Договор был подписан. Не ахти какой навар, но все же приятно. Парк рядом. Огромная раковина. Красиво… У меня был по-настоящему сентиментальный настрой. Лиза идеально вписывалась в эту атмосферу. На ней был костюм розового цвета с золотыми пуговицами. Материал напоминал эпонж. Она тщательно следила за своей внешностью. В наклонных полуденных лучах солнца я увидел, как пудра густо отслаивается на пушке ее щек. Губная помада идеально сочеталась с платьем. Она носила двухрядное жемчужное ожерелье и такие же клипсы. Группа мальчишек в струящихся лучах солнца под деревьями играла в шары. Как и прежде, попадались на глаза дети в лаковых ботинках и бархатных костюмчиках.
– Звучит прямо-таки идиллически.
– Так оно и было. А она представляла старомодную гвардию. Трогательно…
– Сколько же ей было лет?
– Ну, среднего возраста. Точнее говоря, неопределенного возраста.
– Неопределенного возраста – это как?
– По ту сторону границы привлекательности. «Осень в Нью-Йорке», вы это знаете? Осень в Нью-Йорке нередко путают с весной. Иногда осень маскируется под весенний день. Конечно, это пустая глупая шутка, которой серьезно не верит даже осень. Впрочем, осень воспринимаешь по запаху еще до того, как увидишь. Просыпаешься и вдруг ощущаешь какой-то перепаханный воздух, наполненный запахами грибов и нафталина. Потом продираешь глаза и сразу видишь коричневые листья в траве между зелеными и лакированными каштанами. Жизнь любой женщины отмечена мгновением, с наступлением которого ей позволяется делать все, что она хочет. Она может лелеять себя, более изысканно одеваться, ухаживать за своим телом, но ей уже не суждено восстановить былую привлекательность.
– Не самые радужные перспективы для женщин.
– Ну почему же. Я-то никуда не делся.
– Если я вас правильно понимаю, вы ведь исходите из того, что женщина уже не молода, свою привлекательность утратила, и тем не менее вы способны эту женщину – ну, как бы сказать…
– Оживить?
– Я бы выразилась по-другому.
– А вот я называю это оживлением. Со мной часто такое случалось где-нибудь в провинции, когда я садился за старый инструмент, откровенно испорченный рояль с пожелтевшими и даже изгаженными клавишами. Некоторые клавиши после прикосновения к ним западали, из-за чего расстроенный механизм производил жалкое впечатление, которое усугубляли рассохшийся корпус и стершиеся педали. И все-таки я садился за инструмент, пробовал взять пару аккордов, пару пассажей. Я ощущал, что рояль кряхтит, как старый уставший зверь, и в моей голове сквозила мысль: ты тоже сейчас зазвучишь, потому что я могу и хочу заставить тебя сделать это. Не прикасаясь к западающим клавишам, я нащупаю еще живые прекрасные фибры твоей души, чтобы они зазвучали, тихо и нежно. Так инструмент оживает – еще раз.
– Значит, с женщинами происходит то же самое?
– Да, то же.
– Может, ваше чувство слегка напоминает…
– Отвращение?
– Именно.
– Я знал, что вы зададите этот вопрос. Мне кажется, каждый человек задается этим вопросом. Но вы забываете одно: эти совсем юные девушки, которые выглядят столь аппетитно, ярко и все прочее, часами простаивают перед зеркалом, подбирая наиболее подходящий сорт губной помады. Вместе с тем они не очень-то задумываются о своем теле. Мне довелось пережить неприятные сюрпризы. Я избавлю вас от подробностей… Однако с возрастом некоторые женщины задумываются. Они могут часами принимать ванны, применять благовонные кремы и самые современные эпиляторы, с помощью массажа убирать лимфатические узлы на ногах, шлифовать ступни ног. Я все это очень ценю. В большинстве случаев меня такие вещи приятно поражают.
– Вот как!
– Н-да, значит, так.
– Итак, ее звали Лиза.
– Да. Собственно говоря, Елизавета, но Лиза – так ей казалось привлекательнее. Впрочем, это ей лучше подходило. Хотя мы обращались друг к другу по имени, при общении говорили «вы». Так мне больше всего нравится. Но потом вдруг я чуть не потерял рассудок.
– Как это?
– Знаете, есть такая карикатура, когда у пьяного все двоится. Наверное, я выпил две кружки, потому что передо мной предстали целых две Лизы.
