Это была правда, как и то, что хлеб иногда давали плесневелый, а суп кислый. Правда, что люди ели клей.
Ла Скумун знал, что коллективный бунт, даже неудачный, взбудораживает тюрьму. Зачинщиков просеивают и переводят в разные тюрьмы.
– Я не согласен, – заявил он.
– Сдрейфил?
Ла Скумун говорил, сидя на кровати.
– Не люблю коллективных демонстраций. Когда меня все достанет, буду действовать сам по себе.
Бордосцев было трое. Они работали в одном цеху с Ксавье, но спали в той же камере, что Ла Скумун. Это было хитростью тюремной администрации, стремившейся разделять на ночь людей, общавшихся между собой днем.
– Здесь мы все заодно, и ты не отколешься, – пригрозил оратор.
– Если мне захочется взять пайку, я ее возьму. А когда не захочется, не стану брать, – спокойно объяснил Ла Скумун.
– Будешь делать то, что решат все. Тут тебе не школа. Завтра отказываемся от хлеба все без исключения. А с теми, у кого не хватает смелости отказаться, разберемся всей компанией.
Он подошел к Ла Скумуну.
– Может, ты вообще не мужик?
Ла Скумун опустил глаза, думая о пистолете и месяцами подготавливавшемся побеге.
– Потом посмотрим, – ответил он.
По ту сторону решетки Ксавье стиснул зубы. Донесшийся издалека лязг ключей в тяжелых замках заставил всех замолчать.
Чтобы выйти во двор к столовой, сонные зэки спускались по лестнице и следовали по коридору, в конце которого прево выдавали каждому ежедневную пайку хлеба.
Заключенные проходили не останавливаясь, разглядывая полученные двести граммов серой спрессованной муки. Пекарня работала не каждый день.
Бригадир швейников пришел к девяти, после общей переклички. Войдя в помещение склада, он подмигнул Ла Роке и вытащил сверток из своей маленькой пляжной сумки, красной с синей каймой.
Ла Скумун поблагодарил и спрятал сверток под стопку брюк. Он разбирал на столе пуговицы, складывая их дюжинами.
– Я заканчиваю, не то запутаюсь, – предупредил он, возвращаясь к работе.
– Время есть, – ответил завскладом.
Он ушел в свой кабинет. Сердце Ла Скумуна билось чаще. Надзиратель, сидевший на стуле, от безделья крутил «мельницу» большими пальцами рук. Бригадир возился у гладильного стола. Ла Скумун лихорадочно схватил передачу. На дне коробки поблескивал пистолет калибра 7,65, который он передал Мигли в день разборки с неграми.
Он прикоснулся рукой к гладкой стали, потом открыл полную пуговиц коробку из под печенья, вынул картонное двойное дно, положил пистолет, поставил картонку на место и насыпал сверху пуговиц.
Закрыв коробку, он сунул ее в общую кучу. Пуговицы в них были старого фасона, снятого с производства.
Ла Скумун думал о полном надежд Ксавье, ждущем в мастерской внизу.
Ксавье наблюдал за бордосцами. Один из троицы был бригадиром. Ксавье видел, как двое остальных присоединились к нему на складе. Они изображали, будто заняты совместной работой, чтобы спокойно обсудить утренний инцидент.
Ксавье не давала покоя мысль, что такому человеку как Ла Скумун, пришлось смолчать перед этими дешевками!
Один бордосец вышел и вернулся на свое место. Он демонстрировал хмурую уверенность. По коридору взад и вперед прохаживался надзиратель. Как только тот повернулся спиной, Ксавье бросился на склад.
– Ну, какие проблемы? – спросил он двух оставшихся бордосцев.
– К тебе у нас претензий нет, – ответил тот, что утром держал речь.
– Мой кореш клал на тебя и прочих. Ему на всех положить! Просек? На всех!
– Утром мне так не показалось! – усмехнулся бордосец.
Ксавье прыгнул в ноги тому, кто стоял ближе. Оба покатились по полу. Через секунду бордосец выплевывал зубы, а из его рассеченной брови хлестала кровь.
Ксавье бросился на второго, замахнувшегося сабо. Тяжелый деревянный башмак больно ударил в плечо. Он выхватил сабо и с безумной силой принялся колошматить им вслепую.
Кладовщик, трус, сидевший за сексуальные извращения, прокрался вдоль стены и побежал стучать надзирателю.
Бой продолжался. Ксавье не ощущал ударов. Он падал, поднимался и с воплями бросался на противников. В конце концов он вцепился в горло бригадиру и стал его душить, втянув голову в плечи.
Второй бордосец выскочил с криками:
– Он его убьет! Он его убьет!
Вооруженные дубинками надзиратели уже ворвались в мастерскую.
