Каждый их шаг, начиная с первого, был верхом совершенства. Чудо есть чудо.
– Ага. «Во всем виновата босанова».
– Забавно, не правда ли? «Во всем виновата босанова» – удивительная мелодия. По сути дела, это плаксивая песня. Еще будучи подростком, я впервые услышал ее по радио, а потом тайком пытался подобрать на рояле. Родителей не было дома. Тогда ее исполняла Мануэла. Вы еще помните Мануэлу?
– Мануэлу? Нет. А кто это?
– Школьница с челкой орехового цвета; она носила белые гольфы и плиссированную юбочку в клетку. Она очень мило распевала эту песенку прямо в телекамеру, поэтому казалось, что все позволено. В то время я, подросток в стадии бурного и вместе с тем беспомощного созревания, воспринимал Мануэлу как ярчайший эротический символ. «Во всем виновата босанова» – это и весьма бодрая песенка. В начале шестидесятых католическая церковь собиралась даже запретить ее распространение, поскольку она призывала к безнравственным действиям. Так или иначе, ответственность за тяжкие прегрешения была возложена на музыкальное произведение.
– Но это же абсурд.
– В том-то и дело. Об этом много писали. Я ничего не придумал.
– А в остальном вы придумываете или даете подлинную информацию?
– Ну знаете ли.
– Ну, Шехерезада, только правду.
– Гм.
– Что скажете?
– Может, вы мне не доверяете?
– А почему я должна вам доверять?
– Потому что я хорошо отношусь к вам.
– Мне кажется, вы забываете, зачем вы здесь.
– Нет, нет. Ни в коем случае.
– «Горизонт заалел как воспалившийся шрам. Воздух был как шелк. Хризантема вся купалась в лилиях…» Это же все вымысел.
– Верно. Равно как и вы.
– Я бы советовала вам поостеречься. Это вам не курортная болтовня.
– Знаю.
– Стало быть?
– Поищите на имя «Хризантема де ля Саблиер». Дживенч – девичья фамилия. Когда она стала записывать пластинки, уже тогда фигурировала под именем де ля Саблиер.
– Почему же с таким именем она говорила по-немецки?
– Она родилась в Швейцарии. В кантоне, где основной язык французский. Но выросла она в двуязычной среде, ее мать была швейцарской немкой.
– И во все это я должна поверить?
– Просто наведите справки.
– Ну а как насчет Серафино?
– Что мне об этом известно? Я ведь уже говорил вам, что потерял программку. Может, это были Херувимы, или Гварнери, или черт знает, как их там еще звали.
– Знаете, что я сейчас подумала?
– Ну?
– Да вы сущий авантюрист.
– Поэтому мы здесь.
– А вы играете с огнем.
– В этом моя профессия.
– Собираетесь провести остаток своей жизни в тюремной камере?
– Вы ставите, однако, странные вопросы.
– За ваш длинный язык вы можете поплатиться головой.
– Значит, я плохой авантюрист.
– Стало быть, так.
– Конечно, нет.
– Ну, на сегодня довольно.
– Я вас достал?
– Да нет. Просто на первый раз хватит.
– А сегодня вечером вы придумаете себе новые вопросы, чтобы задать их на следующий день, так?
– Да.
– Удивительная профессия.
– Это верно.
– Прежде чем начать, я должна извиниться перед вами. Я таки отыскала Хризантему. Хризантему де ля Саблиер. Значит, она действительно существовала.
– Вы купили себе хотя бы один из ее компакт-дисков?
– Нет.
– Поспешите, пожалуйста, это сделать.
– Чего вдруг?
– Вам не мешало бы познакомиться с Шуманом. В интерпретации Хризантемы.
– От чего умерла Хризантема?
– Наверное, от горя.
– Вы все только усугубляете.
– Послушайте, когда-то я просто упустил ее из виду. Вот и все.
– А вот она, она вас из виду не потеряла. Вы сами это говорили.
– Так-то оно так. Но она явно смогла это преодолеть.
– Что-то не похоже…
– Нет?
– Я пытаюсь разобраться в этом деле. Все указывает на самоубийство.
– Как печально.
– Я не совсем уверена, что эта новость вас удивила.
– Как же, по-вашему, мне реагировать? Может, рвать на себе волосы, плакать, причитать? Переживать из-за того, что безжалостная загадочная судьба поспешила сгубить прекрасный цветок? Прямо как в классическом стихе о юноше и розе. Я ведь не актер, не специалист по составлению некрологов.
– Допустим, вы действительно ничего об этом не знали. Это не вызывает в вашей душе чувства тяжести?
