Волк всегда представал в моем сознании в лице господина Вольфа, даже когда смеялся, он был опасным…
– И вам в жизни встретилось много Красных Шапочек?
– Да.
– И вы – волк, но вместе с тем и охотник.
– Охотник? Да. И я, неугомонный, крадусь с заряженным ружьем по вымершим полям.
– Детство – удивительная это пора, населенная разными сказочными персонажами.
– У моей матери была слабость – бродяги, коробейники. Эти люди просто бросали свои дома и отправлялись в странствия по миру, как бурши из Эйхендорфа. Мы не давали им денег, но они всегда могли рассчитывать на чашку кофе и бутерброд. Мне запомнился один такой, он заходил к нам в дом два-три раза в год. Бродяга маленького роста, изможденный, весь жесткий, как дубленая кожа, и смуглый, будто соскребал смолу с собственного тела, из-за чего впоследствии потемнел еще больше. На нем постоянно мотались какие-то пестрые лоскуты, но, к моему величайшему изумлению, он носил золотую серьгу. В наше время, когда подобное позволяет себе едва ли не каждый банковский служащий, а дочка банкира ходит в школу с зелеными волосами, никто не обратил бы на это внимания. Но тогда это была сенсация. Он называл мою мать «милейшей сударыней» и делал ей безумные комплименты. В ответ мать смеялась, в третий раз наливая ему кофе. Он рассказывал, что как раз вернулся из Венеции, где переодевался в женское платье. Лето в разгаре, и я просто замазал гримом бородку вместе с очками. Они западали на меня – синьорины, но прежде всего, милейшая сударыня, мое почтение, прежде всего синьоры… Когда луна вращает небо, как огромная пицца, то ты поверить можешь, да, любовь тебя навек нашла, распевал он, щелкая пальцами. Я сидел за кухонным столом, устремив на него пристальный взгляд.
Я был знаком только с мужчинами, одетыми так же, как и мой отец, с пасторами или прочими людьми, с фермерами в рабочих костюмах и ремесленниками. Но такой одежды я никогда не видел, добавьте к этому заносчивость, легкомыслие, смех. И хотя он производил впечатление опустившегося оборванца, обреченного на попрошайничество, согласно моему предчувствию, он тем не менее оставался неизменным посланником далекого мира, именовавшегося жизнью. Жизнью по ту сторону яблонь и колоколен.
– Как будет складываться ваша дальнейшая жизнь?
– Об этом я даже еще не задумывался.
– Но ведь, по сути дела, вы стали таким же бродягой.
– Да, стал. Бездомным. Из-за того, что предавался своим страстям. Например, невроз, связанный с застройкой жилых домов, похожих один на другой. И примыкающих к ним бетонных тротуаров.
– Ну? Когда-нибудь вы угомонитесь?
– Не знаю… Мне нравятся женщины, способные приютить меня, налить чашку кофе. Такова моя кухонная психология.
– Как вы думаете, как долго все это будет продолжаться – с вами и с нами?
– Не представляю.
– Но конец всегда один и тот же.
– Что вы имеете в виду?
– Я говорю о смерти. Не о естественной смерти.
– Я не ясновидец. Может быть, все обойдется. А может, и нет.
– Было бы лучше, если бы я исчезла?
– Мне бы этого не хотелось.
– Так было бы лучше?
– Для вас – может быть. Но мне бы этого не хотелось. Останьтесь, пожалуйста.
– Ради воскресных дней?
– Ради них тоже.
– А ради чего еще?
– Мне нравится ваше дыхание, а еще – ваши чулки.
– Я знаю.
– Кроме того, вы пахнете лимоном.
– Правда?
– В вас есть что-то растительное. Только не смейтесь. Я не могу это сформулировать точнее. Во сне вы сворачиваетесь, как сухой осенний лист. Вы пахнете землей и компостом, морскими водорослями, росой и погибелью. К этой комбинации порой примешиваются мох и васильки. На ваших ногах виднеются тонко разветвленные корневища, голубоватые прожилки-звездочки, которые делают вас такой уязвимой и такой неповторимой. Мне хотелось бы составить карту бледно-голубых переплетений под вашей тончайшей кожей. Кроме того, ощущается опять же запах травы и листвы да еще серого песка, а ваш рот, по сути, не что иное, как мак-самосейка…
– И кто же все это придумал?
– Я.
– Такого еще никто мне не говорил.
– Поскольку вы еще никем не признаны.
– Разумеется, в библейском смысле.
– Иногда у меня такое ощущение, что я ваш первый муж.