– Там, там! – повторял выбежавший, показывая рукой на склад.
Они оглушили Ксавье. Лицо его противника посинело от удушья. По старой доброй традиции обоих волоком дотащили до карцера.
Новость облетела централ и дошла до Ла Скумуна во дворе после обеда. Он не мог прийти в себя. Приятель Ксавье указал ему на двоих бордосцев; Ла Скумун посмотрел на них с отсутствующим видом.
Вечером они встретятся в камере. Он решил не дергаться, ничего не предпринимать. Пистолет требовал жертв. Ла Скумун был хранителем сокровища; надо было дождаться возвращения Ксавье.
Если, конечно, его не вынесут из ямы ногами вперед. Директор влепил обоим драчунам по тридцать суток карцера. Третий, сумевший удрать, схлопотал тридцать суток строгого режима – ходьбы и сидения на сахарной голове.
Ла Скумун замкнулся в хмуром ожидании. Женевьев получит официальное уведомление: «Свидания отменяются. Ксавье Аде наказан». Она уже получила несколько таких приятных записочек.
Ла Скумун опустил голову, стараясь не смотреть на товарищей. Он примерялся к ритму тех, в ком сломалась пружина.
Каид бордосцев, после двух дней в санчасти, пошел на поправку. В карцере, само собой. Он чуть не погиб от удушья. Его дружки притихли. Никто уже не заикался о том, чтобы отказываться от хлеба. Никто не нарывался на драку с Ла Скумуном.
– Возможно, он правильно сделал, – говорил себе тот, думая о Ксавье.
Тридцать суток проходят. Вот только бордосца вывели из карцера, а Ксавье держали внизу – изоляция.
Это означало нормальный режим питания в улучшенном карцере; то есть матрас круглые сутки, тогда как в настоящем карцере его выдавали только на ночь. Изоляция не ограничена сроком. Ла Скумун не мог ни увидеть Ксавье, ни поговорить с ним.
* * *
Он прождал еще месяц и решил бежать один. Приближалась осень. Если Ксавье не погиб, то зиму ему точно не пережить.
«Дольше ждать нельзя», – думал Ла Скумун, глядя на коробку с пуговицами.
Потом вместе с Мигли они сделают все возможное и невозможное, чтобы вытащить Ксавье до зимы.
Через три дня на утреннее дежурство заступал капрал Цинковый воротник, которому предстояло делать по утрам обход цехов.
На следующий день из подвала вышли штрафники, отбывшие наказание. Один из них ждал, чтобы влиться в ряды. Он отсидел сорок пять суток за оскорбление надзирателя.
Он встал рядом с Ла Скумуном и тронул его локтем.
– Прево замочил одного типа, – шепнул он.
– Ксавье? – шепотом спросил Ла Скумун.
– Нет, твой кореш еще жив. Мюрдена.
– Ну и что?
– У прево был кот, а Мюрден его сожрал. Сумел поймать в своей камере и слопал. Оставил только шкурку. Вернанше, не видя своего зверя, что-то заподозрил, обыскал камеры и нашел шкуру.
У зэка были красные веки, губы почти одного цвета с бородой – грязно-серого, цвета сухой земли.
– Ксавье в этом замешан?
– Не сразу. Вернанше разорался. Он был пьян. Дежурил Козел, вот они вместе и надрались. Он ворвался к Мюрдену со шкурой, вопя: «Ты ее сожрешь, пидар, сожрешь».
Узник замолчал.
– Он это сделал! – пробормотал Ла Скумун.
Тот кивнул. От одного воспоминания о случившемся его прошибал пот.
– Это будет им дорого стоить, – заявил Ла Скумун.
– Ничего подобного. Сегодня утром Мюрдена нашли повешенным в камере, вот тут-то и встрял Ксавье…
Зэк говорил все тише, наклонив голову и уставившись на загибавшиеся вверх носки сабо.
– Он психанул и обозвал их убийцами. Вроде как Мюрден задохнулся из-за застрявшей у него в горле кошачьей шкурки. А потом Вернанше его подвесил для развлечения.
– А филин что говорит?
– Ничего. Он и не такое видал! У Мюрдена – ни семьи, ни кого-либо из близких. Он имел пожизненное. Ничего удивительного, что он повесился, понимаешь? Никто не станет проверять, одним жмуром больше, одним меньше. А лезть в эту историю чертовски опасно.
– Они отделали Ксавье?
– На ногах еще стоит. Он обезумел от ярости, поэтому они заколебались. Но Вернанше сказал, что он ничего не потеряет, если немного подождет. Вот я и подумал о тебе.
– Правильно сделал, – поблагодарил Ла Скумун.
– Мне мотать еще пять лет, хочу выйти отсюда на своих двоих, а не в деревянном костюме. Так что, я тебе ничего не говорил. Ладно?