– Для меня Хризантема скончалась в тот момент, когда я снова увиделся с нею утром после того свидания.
– Как часто вы виделись впоследствии?
– Трудно сказать. Два или три раза. А может, и чаще. Это уже не имело для меня никакого значения.
– Расскажите.
– Тут в общем-то нечего рассказывать. Все поражало однообразием. Она где-то подкараулила меня, и я попросил ее оставить меня в покое.
– Она еще раз дала вам денег?
– Да.
– Сколько же?
– Сколько у нее было с собой… наличными. Понимаете ли, я не принимаю никаких чеков.
– Любопытно.
– Здесь нет ничего любопытного. Раньше дамы носили портмоне с красивыми банкнотами, мелкими и крупными, а где-нибудь в перелеске закапывали завернутую в промасленную бумагу шкатулку. И никаких проблем. Сегодня же они кладут в кошелек пару монет и крохотные футлярчики для золотой расчетной карточки. И даже не задумываются о том, как следует излагать свое желание снять со счета настоящие деньги. Я попытался объяснить, например, какая чувственная сила присутствует в бумажных деньгах, какое волнение охватывает меня от сознания того, что пачкой банкнот можно оплатить часы «Ролекс» или автомобиль «ягуар»… Несравнимо с какой-то там картой, которую заталкиваешь в маленький серый ящик под писк и свист, а вылезающие из чрева банкомата глупые штуковины всячески сопротивляются. Они как бы предупреждают – вдруг будет совершено нападение, на что следует мой ответ: да откуда, ведь я здесь, рядом. Затем они мечутся с самыми абсурдными опасениями, жеманятся и жалобно причитают. Знаете, я никогда не отдаю вещи в залог и не вовлекаюсь во всякие грязные укрывательства драгоценностей. В крайнем случае сохраняю для очередной дамы какие-нибудь ювелирные изделия – простой знак внимания. Но больше всего мне по душе добропорядочные, честно добытые деньги.
– Понимаю.
– Что ж, по крайней мере это вам понятно. Впрочем, с этими модными одинокими дамами опять-таки все просто. Я показываю им фотографию. Дом на юге. Мол, это Тоскана или Умбрия. Для самых взыскательных область Италии Марке. Это будет наш дом, приговариваю я. Редкая возможность. Это ж гнездышко для влюбленных. Ты только посмотри, какая лоджия. Вокруг розы и дикий виноград. А там наверху спальня. Здесь пройдет наша общая старость. Но Джованни принимает только наличные. Им не надо это объяснять.
– Как все сложилось с Лизой?
– С ней было труднее. Не только в отношении денег, хотя попутно замечу, что денег у нее было достаточно. Ее не терзал поистощившийся супруг, не страшили перспективы мучительного одиночества. Ей противостояла только сестра-двойняшка. Я пригласил Лизу в ресторан. А уже на следующее утро мне позвонила Эльза. Ее голос звучал более чем взволнованно. Что вы делаете с Лизой, запричитала она. Нас вполне устраивает наша жизнь. Поэтому оставьте нас в покое. Сударыня, проговорил я. Если это вас так волнует, я, конечно, постараюсь держать дистанцию.
На такую реакцию с моей стороны она явно не рассчитывала. Простонав что-то в ответ, положила телефонную трубку. После обеда они снова сидели в первом ряду. Причем обе. И не сводили с меня взглядов. Обычно так разглядывает пара куриц вторгшуюся в курятник лису. Я же старался смотреть куда-нибудь в сторону. После концерта я мгновенно ушел.
На следующее утро раздался звонок от Лизы. Почему вы исчезли? – поинтересовалась она. Просто не хочу сеять раздор, проговорил я. Между вами и вашей сестрой. И осекся. Я так и знала, прокричала Лиза в телефонную трубку. Эльза хочет все испортить. Я этого не говорил, возразил я. Но я это знаю, взволнованно повторила Лиза. Меня в который раз удивило, что голоса всех людей сливаются в телефонной трубке – крупных и низкорослых, толстых и тонких. Телефон всех равняет, и совсем не важно, в каких отношениях говорящие состоят друг к другу. Телефон всех сближает, делает всех соучастниками. Понимаете, что я имею в виду?
– Думаю, что да.
– Вы сейчас где? – спросил я. В гостиничном номере, ответила она. Эльза как раз в ванной. Чем она будет заниматься потом? Мы собирались сразу идти завтракать, ответила Лиза. Я уловил легкую нерешительность в ее голосе. Может, устроим небольшой завтрак вдвоем? – предложил я. Мгновение в трубке было слышно только ее дыхание. У нее была привычка делать тяжелый вдох. Поэтому, каждый раз втягивая воздух через ноздри, она издавала всасывающий звук. А вот при выдохе такой звук был почти не слышен. Любопытно, в чем тут дело. Я склонен думать, в не столь уж редком опущении носовой перегородки.
