит фрагмент какой-то молитвы или духовного нраво­учения. Внизу второй стороны аббревиатура из пяти букв: строчная «д», потом заглавная «Б» и далее строчные «т», «ч», последняя - заглавная «В». Расшифровывается без осо­бого труда: «девица Буткевич Вера». Видимо, такими запи­сочками и одаривала Молчальница своих избранных почитателей.
Долго сидел я тогда в тишине и полумраке каменных сводов одной из комнат Новгородского кремля, держа в руках, еще и еще раз всматриваясь в эти маленькие странички - частицы давно ушедшей жизни. Не мог и не хотел прервать удиви­тельно реальное ощущение живой связи с минувшим време­нем.
Вся эта таинственно-грустная и не до конца распутанная история, безвозвратно затерянная в прошлом, вряд ли имела бы сегодня объективный исторический интерес, если бы, как я говорил выше, не вплелась на определенном своем этапе в канву жизни Пушкина. Когда же и почему это произошло? Повторим вкратце давно известные факты. Три года, с 1817 по 1820, Пушкин жил в семье родителей в Старой Коломне, в доме вице-адмирала Клокачева. Только сто метров отде­ляли этот дом от дома генерала Л.Д. Буткевича. Между ними, вплотную с домом Буткевичей, стоял дом, принадлежавший графу Ивеличу - сослуживцу и давнему другу Александра Дмитриевича. Супруга Ивелича, Надежда Алексеевна, при­ходилась дальней родственницей матери Пушкина по свое­му отцу, генералу и богатому горнозаводчику А.Ф. Турчанинову Дочь Ивеличей Екатерина Марковна всю жизнь была своим человеком в семье Пушкиных, была очень близка как с Надеждой Осиповной, так и, особенно, с Ольгой Сергеевной. Обе они постоянно бывали в гостях у Ивеличей. Часто можно было встретить здесь и юного Пуш­кина. Они именовали Екатерину Марковну «дорогой пле­мянницей», «милой кузиной». Одновременно Екатерина Ивелич, по словам Маевского, была самой задушевной под­ругой его матери Любови Александровны и ее двух сестер: Екатерины, в замужестве графини Стройновской, и млад­шей Татьяны - дочерей Александра Дмитриевича от третьего брака. Все это позволяет думать, что перипетии семейной жизни трех семейств не были тайной ни для кого из членов этого маленького общества. Тем более, что происходило все это в Старой Коломне, провинциальной окраине столицы, где каждый знал каждого и все о каждом. Ну, а какие же события, связанные с Верой Александровной, уже много лет к этому времени жившей с сестрой и матерью в имении, подаренном им Павлом I, могли волновать тогда коломен­ское общество? Маевский пишет, что Анна Ивановна умерла спустя несколько лет после смерти сына Алексея в 1812 году. В обиходном понятии выражение «несколько лет» подразу­мевает не год или два, а лет пять - шесть. Учитывая, что в 1818 году имением Анны Ивановны уже владел Александр Дмитриевич, можно считать, что ее смерть приключилась в конце 1816 - начале 1817 года. Подтверждением этому слу­жит скандальная история расстроившейся тогда же свадьбы Екатерины Буткевич с молодым графом Татищевым, кото­рому отец, генерал-аншеф Николай Алексеевич Татищев, возмущенный поступком Александра Дмитриевича с дочерьми Анны Ивановны, накануне свадьбы запретил и ду­мать об этой невесте, ставшей, спустя год, женой семидеся­тилетнего Стройновского. Другим событием, конечно, вызвавшим в то время пересуды в коломенском обществе, была еще одна свадьба. В 1818 году живший здесь же в Коломне молодой писатель и издатель журнала «Северный наблюдатель» Петр Александрович Корсаков женился на Александре Ивановне Буткевич, вероятно, племяннице Александра Дмитриевича (по его Казанской родне), гостив­шей у него в Петербурге. Вот этой своей племяннице, как удалось выяснить, и отдал Александр Дмитриевич в прида­ное имение в Лужском уезде, забранное им после смерти Анны Ивановны, заставив тем самым Софью и Веру уйти из дома и искать другое убежище. Этот поступок Александра Дмитриевича, к тому времени почти разорившегося, был не столько проявлением родственных чувств к новобрачной племяннице, сколько демаршем перед осудившим его свет­ским обществом, кругом родных и знакомых. Обстоятельст­во же, позволившее ему эту