– То есть как?
– Вторая Лиза заняла место рядом с Лизой номер один. Она заинтересованно оглядела меня. Я знаю этого господина? – спросила Лиза номер два. В ответ Лиза номер один проговорила: сейчас ты с ним познакомишься, на это потребуется всего несколько секунд.
– Боже мой, что это с вами приключилось?
– Со мной ничего. Двойняшки.
– Ой!
– Как мило звучит ваше «ой»!
– Совсем не «мило». Действительно, нет.
– Как вам угодно. В любом случае я оказался за столиком с двойняшками. Они были отчаянно похожи друг на друга, не сравнить с сиамскими близнецами, которых разделяют и на лицах которых жизнь рассказывает неодинаковые истории, вследствие чего в итоге остается лишь отдаленное сходство. Нет, эти женщины отличались абсолютным сходством, поскольку всю свою жизнь провели рядом друг с другом. Ни мужей, ни детей, только эта связь. И разумеется, они продолжали ходить в одинаково скроенной однотонной одежде, как первоклассницы.
– С ума сойти.
– Знаете, это так странно. Быть близнецами в зрелом возрасте даже как-то неуместно. Невольно складывается впечатление, что каприз природы, разделившей оплодотворенное яицо на две части, присущ исключительно детям, с возрастом же воспринимается как нечто пошлое и нелепое. Каждая в отдельности Лиза и Эльза казались вполне достойными дамами. Культурные, со вкусом одетые, неброские украшения. А вот на пару – просто цирковой номер.
– А ваше к ним отношение?
– Лиза и я уже обменялись визитными карточками. Я всегда заказываю себе изысканные карточки, утонченные и благородные по исполнению. На них обозначены только мое имя и номер мобильного телефона. Вам дать такую карточку?
– Нет, благодарю.
– Я подождал ради приличия несколько минут, потом встал и сказал: созвонимся. И бросил взгляд на Лизу. При этом у меня было дурацкое ощущение, что мои мысли в равной мере были обращены и к Эльзе.
– Это просто трусость – таким образом обращаться в бегство.
– Я никогда не считал себя героем.
– Я все же возьму карточку. Трудно все предвидеть.
– Именно. Никогда не угадать, где упадешь.
– Лиза и Эльза – приятное созвучие. Правда, немного напоминает действо на оперных подмостках…
– На следующий день обе пришли на концерт; устроившись в первом ряду партера, стали мне оттуда улыбаться. Я ответил улыбкой на улыбку. Подумал: черт возьми, вот появилась было действительно подходящая претендентка, и на тебе! Двойную пачку визиток я не заказывал, нет. Поэтому огромное спасибо, премного благодарен. Нет, я не приму их и по цене одной пачки, нет. Очень любезно с вашей стороны, но я, право, не знаю, куда это девать, этого более чем достаточно. У меня тут повсюду расставлена мебель, но у меня, видите, нет ни чулана, ни кладовой… Вот теперь я вас действительно рассмешил.
– Да. О да.
– Жаль, что я лишен возможности наблюдать за тем, как вы смеетесь.
– Жаль и еще раз жаль.
– Думаю, мне вас будет не хватать, когда все здесь закончится.
– А я так не думаю.
– Как вы думаете, сколько мне дадут лет?
– Это зависит от моей экспертной оценки. Но наверняка срок будет немалый. Не забывайте, приговор гласит: убийство.
– Если я снова выйду на свободу, наверное, буду уже слишком старым, чтобы заниматься практикой.
– Весьма вероятно. И между прочим, абсолютно в соответствии с правосудием.
– В тюрьме есть рояль?
– Это будет зависеть от того, куда вас поместят.
– Если не будет рояля, я наложу на себя руки.
– Не говорите такое. Даже в шутку.
– Это не шутка.
– Поставим на этом точку.
– Жаль.
– Передайте привет Шуману.
Если мне суждено увидеться с ним вновь, этот миг приумножится, появятся новые образы и мгновения, в которых растворится действительность. Но я не увижу его. Я буду свидетелем того, как он мне велел поднять руки безо всякого повода, просто так. Несмотря на осень, на мне было летнее платье, без рукавов. Я стояла перед ним в этом платье, а он велел мне поднять руки: просто так, ради меня самой… Я колебалась лишь какое-то мгновение, после чего поднят руки, скрестила их на затылке. Он пристально разглядывал меня, мои подмышки, а я ощущала свою беззащитность. Я еще никогда не чувствовала себя такой голой. В большей степени, чем при любом прикосновении, я ощущала над собой его власть. Это ощущение пронзало меня, и он это понимал. Я только не знала, кого из нас это возбуждало больше. Так всю жизнь я и стою перед ним с ощущением его власти надо мною.