– В некотором отношении так оно и есть.
– А вы первая женщина, с которой я могу говорить о женщинах.
– Почему вы губите женщин?
– Почему, почему. Опять этот детский вопрос. Все постоянно спрашивают «почему», прежде чем поставить вопрос «как». А это значительно важнее. Да, да, это – проклятие, вы правы. Вы ведь человек аналитического склада. Из тех, что всегда все могут объяснить. Но описать вопрос, действительно описать…
– Как вы погубили Софию? Опишите это.
– Погубил… Уже одно это слово не имеет ничего общего с сутью дела. Видите ли, вы спрашиваете «почему». Постановка вопроса абсолютно ошибочна. В том-то и дело, что я ее не убивал. Я просто протянул ей руку и спокойно препроводил ее на противоположную сторону. Всего-навсего изменил ее агрегатное состояние. Она была к этому готова. Незадолго до ее смерти я допустил маленькую ошибку. Я почувствовал себя чересчур уверенным. Мне срочно потребовалось немного карманных денег, и я взял некоторую сумму из чемодана с бельем. В ней всегда лежали пачки банкнот. София в это время находилась в ванной. Когда я сунул несколько банкнот в карман брюк и поднял глаза, она стояла в дверях. Просто стояла и разглядывала меня. Без малейшего душевного переживания на лице. Вначале я опешил, потом вынул из кармана пачку денег и собрался было извиниться. Но она приложила палец к губам. Затем подошла ко мне, обняла и сказала: мне дороже вор, нежели украденное им. В этот момент я осознал ее готовность. Моя рука смягчилась. Все стало ясно. Она фактически «сидела» на таблетках. А я лишь немного изменил состав компонентов. Внешне все походило на недоразумение, скорее напоминая самоубийство. Женщина-врач, которую я вызвал, когда все закончилось, была моей знакомой. Так что проблем не возникло.
– Таблетки вы получили от аптекарши, которая, как мне кажется, тоже была вашей знакомой.
– Вы правы.
– «У меня немного кружится голова».
– Именно поэтому я отправился к врачу. Я говорил о каких-то расплывчатых ощущениях головокружения, о проблемах координации, о легком пошатывании после пробуждения. Знаете, я всегда поддерживаю тесный контакт с миром медицины. Через пару дней после прибытия я побывал в городе у нескольких частно практикующих врачей – мужчин и женщин. Клара была в ослепительно белом халате, по ее лицу струились неоновые лучи. К моему мошенничеству она проявила повышенный интерес…
– …точно так же, как и я.
– Вначале она испробовала все возможные медицинские методы доказательства вины, потом пустила в ход маятниковые приспособления, способы коррекции ауры, закончив этот набор речевой терапией. Именно она пригласила меня в свою квартиру, чтобы продолжить эти разговоры уже в неофициальной обстановке, полностью расслабившись.
– Что касается «почему», все ясно. А о «как» можете просто забыть.
– Видите ли…
– Как поживает Клара?
– Думаю, лучше не бывает. Хотя ей меня наверняка не хватает.
– Ну, по крайней мере одна из них живет и здравствует.
– Если это можно назвать жизнью. Я никогда не смогу понять, почему большинство людей ведут себя так, будто жизнь бесконечна, времени у них немеряно. Иногда закрадывается подозрение, что в женщинах сидит предчувствие: со мной им уготовано пережить чудесное время, но весьма короткое, причем даже на жизнь у них не останется много времени. Вдруг, даже не отдавая себе в этом отчета, они ощущают, – я более чем уверен, – вдруг время возрастает в цене. Вдруг рождается желание все увидеть, все попробовать, совершить все глупости, которые они откладывали на неопределенный срок. Они начинают дорожить каждой секундой, просыпаются по ночам, чтобы заняться любовью: а вдруг это в последний раз? Они хотят вместе со мной в Париж, Венецию, Рим, поскольку все эти города ведь могут сгинуть, превратиться в прах. Видите ли, я избавил женщин ото всего этого «сегодня это сегодня», «хоть и сейчас, зато правильно», от этого «еще раз». Вы-то хоть это понимаете?
– Да, понимаю.
– Пойдите сюда.
– Чтобы заняться любовью?
– Да.
– Еще раз?
– Да совсем не важно сколько.
Мне не суждено будет его снова увидеть. В этой жизни. Я храню фотографии и стараюсь сберечь чувства, они совсем не заржавели, еще почти как новые, несмотря на пролетевшее время. Странно, что слезы затекают в уши, когда вдруг заплачешь, вытянувшись на кровати, уставившись куда-то вверх. Так и лежу я с мокрыми ушами, и никого это не волнует. Я натягиваю одеяло к подбородку, удивляясь тому упорству, с которым я грущу, я, простосердечная вдова.