Полчаса спустя мы встретились в одном из тех кафе, где женщины за столиками не снимают шляпы, а рядом с хозяйками сидят собачки с завитыми парикмахером волосами. Я заказал себе мелко нарезанное рагу как ностальгическое воспоминание о кухне 60-х. Помните Клеменса Вилменродта? Он был поваром номер один на телевидении. Я люблю также тост по-гавайски с консервированным ананасом и вишневым ликером с нарезанными томатами. Она выпила лишь чашечку капуччино, который в этих кафе подавали, естественно, со сливками, а не с обычным молоком, и при этом постоянно озиралась. Я сказал, что не очень хорошо себя чувствую.
Так все сложно, вздохнула Лиза. На следующее утро я завтракал с Эльзой. Не знаю, что случилось с Лизой, повторяла та, без конца оглядываясь. Чувствует себя не лучшим образом, но в этом ведь есть и свой плюс. Так длилось некоторое время, в течение которого у меня кружилась голова от общения с Лизой и Эльзой. Ночью мне приснились сотни девушек по имени Лиза и Эльза, причем они беспрестанно умножались, как в зеркальном зале Версальского дворца. Раздваиваясь, они шушукались, непрестанно повторяя: Эльза плохо себя чувствует, и Лиза тоже. Мне показалось, что долго я так не выдержу.
– Ах, как-то все это напрягает.
– Так оно и есть, хотя я должен признать: мой настоящий риск связан не столько со скукой. Потом, я совершаю ошибки. Но хуже всего было бы влюбиться. Тогда можно поставить крест на профессионализме.
– Вернемся к близняшкам. Вы встречались только в кафе, или вам довелось быть с одной из них наедине, действительно наедине?
– Нет, пока нет. Но письма я, черт возьми, получал.
– Что за письма?
– Страстные, полные эротики, на грани безумия. Обе писали мне тайно.
– О чем же шла речь в письмах?
– Они еще у меня остались. Если хотите взглянуть, пожалуйста. Они дома. Я принесу завтра…
– Завтра суббота. В выходные я не работаю. Продолжим в понедельник.
– Что? Вы бросаете меня одного? Здесь? В этой дыре? Вы этого не сделаете. Для меня нет больше будней. Нет ни времени, ни смысла. Только вы. И наши разговоры.
– Отдохните за выходные.
– Я лишился покоя. На сердце тяжело. Мне никогда больше его не вернуть.
– Вам совсем не идет быть Гретхен.
– А вам не понять, в каком я сейчас состоянии.
– В каком же?
– В жутком, страшном. Мне и жизнь была уже не в радость.
– И что содержалось в письмах?
– Хочу быть твоею рабой и твоею королевой, полом, по которому ты ступаешь, воздухом, которым ты дышишь; я хотела бы облизывать тебя с головы до пят, как корова своего новорожденного теленка, мне хотелось бы…
– Этого достаточно.
– Но это далеко не все.
– Честно говоря, мне трудно представить, чтобы две далеко не юные дамы обращались к вам с подобными посланиями.
– Как это прикажете понимать – далеко не юные дамы? Вам не знакомо ощущение, что вы словно втиснуты в свою телесную оболочку как в плохо сидящий костюм? В нем вам откровенно неудобно, он стесняет ваши движения. В результате вы полностью утрачиваете с ним связь, а он начинает существовать сам по себе? Безжизненная оболочка, которая схватывает бесконечно живую душу, парализуя все желания, все самые благие порывы, из-за чего остается только страдать, чтобы в итоге порвать с этим телом?
– Такого со мной еще никогда не было.
– Такого вы, наверное, еще ни разу до конца не осмыслили, но наверняка это ощущали. С кем-то вы познакомились и его возжелали, но потом заглянули в зеркало, испытав вначале сомнение, а затем отчаяние. Потом вы задумались – а как он меня воспринимает, нравлюсь ли я ему? Достаточно ли я еще привлекательна, подвижна… Действительно ли этот мужчина способен возбудиться, рассматривая тело, в которое безвозвратно втиснута моя плоть, тело, с которым я так бездумно обращалась в молодые годы, не заботясь о правильном питании и достаточном сне, разрушая алкоголем и никотином, слишком часто подставляя его солнечным лучам, из-за чего теперь оно стало таким ущербным: с одной стороны чересчур морщинистым, а с другой – откровенно расплывшимся. Настоящая географическая карта упущений и пренебрежения…
– Перестаньте. Прошу вас.