– На улице светит солнце. Сейчас тепло?
– Да, тепло.
– Но ведь на дворе осень. А вы без чулок.
– Все-то вы видите.
– Это профессиональное. Довольно рискованно разгуливать вот так осенью без чулок. О чем сегодня поговорим?
– Одно время вы жили в курортном городке, где познакомились с Лизой и Эльзой. Как складывалась ваша работа?
– Другие музыканты были как профессионалы ниже среднего уровня. Во всех отношениях. Никто из них мне и в подметки не годился. Знаете, меня сравнивали с Кэри Грантом. В профессиональном отношении все они были так себе. Кстати, настроение курортникам и посетителям баров поднимают венгры, русские. И еще несколько поляков и румын. Просто у них претензии поменьше. Музыкант-немец не опустился бы до этого уровня, если бы в отличие от меня у него было на что жить. Публика покупает их восточную душу, фактически же все дело в договоре, который действует только потому, что эти бедолаги сразу пересчитывают заработанное на рубли и злотые, представляя себе, каково приходится их женам где-нибудь во Владивостоке или Лодзи. Или вот возьмите костюмы. Благодаря моим… связям я всегда ношу самые модные смокинги. Причем сшитые из лучших материалов. Предпочитаю крой, который подчеркивает, а не обтягивает тело. Тогда не было даже репетиции. Перед первым выступлением мы просто пробежали список заявок: «Мой забавный Валентин» в ля-минор, «Вот из чего воспоминанья» в соль-мажор и т. д. Разговоров было немного. При оконченном классическом образовании они все презирали свою холуйскую музыку. Я был исключением. Правда, есть вещи, которые выношу с трудом, и тем не менее я все еще наслаждаюсь привкусом тех звуков, которые были под строгим запретом в родительском доме.
– Кем был ваш отец?
– Органистом.
– Органистом?
– Да. Причем в сельском храме.
– Расскажите подробнее.
– Когда я достаточно подрос, чтобы не вывалиться с галереи в церкви, отец по воскресеньям стал брать меня с собой на службу. Я сидел у него в ногах, которые с причудливым проворством скользили по педалям. Мой отец был строг, никогда не смеялся, передвигался крайне экономными шагами. И вдруг такое. Я просто оторопел. Папа выдает твист на органе, сообщил я дома, и все захохотали. На органе имелось зеркальце, с его помощью мой отец наблюдал за пастором, чтобы не пропустить свое вступление во время литургии. И когда он играл, мой отец, извлекаемые им звуки заполняли все это огромное помещение. Музыка была везде. Торжественная, величественная.
– А что творилось в вашей душе?
– Орган походил на чудовище. Настоящая силовая установка. Трубы поблескивали, как стволы артиллерийских орудий, в цветных стеклах церковных окон. Я никак не мог понять, каким образом один-единственный человек мог управиться с этой невероятной машиной. Иногда мне казалось, будто отцу только что удалось усмирить это чудовище, но оно продолжало реветь и вставать на дыбы, неохотно подчиняясь повелению клавиш и педалей. С наибольшим удовольствием мой отец исполнял Баха. Разумеется, Иоганна Себастьяна. Дебюсси однажды сказал о Бахе, что тот – Бог-отец музыки, и это полностью совпадало с моим ощущением. Мой отец был вассалом этой чудесной и страшной мощи, и я восхищался им за то, что он посвятил себя служению такому правителю.
– Что значила для вас церковь?