– Телефон звонит.
– Не снимайте трубку, фрау доктор.
– Но это будет слишком демонстративно.
– Мы в ванной. И все тут.
– Перезвонят позже.
– Положите трубку.
– Дайте мне это сделать.
– Единственный, кто здесь принимает решения, – это я. Ясно?
– Алло? По-немецки нет. Кто? Гость нет. И чемодан нет. Я здесь заниматься уборка. Алло?
– Кто это был?
– Женский голос. Кто это может быть?
– Очень неприятно, мы ведь здесь инкогнито.
– И что теперь?
– Прочь, прочь отсюда… Только самое главное с собой. Быстрее. Посмотрите в окно.
– Никого.
– Быстрее.
– А мой чемодан. Мой несессер…
– Уходим. Немедленно.
– Кольцо сжимается. Уже пахнет жареным.
– Не стоит бояться.
– Не надо вам было играть на рояле.
– Жаль было бы упустить шанс ощутить ваше восхищение. Такое случается не каждый день.
– Мрачный юмор, а?
– Да что вы. Им до нас не добраться.
– Автомобиль внизу?
– Он в полном порядке. Можно сказать, тщательно подготовлен. Ничего не случится.
– Куда же мы едем?
– В южном направлении. В гостиницу. Мне надо там забрать кое-что.
– Чемодан экстренной помощи «Карола».
– Точно.
– С поддельным паспортом, с наклеенной бородой и несколькими пачками банкнот достоинством тысяча марок.
– Допустим.
– Ну а потом?
– Вы хотя бы не спрашиваете почему?
– Так что же потом?
– «Из голубизны во тьму».
– У меня тоже будут поддельный паспорт и наклеенная борода?
– Вам наверняка было бы к лицу…
– В этой гостинице вас кто-нибудь будет ждать?
– Чего вдруг это вам пришло в голову?
– Может быть, Карола? Или Клара? Майер, Мюллер или, к примеру, Шмидт?
– Вы только не нервничайте.
– Я не нервничаю. Там кто-нибудь будет?
– Знаете что? Я настолько сыт этими расспросами, что даже не могу вам сказать.
– Хотите продолжить путь в одиночку?
– Нет.
– Я вам еще нужна?
– Да.
– Зачем? Ведь они думают, что я ваша заложница.
– Может, и так. И не забудьте о воскресных днях.
– Я ничего не забуду. Не забуду ни секунды, проведенной с вами, когда у меня будет время об этом вспомнить.
– Тиритомба, тиритомба. Все время мира.
– Я вам не врач с чемоданчиком первой помощи. И уж тем более не Хризантема первого часа.
– Как меня огорчает, когда утверждают: симфонию Калливода сочинил вовсе не Бетховен. Наверное, тот, кто дегустирует икру, с улыбкой воспринимает утверждение, что яблоко кажется ребенку сладким.
– Шуман?
– Если быть точным, Эвзебий.
– Значит, я – яблоко.
– М-м…
– Но вы уже не ребенок.
– Это необязательно должна быть икра.
– Значит, налицо плохой вкус.
– Вы преувеличиваете.
– Ну, огромное спасибо.
– Да не сердитесь. Ведь это сказал Эвзебий.
– Ну и как долго это между вами и Шуманом?