– Не волнуйся. А что ты думаешь насчет Ксавье?
Звонок сообщил об окончании прогулки.
– В один из ближайших дней его найдут повешенным. Это заранее известно. Вернанше не может его выпустить.
Ла Скумун слегка дотронулся до плеча соседа, и они разошлись по своим цехам.
Ла Скумун оторопел: приехав в Марсель помочь Ксавье, он загремел в тюрьму. А накануне побега, когда он должен был бежать вместе с Ксавье, возникали всевозможные трудности.
Ксавье не сможет дождаться зимы. Все, что Ла Скумун сделал для него, скоро станет бесполезным из-за мести Вернанше Цыгана.
Этот Вернанше никогда не покидал штрафного изолятора. Там была его вотчина. Узник – это пустое место; а узник, гниющий в карцере, и того меньше.
Корпус штрафного изолятора находился не просто не на пути, намеченном Ла Скумуном для побега, а вообще в противоположной стороне. Ла Скумун подумал о том, чтобы убить Вернанше. Если ему удастся заставить Цинковый воротник отвести его в корпус штрафного изолятора, он всадит пулю в голову Вернанше и освободит Ксавье.
Вот только они окажутся блокированными в централе вместе со всеми своими надеждами.
Он провел бессонную ночь, его не покидал образ Женевьев. Ему даже казалось, что он слышит ее голос. Он представил себе, как придет один, как она спросит, где Ксавье, а он не будет знать, что ответить.
Ла Скумун принял решение и, выйдя на работу утром следующего дня, попросил бригадира-Итальянца достать у башмачника старый сапожный нож.
– Предложи ему шоколад, он согласится.
Он сохранил продукты из последней передачи, чтобы подкормить Ксавье после его выхода из карцера.
Итальянцу не пришлось менять шоколад на кусок стали. Ла Скумун попробовал пальцем лезвие. Как бритва! И небольшое острие для тонких работ.
Он отрезал полоску грязной тряпки, валявшейся в углу, прижал нож к запястью и прикрутил его тряпкой.
Во второй половине дня директор и старшие офицеры сидели в зале внутреннего суда. Ла Скумун принялся без разрешения расхаживать между туалетом и своим складом. Надзиратель сделал ему замечание. Он его проигнорировал и был отмечен, как злостный нарушитель.
Около трех часов он был доставлен в зал внутреннего суда и получил восемь суток карцера «за создание помех работе цеха».
Вместе с ним за различные нарушения режима в карцер отправились еще двое зэков. Конвой оставил их в коридоре куда выходили двери камер карцера. Дежурный надзиратель не утруждал себя, все делал его помощник из заключенных.
Наказанные разделись, и Вернанше раздал им специальные робы: без пуговиц и провонявшие сыростью стен и селитрой.
Ла Скумун замешкался, чтобы других развели по камерам. Вернанше был на голову выше его. В отличие от большинства цыган у него были маленькие глазки-пуговки. Он был упитан и, прежде чем заговорить, вытирал рукавом толстые губы.
– Идешь что ли, мать твою? – крикнул он Ла Скумуну.
Тот подошел к последней камере в конце коридора, но едва шагнув через порог, сказал, указывая на нечто в центре камеры:
– Это что такое?
Вернанше вошел посмотреть, и Ла Скумун тотчас приставил острие ножа к его животу. Тот отступил к стене.
– Молчать! – приказал Ла Скумун, нажимая сильнее. Острие прокололо кожу.
– Ксавье Аде еще жив?
– Да, – хрипло выдавил из себя цыган.
– Встань на пороге и выкрикни его имя.
Он подтолкнул его двери, оставшись в камере, невидимый для надзирателя.
– Восьмой! Эй, восьмой! – закричал помощник надзирателя.
Это был номер камеры. Никто не ответил. Ла Скумун надавил посильнее. Если Ксавье умер, это все меняло.
– Восьмой! – продолжал кричать Вернанше.
– Разговаривай с ним как обычно, – приказал Ла Скумун.
Вернанше бросило в жар. Он приложил руки рупором корту.
– Ну, падла, будешь отвечать?
Ксавье ответил ругательством. Судя по тембру голоса, он сильно ослаб.
– Ладно, – сказал Ла Скумун, втянул Вернанше в камеру и прижал к стене.
На их лица падал слабый свет, проникавший через открытую дверь.
– Смотри на меня, – велел Ла Скумун.
Глаза Вернанше выдавали его панику.
– Я спустился из-за него, – продолжал Ла Скумун. – Дашь ему пожрать! И больше не станешь морить его голодом, чтобы он скорее откинул копыта. На воле типы вроде тебя чистят нам ботинки, понял?