– Это была моя церковь. После богослужения в храме неизменно царило возбуждение. Велся сбор и подсчет пожертвований, в этой удивительно оживленной воскресной обстановке завязывались всякие разговоры, а я мог незаметно расхаживать по храму. Пробирался за алтарь, где стояло вино для причастия и висело зеркало, глядясь в которое пастор закреплял свой воротничок. Забравшись на церковную кафедру, я представлял себе, что все смотрят на меня. Я смутно осознавал, что кафедра – это сцена, правда, сакральная, но тем не менее сцена. Как было сказано, это была моя церковь и, стало быть, моя сцена. Я знал ее до мелочей. Знал, как падают солнечные лучики в безоблачные дни и как утолщаются тени в ноябре. Я помнил церковную атмосферу с тыквой и морковью на празднике урожая и метровыми елками на Рождество. В моей памяти сохранился запах потемневших, истершихся от времени скамеек, свежевымытых каменных полов… Я помню слабый запах тлена, который исходил от книг церковных псалмов, – так же пахнут книги в музыкальной библиотеке, истрепанные и зачитанные многочисленными книголюбами. Стоя на церковной кафедре, я импровизировал. Никто не обращал на меня внимания, в конце концов я был еще ребенком. Но однажды…
– Что же произошло?
– Когда я впервые прикоснулся к органным клавишам и стал играть маленький менуэт из нотного альбома с посвящением Анне Магдалене Баха, тут-то со мной все и приключилось.
– И что же с вами случилось?
– У меня от рождения не очень большие руки, они и до сих пор слишком изящные и тонкие, во всяком случае, для мужчины. Тогда я не мог взять даже октаву, но этими детскими руками удавалось наполнить звуком целый храм. При этом я не совершал ничего, кроме того, что проделывал дома на рояле. Просто прикасался к белым и черным клавишам по правилам, которые мне объяснили. Но здесь я внезапно почувствовал себя творцом. Казалось, будто я только что сочинил музыку, словно она вытекала из меня, и эта власть исходила от меня, из моих маленьких рук. Так впервые в жизни я ощутил мощь. Мощь музыки. Причем моей собственной.
– Музыка для вас нечто святое?
– Нет. То есть все же да.
– Но вы используете музыку. Используете то мажор, то минор, чтобы добиться расположения женщин.
– Так и есть. Я действительно пускаю музыку в ход. Как остроумно сказано, она одновременно и святая, и блудница.
– Женщины восприимчивее к музыке?
– Думаю, что да.
– Лиза и Эльза восприимчивы к музыке?
– Ну что за вопрос? Да, дважды – да. Перед белыми скамейками для зрителей имеется забетонированный прямоугольник – своего рода танцевальная площадка. Для немногих. Там появляются трогательные пары, которые, словно повинуясь дистанционному сигналу, предаются воспоминаниям о своих танцевальных экзерсисах. Некоторые вовсе не такие уж старые, однако в этом курортном городе каждый выглядит более пожилым, чем на самом деле. Здесь воздух наполнен каким-то бледным вечерним отблеском старых детских книжек – это как мелкая пыль, которая пудрой ложится на лица. Вы ведь знаете эти цвета – кремовый, розовый и яичной скорлупы. Излюбленные цвета женщин. Помните «Гуантанамеру»? Я уже начал выдавать аккорды, когда они поднялись с мест и стали танцевать. Лиза и Эльза танцевали друг с другом. Но как! Боже мой, они смотрелись как один человек, который в шутку раскололся на две части. Обычно они не выказывали особого проворства, но если уж выходили танцевать, то были под стать Фреду Астеру и Джинджер Роджерс. Сплошное обаяние. Безудержное парение в пространстве. Мимолетные, как бы ироничные наклоны головы. Воздушные жесты. Едва осязаемые замедления. Такое впечатление, что силы тяжести больше не существовало, а тела вращались на основе взаимного тайного согласия. Взоры всех были прикованы только к ним. Это было непередаваемое зрелище. Я был благодарен судьбе и умению, которое позволяло мне играть, не глядя на клавиши. Я смотрел только на Лизу с Эльзой и не мог отвести взгляд. Дамы почти не улыбались, растворившись в музыке. Они танцевали как на рельсах. Остальные танцующие пары остановились, чтобы не спугнуть происходящее на их глазах чудо. Когда музыка отгремела, раздались аплодисменты, каких я еще никогда не слышал перед большой раковиной. Хлопали в ладоши даже те, кто перестал танцевать и стоял с боков, чтобы не мешать дуэту. Я тоже аплодировал. А вот Лиза и Эльза просто стояли, взявшись за руки. Они как дети поглядывали на меня с просьбой в глазах. Пожалуйста, еще. Сыграй для нас еще. Я держал в руках свой пульт. Во всем виновата босанова, крикнул я другим музыкантам. – Этот номер не был заявлен, пожаловался трубач, мускулистый венгр. Не важно, бросил я и начал играть. Постепенно вступали и другие музыканты. Как фигуры на циферблате только что заведенных часов, Лиза и Эльза снова закружились в танце. Им не потребовалось ни секунды, без чего не могут обойтись даже профессиональные танцоры, чтобы достичь абсолютной синхронности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
– Звучит прямо-таки идиллически.