– Я знаю.
– Что же?
– Знаю, что это представление для вас мучительно. Знаю, чего вы желаете и чего страшитесь. Я знаю все.
– В конце концов так, наверное, мыслит каждый, кому давно не двадцать лет.
– Наконец-то. Наконец-то вы не противоречите собственным ощущениям.
– Я говорила не о себе.
– О да. Фрау Майнц, могли бы вы в виде исключения встретиться со мной уже в воскресенье? Я ведь понимаю, что вам тоже иногда нужен свободный день, но сразу два свободных дня – это уж чересчур.
– Я подумаю над этим предложением.
– Благодарю.
– Если позволите, еще один вопрос.
– Пожалуйста.
– Вы спали с Лизой?
– Ну, как бы мне на это ответить?
– Скажите «да» или «нет».
– Да.
– А с Эльзой?
– Да.
– Это ужасно.
– Ничего ужасного в этом не нахожу.
– Мне этого никогда не понять. Как вы только это можете?
– Сосредоточенность. И знание дела. Казанова однажды отметил: только пятая часть полового акта затрачивается на достижение собственного удовольствия, остальные четыре пятые призваны обеспечить удовлетворение соответствующей дамы. Под этим углом зрения вся полнота данного процесса требует ярко выраженного профессионального подхода. Я выполняю работу, скажем, как массажист. Или как психолог.
– Или как машина.
– Простите, я не вибратор. Кстати, у вас есть вибратор?
– Однако вы наглец.
– Прошу меня извинить. Я не шучу – простите. Я не хотел вас обидеть.
– Но вы это сделали.
– А голос у вас дрожит.
– Вы – чудовище.
– Вовсе нет. Просто откровенен. Причем впервые. Вы первый человек, которому я излагаю все эти вещи.
– Ах так?
– Мне думается, даже если бы я бросил все это, то не смог бы как прежде мыслить в этом ключе. Я обозначил вещи, которые становятся невозможными с момента их упоминания.
– Это вы убили Хризантему?
– Нет, она сама ушла из жизни.
– С вашей помощью?
– Я стал всего лишь катализатором, не более.
– Значит, вы ее убрали?
– Не знаю. Может, я был ее ангелом смерти.
– Так, значит, вы ее сгубили?
– Да.
– Я так рад, что вы пришли.
– Я пробуду здесь недолго.
– Вчерашнему дню, казалось, не будет конца. А самый тягостный день – это воскресенье.
– Вчера я была на концерте в курзале.
– Ну и, конечно, натанцевались?
– Конечно, нет. Просто слушала. Потом беседовала с трубачом. Он считает вас крупным музыкантом.
– Шуман утверждал: самое худшее – это принимать хвалу от негодяя.
– Звучит несколько высокомерно, вы не находите?
– Нет, ничуть.
– Я как-нибудь с удовольствием послушала бы вашу игру.
– Существует художественное исполнение наказания с участием тюремного оркестра. Только вы не бросайте меня, заходите в гости.
– Он сказал, что вы могли бы сделать великолепную карьеру.
– Мою карьеру и так можно считать блестящей. Все-таки она подарила мне знакомство с вами.
– Если бы я познакомилась с вами несколько недель назад, то, наверное, уже испустила бы дух.
– Ну-ну. Не такой уж я прыткий, как вам кажется.
– Скажите, а почему вы губите женщин?
– Это вовсе не так. Ваша постановка вопроса неправомерна.
– Мы ходим по кругу. Времени остается не так уж много. Через три недели начнется процесс.
– Так скоро?
– Представьте себе.
– Как точно вы выразились – мы ходим по кругу. Не хотите со мной потанцевать?
– Мне пора.
– Нет, не надо спешить.
– Нет, надо. И немедленно.
– Мы увидимся снова, я имею в виду после процесса?
– Едва ли.
– А почему нет?
– Это мой принцип.
– Ну тогда – вам хотелось бы снова со мной увидеться?
– Вопрос неактуальный.
– Хотелось бы?
– Я ухожу.
Если мне не будет суждено с ним когда-либо увидеться вновь, значит, я уже виделась с ним тысячу раз, ибо это всегда было изначальное прощание. Когда мы увиделись впервые, на землю падал первый лист, и все уже было решено. Он знал это с самого начала, и только до меня полностью не доходило, как все развивается – без начала и без конца. Что с самого начала это и есть свидание при всем его легкомысленном внешнем восприятии, словно существует безгранично огромное число вероятных возможностей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
– Ага. «Во всем виновата босанова».