щедрость, заключалось в уже решенном вопросе о выдаче дочери Екатерины замуж за миллионы Стройновского. Все эти бурные события, конечно, были известны Пушки­ну, а принимая гипотезу о его увлечении Катериной Алек­сандровной, и далеко не безразличны. Не могла быть безразличной ему и свадьба Корсакова, старшего брата его лицейского товарища и друга Николая Александровича, умершего в Италии в 1820 году. С Петром же Александро­вичем, кроме просто знакомства, его связывал и издаваемый последним журнал, где во второй половине 1817 года были напечатаны пять стихотворений юного поэта. Много позже он писал бывшему тогда цензором Петру Александровичу: «При первых моих шагах на поприще литературы вы подали мне дружескую руку...» Мы ничего не знаем о жизни Веры Александровны в период с 1818 по 1834 год, когда она впервые, бездомной странни­цей, появилась в Валдайском уезде. Ей было тогда уже 46 лет. Неизвестно, где и как провела она целых 16 лет, то есть все зрелые годы своей жизни. В те времена женщина, никог­да не бывшая замужем, не стоявшая под венцом имела пра­во, так сказать юридически, именоваться девицею. Я говорю обо всем этом потому, что думаю, что один из эпизодов тех неизвестных нам лет ее жизни нашел свое отражение в творчестве Пушкина. Вспомним первые и не имеющие про­должения страницы начала его повести или романа, условно называемого «На углу маленькой площади». Действие происходит в столь близкой его сердцу Старой Коломне.
Немолодая, но еще прекрасная женщина (она казалась лет 36) Зинаида (в плане повести Вера) принимает своего любовника Валериана (имя весьма редкое в то вре­мя). Их разговор:
- Который это Горецкий, не князь ли Егор?
- Совсем нет. Князь Егор давно умер, это брат его князь Павел, мерзавец отъявленный.
- А, знаю, которого тому лет 15 побили палками?
- Совсем нет, он просто получил пощечину и не дрался.
- Так ты очень дорожишь мнением князя Павла, мерзавца отъявленного, и благосклонностью жены его, дочери па­рикмахера, накравшего миллионы?
Известно, что Пушкин всегда был точен и редко писал случайно. Известна удивительная многоплановость, многослойность его мыслей и образов. Но известно и то, что он всегда тщательно, когда считал нужным, вымарывал из на­писанного все, что отражало касающиеся его, реальные жиз­ненные ситуации, моменты биографии. В приведенном отрывке, взятом частично из черновиков, можно, примени­тельно к нашему рассказу, увидеть и крупицы из неизвест­ного нам периода жизни Веры Александровны, и характеристику ее отца Павла I, побитого палками (выбро­шенного в окошко), и его фаворита - брадобрея и проходим­ца Кутайсова, и даже намек на двусмысленные ситуации в ее семье, связанные с Валерианом Стройновским. Но все это стало видно лишь теперь, в ретроспективе вре­мени, после изучения жизненных коллизий в семье Мол­чальницы, анализа черновиков пушкинских рукописей. А тогда? Недаром же стала расхожей фраза, что Пушкин умел хранить как свои, так и чужие, вверенные ему, тайны.

БЫЛЬ ИЛИ ВЫМЫСЕЛ?
По поводу рассказа Н. Неверина «Маскарад»
«Во дни веселий и желаний
Я был от балов без ума...»
Пушкин А.С.
«Старинный литературный пират с чутьем гончей и хват­кой гиены» - так говорил о себе известный ученый- пушкинист Николай Осипович Лернер. К этой «характеристике» следует добавить, что он был исследова­телем осторожным и крайне придирчиво относился к сужде­ниям и выводам, касающимся фактов биографии Пушкина. Однако именно он счел целесообразным перепечатать в 1913 году, в журнале «Русская Старина», давно забы­тый рассказ из жизни Пушкина, препроводив его следующи­ми строками:
«Пушкин... был выводим в беллетристическом изображе­нии редко и в общем, довольно неудачно. Одна из лучших подобных попыток, притом самая ранняя, появилась много лет назад, через два года после смерти поэта. Это - рассказ «Маскарад», напечатанный в «Библиотеке для чтения» в 1839 году... В свое время на него обратил внимание Белинский. «Маскарад», - говорил критик, - бойко и резво написанный рассказ, легкий очерк большого света.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18