– Так оно и было. А она представляла старомодную гвардию. Трогательно…
– Сколько же ей было лет?
– Ну, среднего возраста. Точнее говоря, неопределенного возраста.
– Неопределенного возраста – это как?
– По ту сторону границы привлекательности. «Осень в Нью-Йорке», вы это знаете? Осень в Нью-Йорке нередко путают с весной. Иногда осень маскируется под весенний день. Конечно, это пустая глупая шутка, которой серьезно не верит даже осень. Впрочем, осень воспринимаешь по запаху еще до того, как увидишь. Просыпаешься и вдруг ощущаешь какой-то перепаханный воздух, наполненный запахами грибов и нафталина. Потом продираешь глаза и сразу видишь коричневые листья в траве между зелеными и лакированными каштанами. Жизнь любой женщины отмечена мгновением, с наступлением которого ей позволяется делать все, что она хочет. Она может лелеять себя, более изысканно одеваться, ухаживать за своим телом, но ей уже не суждено восстановить былую привлекательность.
– Не самые радужные перспективы для женщин.
– Ну почему же. Я-то никуда не делся.
– Если я вас правильно понимаю, вы ведь исходите из того, что женщина уже не молода, свою привлекательность утратила, и тем не менее вы способны эту женщину – ну, как бы сказать…
– Оживить?
– Я бы выразилась по-другому.
– А вот я называю это оживлением. Со мной часто такое случалось где-нибудь в провинции, когда я садился за старый инструмент, откровенно испорченный рояль с пожелтевшими и даже изгаженными клавишами. Некоторые клавиши после прикосновения к ним западали, из-за чего расстроенный механизм производил жалкое впечатление, которое усугубляли рассохшийся корпус и стершиеся педали. И все-таки я садился за инструмент, пробовал взять пару аккордов, пару пассажей. Я ощущал, что рояль кряхтит, как старый уставший зверь, и в моей голове сквозила мысль: ты тоже сейчас зазвучишь, потому что я могу и хочу заставить тебя сделать это. Не прикасаясь к западающим клавишам, я нащупаю еще живые прекрасные фибры твоей души, чтобы они зазвучали, тихо и нежно. Так инструмент оживает – еще раз.
– Значит, с женщинами происходит то же самое?
– Да, то же.
– Может, ваше чувство слегка напоминает…
– Отвращение?
– Именно.
– Я знал, что вы зададите этот вопрос. Мне кажется, каждый человек задается этим вопросом. Но вы забываете одно: эти совсем юные девушки, которые выглядят столь аппетитно, ярко и все прочее, часами простаивают перед зеркалом, подбирая наиболее подходящий сорт губной помады. Вместе с тем они не очень-то задумываются о своем теле. Мне довелось пережить неприятные сюрпризы. Я избавлю вас от подробностей… Однако с возрастом некоторые женщины задумываются. Они могут часами принимать ванны, применять благовонные кремы и самые современные эпиляторы, с помощью массажа убирать лимфатические узлы на ногах, шлифовать ступни ног. Я все это очень ценю. В большинстве случаев меня такие вещи приятно поражают.
– Вот как!
– Н-да, значит, так.
– Итак, ее звали Лиза.
– Да. Собственно говоря, Елизавета, но Лиза – так ей казалось привлекательнее. Впрочем, это ей лучше подходило. Хотя мы обращались друг к другу по имени, при общении говорили «вы». Так мне больше всего нравится. Но потом вдруг я чуть не потерял рассудок.
– Как это?
– Знаете, есть такая карикатура, когда у пьяного все двоится. Наверное, я выпил две кружки, потому что передо мной предстали целых две Лизы.
– То есть как?
– Вторая Лиза заняла место рядом с Лизой номер один. Она заинтересованно оглядела меня. Я знаю этого господина? – спросила Лиза номер два. В ответ Лиза номер один проговорила: сейчас ты с ним познакомишься, на это потребуется всего несколько секунд.