– Забавно, не правда ли? «Во всем виновата босанова» – удивительная мелодия. По сути дела, это плаксивая песня. Еще будучи подростком, я впервые услышал ее по радио, а потом тайком пытался подобрать на рояле. Родителей не было дома. Тогда ее исполняла Мануэла. Вы еще помните Мануэлу?
– Мануэлу? Нет. А кто это?
– Школьница с челкой орехового цвета; она носила белые гольфы и плиссированную юбочку в клетку. Она очень мило распевала эту песенку прямо в телекамеру, поэтому казалось, что все позволено. В то время я, подросток в стадии бурного и вместе с тем беспомощного созревания, воспринимал Мануэлу как ярчайший эротический символ. «Во всем виновата босанова» – это и весьма бодрая песенка. В начале шестидесятых католическая церковь собиралась даже запретить ее распространение, поскольку она призывала к безнравственным действиям. Так или иначе, ответственность за тяжкие прегрешения была возложена на музыкальное произведение.
– Но это же абсурд.
– В том-то и дело. Об этом много писали. Я ничего не придумал.
– А в остальном вы придумываете или даете подлинную информацию?
– Ну знаете ли.
– Ну, Шехерезада, только правду.
– Гм.
– Что скажете?
– Может, вы мне не доверяете?
– А почему я должна вам доверять?
– Потому что я хорошо отношусь к вам.
– Мне кажется, вы забываете, зачем вы здесь.
– Нет, нет. Ни в коем случае.
– «Горизонт заалел как воспалившийся шрам. Воздух был как шелк. Хризантема вся купалась в лилиях…» Это же все вымысел.
– Верно. Равно как и вы.
– Я бы советовала вам поостеречься. Это вам не курортная болтовня.
– Знаю.
– Стало быть?
– Поищите на имя «Хризантема де ля Саблиер». Дживенч – девичья фамилия. Когда она стала записывать пластинки, уже тогда фигурировала под именем де ля Саблиер.
– Почему же с таким именем она говорила по-немецки?
– Она родилась в Швейцарии. В кантоне, где основной язык французский. Но выросла она в двуязычной среде, ее мать была швейцарской немкой.
– И во все это я должна поверить?
– Просто наведите справки.
– Ну а как насчет Серафино?
– Что мне об этом известно? Я ведь уже говорил вам, что потерял программку. Может, это были Херувимы, или Гварнери, или черт знает, как их там еще звали.
– Знаете, что я сейчас подумала?
– Ну?
– Да вы сущий авантюрист.
– Поэтому мы здесь.
– А вы играете с огнем.
– В этом моя профессия.
– Собираетесь провести остаток своей жизни в тюремной камере?
– Вы ставите, однако, странные вопросы.
– За ваш длинный язык вы можете поплатиться головой.
– Значит, я плохой авантюрист.
– Стало быть, так.
– Конечно, нет.
– Ну, на сегодня довольно.
– Я вас достал?
– Да нет. Просто на первый раз хватит.
– А сегодня вечером вы придумаете себе новые вопросы, чтобы задать их на следующий день, так?
– Да.
– Удивительная профессия.
– Это верно.
– Прежде чем начать, я должна извиниться перед вами. Я таки отыскала Хризантему. Хризантему де ля Саблиер. Значит, она действительно существовала.
– Вы купили себе хотя бы один из ее компакт-дисков?
– Нет.
– Поспешите, пожалуйста, это сделать.
– Чего вдруг?
– Вам не мешало бы познакомиться с Шуманом. В интерпретации Хризантемы.
– От чего умерла Хризантема?
– Наверное, от горя.
– Вы все только усугубляете.
– Послушайте, когда-то я просто упустил ее из виду. Вот и все.
– А вот она, она вас из виду не потеряла. Вы сами это говорили.
– Так-то оно так. Но она явно смогла это преодолеть.
– Что-то не похоже…
– Нет?
– Я пытаюсь разобраться в этом деле. Все указывает на самоубийство.
– Как печально.
– Я не совсем уверена, что эта новость вас удивила.
– Как же, по-вашему, мне реагировать? Может, рвать на себе волосы, плакать, причитать? Переживать из-за того, что безжалостная загадочная судьба поспешила сгубить прекрасный цветок? Прямо как в классическом стихе о юноше и розе. Я ведь не актер, не специалист по составлению некрологов.
– Допустим, вы действительно ничего об этом не знали. Это не вызывает в вашей душе чувства тяжести?