– Я ничего не делал, – запротестовал тот.
– Собирался. Если хоть пальцем его тронешь, я выпущу из тебя кишки, и никакие филины меня не остановят. Вот тебе доказательство…
Он повернул ножик. Цыган вздрогнул.
– Тебе кажется, я перегибаю палку? – сыронизировал Ла Скумун. – Что Ксавье и я привередничаем? Скажи, ты так считаешь?
– Нет, – ответил тот.
– Расскажешь ему, что мы с тобой встретились, и будешь его обхаживать как римского папу. Ну, пошел вон…
Он отступил, и Вернанше, пятясь, вышел из камеры. Ла Скумун оставил нож в руке и спрятал в рукав, только когда сопровождаемый Вернанше надзиратель принес пайку хлеба. Ночью он спал, не выпуская оружие из руки. При каждом обходе его черные глаза устремлялись в глаза прево, который сразу же отводил взгляд.
Вернанше угодливо выполнял роль связного между обоими друзьями в течение всего недолгого времени наказания Ла Скумуна.
В день своего выхода тот попросил прево открыть окошко двери Ксавье, когда он будет проходить мимо, чтобы они могли на секунду увидеть друг друга.
Ла Скумун завернул нож в тряпку и быстрым движением бросил через открытое окошко в камеру Ксавье. Так ему будет веселее, и Вернанше не станет его доставать.
Когда Ла Скумун вышел во двор, моросил мелкий дождик. Небо было пасмурным. Он глотнул воздуха, больше не сомневаясь в будущем. Серые корпуса тюрьмы уже не закрывали ему горизонт. А его друг будет жить.
Глава 8
За время недолгого пребывания Ла Скумуна в карцере, его место на складе занял другой, а он вновь оказался за швейной машинкой, потеряв доступ на склад, и мог разве что просунуть голову в окошко выдачи материалов.
Он видел этажерку, где громоздились коробки с пуговицами, и жил в тревоге, выжидая случая забрать свой пистолет. Новый кладовщик не покидал пост. Ла Скумун ловил момент, когда он за чем-нибудь выйдет, а надзиратель отвлечется. Это казалось одновременно и вероятным и маловероятным.
К Ла Скумуну вернулась надежда, когда в централ попал малыш Фанфан. Его распределили в мешочный цех Ксавье. Приближалось Рождество. Рождество 1943 года.
Фанфан узнал, что Ла Скумун работает в швейном цеху: кальсоны, брюки, рубашки – да здравствует брезент – шкура клиента обдирается, а материал остается.
Они встретились на прогулке.
– Ничего себе местечко, – засмеялся Фанфан.
– Да уж, – согласился Ла Скумун. – Что с тобой произошло?
– Схлопотал пятерик. Два уже отмотал. Остается три. Поначалу я ходил к твоему адвокату, но через некоторое время… Сам понимаешь, – договорил Фанфан.
В конце концов, у каждого своя жизнь.
– За это не беспокойся. Мы с Ксавье пережили самое трудное. Теперь точно выкарабкаемся.
– Сколько вам осталось?
Ла Скумун быстро подсчитал. Двадцать лет минус семь Для Ксавье. Пятнадцать минус пять для него.
– Ксавье – тринадцать, мне – десять.
– Не хило, – оценил Фанфан.
– Как пошли дела после того, как меня посадили?
– Вернулся Шнурок. Бабок – куры не клюют. Куча молодых выкроила себе местечко и теперь они катаются на тачках с потрясными телками. Хотел бы я, чтобы ты это увидел! Появились банды, работающие под легавых, черный рынок и прочее…
– Надо тебе было остаться на воле, – улыбнулся Ла Скумун.
Он вдруг осознал, что улыбается. Впервые за несколько лет.
– Твою мать! – пробормотал он.
– Ты чего?
– Так, ничего.
Ночью Фанфан спал на койке Ксавье. Разговоры возобновились, прерываемые долгими паузами из-за обходов.
– А как Шарло Щеголь? – спросил Ла Скумун.
Фанфан помрачнел, что было не в его привычках.
– Я здесь из-за него, – ответил он.
– Никогда бы не подумал, что он на такое способен.
– Ты не понял. Он мертв.
– А ты принялся изображать из себя верного пса?
– Не пришлось. Это я его застрелил.
В голосе Фанфана слышалась горечь.
– За что?
– Стыдно сказать. Мне даже не удалось смыться, они взяли меня с поличным.
– Это связано с его костюмами? – мягко спросил Ла Скумун.
– Ты правильно понял… Да, из-за этого. Не знаю, что на него нашло в тот вечер, но он как взбесился. Все произошло в одну секунду…
Ла Скумун молча кивнул. Через некоторое время исповедь возобновилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15