– Боже мой, что это с вами приключилось?
– Со мной ничего. Двойняшки.
– Ой!
– Как мило звучит ваше «ой»!
– Совсем не «мило». Действительно, нет.
– Как вам угодно. В любом случае я оказался за столиком с двойняшками. Они были отчаянно похожи друг на друга, не сравнить с сиамскими близнецами, которых разделяют и на лицах которых жизнь рассказывает неодинаковые истории, вследствие чего в итоге остается лишь отдаленное сходство. Нет, эти женщины отличались абсолютным сходством, поскольку всю свою жизнь провели рядом друг с другом. Ни мужей, ни детей, только эта связь. И разумеется, они продолжали ходить в одинаково скроенной однотонной одежде, как первоклассницы.
– С ума сойти.
– Знаете, это так странно. Быть близнецами в зрелом возрасте даже как-то неуместно. Невольно складывается впечатление, что каприз природы, разделившей оплодотворенное яицо на две части, присущ исключительно детям, с возрастом же воспринимается как нечто пошлое и нелепое. Каждая в отдельности Лиза и Эльза казались вполне достойными дамами. Культурные, со вкусом одетые, неброские украшения. А вот на пару – просто цирковой номер.
– А ваше к ним отношение?
– Лиза и я уже обменялись визитными карточками. Я всегда заказываю себе изысканные карточки, утонченные и благородные по исполнению. На них обозначены только мое имя и номер мобильного телефона. Вам дать такую карточку?
– Нет, благодарю.
– Я подождал ради приличия несколько минут, потом встал и сказал: созвонимся. И бросил взгляд на Лизу. При этом у меня было дурацкое ощущение, что мои мысли в равной мере были обращены и к Эльзе.
– Это просто трусость – таким образом обращаться в бегство.
– Я никогда не считал себя героем.
– Я все же возьму карточку. Трудно все предвидеть.
– Именно. Никогда не угадать, где упадешь.
– Лиза и Эльза – приятное созвучие. Правда, немного напоминает действо на оперных подмостках…
– На следующий день обе пришли на концерт; устроившись в первом ряду партера, стали мне оттуда улыбаться. Я ответил улыбкой на улыбку. Подумал: черт возьми, вот появилась было действительно подходящая претендентка, и на тебе! Двойную пачку визиток я не заказывал, нет. Поэтому огромное спасибо, премного благодарен. Нет, я не приму их и по цене одной пачки, нет. Очень любезно с вашей стороны, но я, право, не знаю, куда это девать, этого более чем достаточно. У меня тут повсюду расставлена мебель, но у меня, видите, нет ни чулана, ни кладовой… Вот теперь я вас действительно рассмешил.
– Да. О да.
– Жаль, что я лишен возможности наблюдать за тем, как вы смеетесь.
– Жаль и еще раз жаль.
– Думаю, мне вас будет не хватать, когда все здесь закончится.
– А я так не думаю.
– Как вы думаете, сколько мне дадут лет?
– Это зависит от моей экспертной оценки. Но наверняка срок будет немалый. Не забывайте, приговор гласит: убийство.
– Если я снова выйду на свободу, наверное, буду уже слишком старым, чтобы заниматься практикой.
– Весьма вероятно. И между прочим, абсолютно в соответствии с правосудием.
– В тюрьме есть рояль?
– Это будет зависеть от того, куда вас поместят.
– Если не будет рояля, я наложу на себя руки.
– Не говорите такое. Даже в шутку.
– Это не шутка.
– Поставим на этом точку.
– Жаль.
– Передайте привет Шуману.
Если мне суждено увидеться с ним вновь, этот миг приумножится, появятся новые образы и мгновения, в которых растворится действительность. Но я не увижу его. Я буду свидетелем того, как он мне велел поднять руки безо всякого повода, просто так. Несмотря на осень, на мне было летнее платье, без рукавов. Я стояла перед ним в этом платье, а он велел мне поднять руки: просто так, ради меня самой… Я колебалась лишь какое-то мгновение, после чего поднят руки, скрестила их на затылке. Он пристально разглядывал меня, мои подмышки, а я ощущала свою беззащитность. Я еще никогда не чувствовала себя такой голой. В большей степени, чем при любом прикосновении, я ощущала над собой его власть. Это ощущение пронзало меня, и он это понимал. Я только не знала, кого из нас это возбуждало больше. Так всю жизнь я и стою перед ним с ощущением его власти надо мною.