– Для меня Хризантема скончалась в тот момент, когда я снова увиделся с нею утром после того свидания.
– Как часто вы виделись впоследствии?
– Трудно сказать. Два или три раза. А может, и чаще. Это уже не имело для меня никакого значения.
– Расскажите.
– Тут в общем-то нечего рассказывать. Все поражало однообразием. Она где-то подкараулила меня, и я попросил ее оставить меня в покое.
– Она еще раз дала вам денег?
– Да.
– Сколько же?
– Сколько у нее было с собой… наличными. Понимаете ли, я не принимаю никаких чеков.
– Любопытно.
– Здесь нет ничего любопытного. Раньше дамы носили портмоне с красивыми банкнотами, мелкими и крупными, а где-нибудь в перелеске закапывали завернутую в промасленную бумагу шкатулку. И никаких проблем. Сегодня же они кладут в кошелек пару монет и крохотные футлярчики для золотой расчетной карточки. И даже не задумываются о том, как следует излагать свое желание снять со счета настоящие деньги. Я попытался объяснить, например, какая чувственная сила присутствует в бумажных деньгах, какое волнение охватывает меня от сознания того, что пачкой банкнот можно оплатить часы «Ролекс» или автомобиль «ягуар»… Несравнимо с какой-то там картой, которую заталкиваешь в маленький серый ящик под писк и свист, а вылезающие из чрева банкомата глупые штуковины всячески сопротивляются. Они как бы предупреждают – вдруг будет совершено нападение, на что следует мой ответ: да откуда, ведь я здесь, рядом. Затем они мечутся с самыми абсурдными опасениями, жеманятся и жалобно причитают. Знаете, я никогда не отдаю вещи в залог и не вовлекаюсь во всякие грязные укрывательства драгоценностей. В крайнем случае сохраняю для очередной дамы какие-нибудь ювелирные изделия – простой знак внимания. Но больше всего мне по душе добропорядочные, честно добытые деньги.
– Понимаю.
– Что ж, по крайней мере это вам понятно. Впрочем, с этими модными одинокими дамами опять-таки все просто. Я показываю им фотографию. Дом на юге. Мол, это Тоскана или Умбрия. Для самых взыскательных область Италии Марке. Это будет наш дом, приговариваю я. Редкая возможность. Это ж гнездышко для влюбленных. Ты только посмотри, какая лоджия. Вокруг розы и дикий виноград. А там наверху спальня. Здесь пройдет наша общая старость. Но Джованни принимает только наличные. Им не надо это объяснять.
– Как все сложилось с Лизой?
– С ней было труднее. Не только в отношении денег, хотя попутно замечу, что денег у нее было достаточно. Ее не терзал поистощившийся супруг, не страшили перспективы мучительного одиночества. Ей противостояла только сестра-двойняшка. Я пригласил Лизу в ресторан. А уже на следующее утро мне позвонила Эльза. Ее голос звучал более чем взволнованно. Что вы делаете с Лизой, запричитала она. Нас вполне устраивает наша жизнь. Поэтому оставьте нас в покое. Сударыня, проговорил я. Если это вас так волнует, я, конечно, постараюсь держать дистанцию.
На такую реакцию с моей стороны она явно не рассчитывала. Простонав что-то в ответ, положила телефонную трубку. После обеда они снова сидели в первом ряду. Причем обе. И не сводили с меня взглядов. Обычно так разглядывает пара куриц вторгшуюся в курятник лису. Я же старался смотреть куда-нибудь в сторону. После концерта я мгновенно ушел.
На следующее утро раздался звонок от Лизы. Почему вы исчезли? – поинтересовалась она. Просто не хочу сеять раздор, проговорил я. Между вами и вашей сестрой. И осекся. Я так и знала, прокричала Лиза в телефонную трубку. Эльза хочет все испортить. Я этого не говорил, возразил я. Но я это знаю, взволнованно повторила Лиза. Меня в который раз удивило, что голоса всех людей сливаются в телефонной трубке – крупных и низкорослых, толстых и тонких. Телефон всех равняет, и совсем не важно, в каких отношениях говорящие состоят друг к другу. Телефон всех сближает, делает всех соучастниками. Понимаете, что я имею в виду?
– Думаю, что да.
– Вы сейчас где? – спросил я. В гостиничном номере, ответила она. Эльза как раз в ванной. Чем она будет заниматься потом? Мы собирались сразу идти завтракать, ответила Лиза. Я уловил легкую нерешительность в ее голосе. Может, устроим небольшой завтрак вдвоем? – предложил я. Мгновение в трубке было слышно только ее дыхание. У нее была привычка делать тяжелый вдох. Поэтому, каждый раз втягивая воздух через ноздри, она издавала всасывающий звук. А вот при выдохе такой звук был почти не слышен. Любопытно, в чем тут дело. Я склонен думать, в не столь уж редком опущении носовой перегородки.