– Мне было девять или десять лет. Рождество. Тихая ночь. Я выучил это наизусть. Моя мать пела, а по ее щекам текли слезы, о сын Божий! Потом она поставила передо мной на рояль нотный альбом. «Детские сцены». Разумеется, все из-за «Грез». Она явно надеялась, что я смогу еще раз насладиться медовыми коврижками Элизы. Я раскрыл нотный альбом: «О чужих странах и людях». Пробежал глазами ноты и сразу ощутил, как резко забилось сердце. Днем и ночью, ночью и днем. Знаете ли, каждый композитор обладает собственной нотной физиономией. Нотная страница сонаты Бетховена нисколько не похожа на нотную страницу Моцарта. Уже само начертание нот выражает характер музыки, ее содержание. Первый же беглый взгляд на нотную страницу сопровождается музыкальным взрывом, и мгновенно чувствуешь, что на тебя обрушится – размеренный накат или жестикуляция, сюрпризы или спокойное развитие вариаций. Итак, я разглядывал ноты, и они улыбались, действительно, улыбались мне в ответ. Еще не сыграв ни одной ноты, я знал, что клавиши будут тесно прижиматься к пальцам рук, что не возникнет ни малейшей задержки и возобладают сплошь удивительные глиссандо. Соль-мажор, собственно говоря, – прозрачная тональность, ничего особенного. И вот я заиграл. Затаив дыхание, я погружался в глубины музыкального строя, извлекал ноты из их бумажной тени, помещая их в живой акустический мир, как всегда говорил профессор Хёхштадт. Все казалось знакомым – и непривычным. Как будто впервые близок с женщиной и ловишь себя на мысли, что знаком с ней целую вечность, что она плоть от твоей плоти, что ты вернулся из какого-то длительного путешествия. Конечно, тогда мне еще были неведомы подобные тонкости восприятия, но я уже ощущал магнетическую силу музыки, и мне непросто было сдерживать слезы под нежным взором моей матери и бдительным взглядом отца. Кто-то отметил, что музыка – это печаль, энергия и страстное желание. Еще ни разу мне не доводилось исполнять более страстной музыки. Желание, которое пасует перед предметом вожделения и желает вернуться в сферу уже познанного, но никогда не находит его, поскольку чуждое или непривычное оказывается уже познанным, известным. Мелодия начинается с маленькой сексты, но уже на втором тоне я перескакиваю через заданные рамки, попадая в некую промежуточную область, потому что, пока моя правая рука проигрывала этот ярко выраженный интервал, левая придавала мелодии едва уловимые прозрачные краски. С основного тона соль я нащупал мизинцем клавишу до-диез – тритон. Этот интервал напоминал ядовитый сироп. В средние века он даже был под запретом, поскольку считалось, что это созвучие способно провоцировать пляску святого Витта, своего рода шабаш ведьм, благодаря какому-то заколдованному тональному броску, словно в стене вот-вот распахнется скрытая обоями потайная дверь, сквозь которую ринутся притаившиеся там до поры дикие звери. В следующем тоне все вроде бы снова возвращалось на круги своя, ре левой руки определяло доминанту, и я подумал, что все это лишь пригрезилось – что приключилось, что это? Это звучание, эта брешь в стене. Но это имело и свое продолжение – обозначенное пунктиром краткое умиротворяющее окончание. Однако этот до диез в обрамлении соль и абсолютно противоестественного си-бемоль правой руки радикально поменял все настроение. Почти все повторилось, напомнила о себе малая секста, снова распахнулась скрытая обоями потайная дверь, и с этого момента уже не осталось места для простодушия. Даже то, что казалось предвидимым и обозримым, пламенело в блеклом огне, напоминая о непреходящем, нетленном. И тогда высветился ми минор, параллельная минорная тональность, и в этом ничего необычного, вспомните хотя бы об Элизе. Но сейчас она звучала мягко, выражая утешение в блуждающем огне непривычности, а когда о себе властно заявил тритон в облике фа-диез, тут я приветствовал его уже как заплутавшего путника. Я сыграл это музыкальное произведение лишь однажды, да, всего только раз, оно представлялось мне настолько ценным, что недопустимо было его обесценивать повторным исполнением. Потом продолжил Листать нотный альбом. То, что хранилось в голубых папках, это был я сам – просящий ребенок, запугивание, лошадка на палочке, досуг у камина, засыпающий ребенок, даже грезы, уже нередко, доносившиеся до моего слуха, – все эти музыкальные ассоциации рождались от ударов моих пальцев по клавишам. Я даже не могу сказать, как это происходило, мне просто казалось, что Шуман протягивал мне свою руку, словно желая нежно погладить меня по голове и сказать: здесь, именно здесь твои корни. К ним ты привязан. Когда я был маленький, я часто всматривался в вечернее небо и разглядывал звезды. И вот порой какая-нибудь звездочка светила в моем направлении. Казалось, она подмигивала именно мне, только вот без той доверительности, с которой некоторые взрослые поглаживали меня по затылку или старались шутливо ущипнуть меня за щеку, а чисто дружески, словно наблюдая за мной. Начиная с того рождественского сочельника я твердо усвоил, что этой звездой был Шуман. Именно он выделил меня из массы других, понял меня. Так впервые в жизни я перестал ощущать себя одиноким.
– Будучи ребенком, вы чувствовали одиночество?
– Одиночество? Пожалуй, да. По ночам я тайно слушал радио. Мог часами крутить регулятор настройки, вслушиваясь в обрывки музыки, в какие-то одинокие голоса, доносившиеся сквозь шумы и треск эфира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18