– На улице светит солнце. Сейчас тепло?
– Да, тепло.
– Но ведь на дворе осень. А вы без чулок.
– Все-то вы видите.
– Это профессиональное. Довольно рискованно разгуливать вот так осенью без чулок. О чем сегодня поговорим?
– Одно время вы жили в курортном городке, где познакомились с Лизой и Эльзой. Как складывалась ваша работа?
– Другие музыканты были как профессионалы ниже среднего уровня. Во всех отношениях. Никто из них мне и в подметки не годился. Знаете, меня сравнивали с Кэри Грантом. В профессиональном отношении все они были так себе. Кстати, настроение курортникам и посетителям баров поднимают венгры, русские. И еще несколько поляков и румын. Просто у них претензии поменьше. Музыкант-немец не опустился бы до этого уровня, если бы в отличие от меня у него было на что жить. Публика покупает их восточную душу, фактически же все дело в договоре, который действует только потому, что эти бедолаги сразу пересчитывают заработанное на рубли и злотые, представляя себе, каково приходится их женам где-нибудь во Владивостоке или Лодзи. Или вот возьмите костюмы. Благодаря моим… связям я всегда ношу самые модные смокинги. Причем сшитые из лучших материалов. Предпочитаю крой, который подчеркивает, а не обтягивает тело. Тогда не было даже репетиции. Перед первым выступлением мы просто пробежали список заявок: «Мой забавный Валентин» в ля-минор, «Вот из чего воспоминанья» в соль-мажор и т. д. Разговоров было немного. При оконченном классическом образовании они все презирали свою холуйскую музыку. Я был исключением. Правда, есть вещи, которые выношу с трудом, и тем не менее я все еще наслаждаюсь привкусом тех звуков, которые были под строгим запретом в родительском доме.
– Кем был ваш отец?
– Органистом.
– Органистом?
– Да. Причем в сельском храме.
– Расскажите подробнее.
– Когда я достаточно подрос, чтобы не вывалиться с галереи в церкви, отец по воскресеньям стал брать меня с собой на службу. Я сидел у него в ногах, которые с причудливым проворством скользили по педалям. Мой отец был строг, никогда не смеялся, передвигался крайне экономными шагами. И вдруг такое. Я просто оторопел. Папа выдает твист на органе, сообщил я дома, и все захохотали. На органе имелось зеркальце, с его помощью мой отец наблюдал за пастором, чтобы не пропустить свое вступление во время литургии. И когда он играл, мой отец, извлекаемые им звуки заполняли все это огромное помещение. Музыка была везде. Торжественная, величественная.
– А что творилось в вашей душе?
– Орган походил на чудовище. Настоящая силовая установка. Трубы поблескивали, как стволы артиллерийских орудий, в цветных стеклах церковных окон. Я никак не мог понять, каким образом один-единственный человек мог управиться с этой невероятной машиной. Иногда мне казалось, будто отцу только что удалось усмирить это чудовище, но оно продолжало реветь и вставать на дыбы, неохотно подчиняясь повелению клавиш и педалей. С наибольшим удовольствием мой отец исполнял Баха. Разумеется, Иоганна Себастьяна. Дебюсси однажды сказал о Бахе, что тот – Бог-отец музыки, и это полностью совпадало с моим ощущением. Мой отец был вассалом этой чудесной и страшной мощи, и я восхищался им за то, что он посвятил себя служению такому правителю.
– Что значила для вас церковь?
– Это была моя церковь. После богослужения в храме неизменно царило возбуждение. Велся сбор и подсчет пожертвований, в этой удивительно оживленной воскресной обстановке завязывались всякие разговоры, а я мог незаметно расхаживать по храму. Пробирался за алтарь, где стояло вино для причастия и висело зеркало, глядясь в которое пастор закреплял свой воротничок. Забравшись на церковную кафедру, я представлял себе, что все смотрят на меня. Я смутно осознавал, что кафедра – это сцена, правда, сакральная, но тем не менее сцена. Как было сказано, это была моя церковь и, стало быть, моя сцена. Я знал ее до мелочей. Знал, как падают солнечные лучики в безоблачные дни и как утолщаются тени в ноябре. Я помнил церковную атмосферу с тыквой и морковью на празднике урожая и метровыми елками на Рождество. В моей памяти сохранился запах потемневших, истершихся от времени скамеек, свежевымытых каменных полов… Я помню слабый запах тлена, который исходил от книг церковных псалмов, – так же пахнут книги в музыкальной библиотеке, истрепанные и зачитанные многочисленными книголюбами. Стоя на церковной кафедре, я импровизировал. Никто не обращал на меня внимания, в конце концов я был еще ребенком. Но однажды…
– Что же произошло?