Полчаса спустя мы встретились в одном из тех кафе, где женщины за столиками не снимают шляпы, а рядом с хозяйками сидят собачки с завитыми парикмахером волосами. Я заказал себе мелко нарезанное рагу как ностальгическое воспоминание о кухне 60-х. Помните Клеменса Вилменродта? Он был поваром номер один на телевидении. Я люблю также тост по-гавайски с консервированным ананасом и вишневым ликером с нарезанными томатами. Она выпила лишь чашечку капуччино, который в этих кафе подавали, естественно, со сливками, а не с обычным молоком, и при этом постоянно озиралась. Я сказал, что не очень хорошо себя чувствую.
Так все сложно, вздохнула Лиза. На следующее утро я завтракал с Эльзой. Не знаю, что случилось с Лизой, повторяла та, без конца оглядываясь. Чувствует себя не лучшим образом, но в этом ведь есть и свой плюс. Так длилось некоторое время, в течение которого у меня кружилась голова от общения с Лизой и Эльзой. Ночью мне приснились сотни девушек по имени Лиза и Эльза, причем они беспрестанно умножались, как в зеркальном зале Версальского дворца. Раздваиваясь, они шушукались, непрестанно повторяя: Эльза плохо себя чувствует, и Лиза тоже. Мне показалось, что долго я так не выдержу.
– Ах, как-то все это напрягает.
– Так оно и есть, хотя я должен признать: мой настоящий риск связан не столько со скукой. Потом, я совершаю ошибки. Но хуже всего было бы влюбиться. Тогда можно поставить крест на профессионализме.
– Вернемся к близняшкам. Вы встречались только в кафе, или вам довелось быть с одной из них наедине, действительно наедине?
– Нет, пока нет. Но письма я, черт возьми, получал.
– Что за письма?
– Страстные, полные эротики, на грани безумия. Обе писали мне тайно.
– О чем же шла речь в письмах?
– Они еще у меня остались. Если хотите взглянуть, пожалуйста. Они дома. Я принесу завтра…
– Завтра суббота. В выходные я не работаю. Продолжим в понедельник.
– Что? Вы бросаете меня одного? Здесь? В этой дыре? Вы этого не сделаете. Для меня нет больше будней. Нет ни времени, ни смысла. Только вы. И наши разговоры.
– Отдохните за выходные.
– Я лишился покоя. На сердце тяжело. Мне никогда больше его не вернуть.
– Вам совсем не идет быть Гретхен.
– А вам не понять, в каком я сейчас состоянии.
– В каком же?
– В жутком, страшном. Мне и жизнь была уже не в радость.
– И что содержалось в письмах?
– Хочу быть твоею рабой и твоею королевой, полом, по которому ты ступаешь, воздухом, которым ты дышишь; я хотела бы облизывать тебя с головы до пят, как корова своего новорожденного теленка, мне хотелось бы…
– Этого достаточно.
– Но это далеко не все.
– Честно говоря, мне трудно представить, чтобы две далеко не юные дамы обращались к вам с подобными посланиями.
– Как это прикажете понимать – далеко не юные дамы? Вам не знакомо ощущение, что вы словно втиснуты в свою телесную оболочку как в плохо сидящий костюм? В нем вам откровенно неудобно, он стесняет ваши движения. В результате вы полностью утрачиваете с ним связь, а он начинает существовать сам по себе? Безжизненная оболочка, которая схватывает бесконечно живую душу, парализуя все желания, все самые благие порывы, из-за чего остается только страдать, чтобы в итоге порвать с этим телом?
– Такого со мной еще никогда не было.
– Такого вы, наверное, еще ни разу до конца не осмыслили, но наверняка это ощущали. С кем-то вы познакомились и его возжелали, но потом заглянули в зеркало, испытав вначале сомнение, а затем отчаяние. Потом вы задумались – а как он меня воспринимает, нравлюсь ли я ему? Достаточно ли я еще привлекательна, подвижна… Действительно ли этот мужчина способен возбудиться, рассматривая тело, в которое безвозвратно втиснута моя плоть, тело, с которым я так бездумно обращалась в молодые годы, не заботясь о правильном питании и достаточном сне, разрушая алкоголем и никотином, слишком часто подставляя его солнечным лучам, из-за чего теперь оно стало таким ущербным: с одной стороны чересчур морщинистым, а с другой – откровенно расплывшимся. Настоящая географическая карта упущений и пренебрежения…
– Перестаньте. Прошу вас.
– Я знаю.
– Что же?
– Знаю, что это представление для вас мучительно. Знаю, чего вы желаете и чего страшитесь. Я знаю все.
– В конце концов так, наверное, мыслит каждый, кому давно не двадцать лет.
– Наконец-то. Наконец-то вы не противоречите собственным ощущениям.
– Я говорила не о себе.
– О да. Фрау Майнц, могли бы вы в виде исключения встретиться со мной уже в воскресенье? Я ведь понимаю, что вам тоже иногда нужен свободный день, но сразу два свободных дня – это уж чересчур.
– Я подумаю над этим предложением.
– Благодарю.
– Если позволите, еще один вопрос.
– Пожалуйста.
– Вы спали с Лизой?
– Ну, как бы мне на это ответить?
– Скажите «да» или «нет».
– Да.
– А с Эльзой?
– Да.
– Это ужасно.
– Ничего ужасного в этом не нахожу.
– Мне этого никогда не понять. Как вы только это можете?
– Сосредоточенность. И знание дела. Казанова однажды отметил: только пятая часть полового акта затрачивается на достижение собственного удовольствия, остальные четыре пятые призваны обеспечить удовлетворение соответствующей дамы. Под этим углом зрения вся полнота данного процесса требует ярко выраженного профессионального подхода. Я выполняю работу, скажем, как массажист. Или как психолог.
– Или как машина.
– Простите, я не вибратор. Кстати, у вас есть вибратор?
– Однако вы наглец.
– Прошу меня извинить. Я не шучу – простите. Я не хотел вас обидеть.
– Но вы это сделали.
– А голос у вас дрожит.
– Вы – чудовище.
– Вовсе нет. Просто откровенен. Причем впервые. Вы первый человек, которому я излагаю все эти вещи.
– Ах так?
– Мне думается, даже если бы я бросил все это, то не смог бы как прежде мыслить в этом ключе. Я обозначил вещи, которые становятся невозможными с момента их упоминания.
– Это вы убили Хризантему?
– Нет, она сама ушла из жизни.
– С вашей помощью?
– Я стал всего лишь катализатором, не более.
– Значит, вы ее убрали?
– Не знаю. Может, я был ее ангелом смерти.
– Так, значит, вы ее сгубили?
– Да.
– Я так рад, что вы пришли.
– Я пробуду здесь недолго.
– Вчерашнему дню, казалось, не будет конца. А самый тягостный день – это воскресенье.
– Вчера я была на концерте в курзале.
– Ну и, конечно, натанцевались?
– Конечно, нет. Просто слушала. Потом беседовала с трубачом. Он считает вас крупным музыкантом.
– Шуман утверждал: самое худшее – это принимать хвалу от негодяя.
– Звучит несколько высокомерно, вы не находите?
– Нет, ничуть.
– Я как-нибудь с удовольствием послушала бы вашу игру.
– Существует художественное исполнение наказания с участием тюремного оркестра. Только вы не бросайте меня, заходите в гости.
– Он сказал, что вы могли бы сделать великолепную карьеру.
– Мою карьеру и так можно считать блестящей. Все-таки она подарила мне знакомство с вами.
– Если бы я познакомилась с вами несколько недель назад, то, наверное, уже испустила бы дух.
– Ну-ну. Не такой уж я прыткий, как вам кажется.
– Скажите, а почему вы губите женщин?
– Это вовсе не так. Ваша постановка вопроса неправомерна.
– Мы ходим по кругу. Времени остается не так уж много. Через три недели начнется процесс.
– Так скоро?
– Представьте себе.
– Как точно вы выразились – мы ходим по кругу. Не хотите со мной потанцевать?
– Мне пора.
– Нет, не надо спешить.
– Нет, надо. И немедленно.
– Мы увидимся снова, я имею в виду после процесса?
– Едва ли.
– А почему нет?
– Это мой принцип.
– Ну тогда – вам хотелось бы снова со мной увидеться?
– Вопрос неактуальный.
– Хотелось бы?
– Я ухожу.
Если мне не будет суждено с ним когда-либо увидеться вновь, значит, я уже виделась с ним тысячу раз, ибо это всегда было изначальное прощание. Когда мы увиделись впервые, на землю падал первый лист, и все уже было решено. Он знал это с самого начала, и только до меня полностью не доходило, как все развивается – без начала и без конца. Что с самого начала это и есть свидание при всем его легкомысленном внешнем восприятии, словно существует безгранично огромное число вероятных возможностей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18