– Когда я впервые прикоснулся к органным клавишам и стал играть маленький менуэт из нотного альбома с посвящением Анне Магдалене Баха, тут-то со мной все и приключилось.
– И что же с вами случилось?
– У меня от рождения не очень большие руки, они и до сих пор слишком изящные и тонкие, во всяком случае, для мужчины. Тогда я не мог взять даже октаву, но этими детскими руками удавалось наполнить звуком целый храм. При этом я не совершал ничего, кроме того, что проделывал дома на рояле. Просто прикасался к белым и черным клавишам по правилам, которые мне объяснили. Но здесь я внезапно почувствовал себя творцом. Казалось, будто я только что сочинил музыку, словно она вытекала из меня, и эта власть исходила от меня, из моих маленьких рук. Так впервые в жизни я ощутил мощь. Мощь музыки. Причем моей собственной.
– Музыка для вас нечто святое?
– Нет. То есть все же да.
– Но вы используете музыку. Используете то мажор, то минор, чтобы добиться расположения женщин.
– Так и есть. Я действительно пускаю музыку в ход. Как остроумно сказано, она одновременно и святая, и блудница.
– Женщины восприимчивее к музыке?
– Думаю, что да.
– Лиза и Эльза восприимчивы к музыке?
– Ну что за вопрос? Да, дважды – да. Перед белыми скамейками для зрителей имеется забетонированный прямоугольник – своего рода танцевальная площадка. Для немногих. Там появляются трогательные пары, которые, словно повинуясь дистанционному сигналу, предаются воспоминаниям о своих танцевальных экзерсисах. Некоторые вовсе не такие уж старые, однако в этом курортном городе каждый выглядит более пожилым, чем на самом деле. Здесь воздух наполнен каким-то бледным вечерним отблеском старых детских книжек – это как мелкая пыль, которая пудрой ложится на лица. Вы ведь знаете эти цвета – кремовый, розовый и яичной скорлупы. Излюбленные цвета женщин. Помните «Гуантанамеру»? Я уже начал выдавать аккорды, когда они поднялись с мест и стали танцевать. Лиза и Эльза танцевали друг с другом. Но как! Боже мой, они смотрелись как один человек, который в шутку раскололся на две части. Обычно они не выказывали особого проворства, но если уж выходили танцевать, то были под стать Фреду Астеру и Джинджер Роджерс. Сплошное обаяние. Безудержное парение в пространстве. Мимолетные, как бы ироничные наклоны головы. Воздушные жесты. Едва осязаемые замедления. Такое впечатление, что силы тяжести больше не существовало, а тела вращались на основе взаимного тайного согласия. Взоры всех были прикованы только к ним. Это было непередаваемое зрелище. Я был благодарен судьбе и умению, которое позволяло мне играть, не глядя на клавиши. Я смотрел только на Лизу с Эльзой и не мог отвести взгляд. Дамы почти не улыбались, растворившись в музыке. Они танцевали как на рельсах. Остальные танцующие пары остановились, чтобы не спугнуть происходящее на их глазах чудо. Когда музыка отгремела, раздались аплодисменты, каких я еще никогда не слышал перед большой раковиной. Хлопали в ладоши даже те, кто перестал танцевать и стоял с боков, чтобы не мешать дуэту. Я тоже аплодировал. А вот Лиза и Эльза просто стояли, взявшись за руки. Они как дети поглядывали на меня с просьбой в глазах. Пожалуйста, еще. Сыграй для нас еще. Я держал в руках свой пульт. Во всем виновата босанова, крикнул я другим музыкантам. – Этот номер не был заявлен, пожаловался трубач, мускулистый венгр. Не важно, бросил я и начал играть. Постепенно вступали и другие музыканты. Как фигуры на циферблате только что заведенных часов, Лиза и Эльза снова закружились в танце. Им не потребовалось ни секунды, без чего не могут обойтись даже профессиональные танцоры, чтобы достичь абсолютной синхронности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18