Правда, я еще надеялась, что время все лечит.– Я вынуждена вас перебить, – сказала д-р Холичек. – И что же, газеты ничего не напечатали?– А что бы они могли напечатать? Что последний руководитель ССНМ ССНМ – Союз свободной немецкой молодежи (в ГДР).
разбогател, распределяя заказы для строительных фирм, так это и без них известно всем и каждому. Все бывшие партфункционеры стали удачливым и предпринимателями, создают новые рабочие места, размещают повсюду свою рекламу… Зачем же газеты будут гавкать на них? Что прошло, то прошло! – сказала Рената Мойрер. – Нойгебауэр просто хотел быть уверенным в том, что я не попытаюсь оспорить свое увольнение «по производственным причинам», поэтому он хоть сразу выдал мне выходное пособие. Дома Эрнст приветствовал меня бутылкой шампанского. Я от обиды совсем уж было собралась подать на развод. Через два месяца я нашла себе новую работу, в Штутгарте. Эрнст называл меня предательницей. Не в политическом смысле, конечно. Он мне звонил ежедневно, по два, по три раза – в месяц набегало марок шестьсот-семьсот, полное безумие! А ведь он мог бы и сам приискать себе работу. В «Помощи ученикам», например, его бы охотно взяли. Он всегда хорошо преподавал, этого у него не отнимешь, да никто этого и не оспаривал. Но предлагать себя в качестве работника, рассылать свои резюме – он считал, что это ниже его достоинства. Вообще он вдруг начал слишком уж носиться с чувством собственного достоинства и со своей гордостью. Все формуляры для ведомства социального обеспечения заполняла я. Каждый год заново. Это может довести до белого каления, я нисколько не преувеличиваю – до белого каления. Они даже хотели знать, сколько зарабатывает его отец, который погиб в войну и которого Эрнст никогда не видел! В конечном итоге они знают о нас больше, чем в свое время – Штази.– Мама, – запротестовал Мартин, – только потому, что они сидят в том же здании, где раньше…– Да, все одно к одному. И неслучайно они до сих пор сидят в бывшем особняке госбезопасности… А потом Эрнст стал жаловаться на свои болезни: ревматизм, шум в ушах, лихорадку. Вернувшись от врача, он посмотрел на меня с таким удрученным видом, что я сразу подумала: рак или что-то подобное; неудивительно, что к нему это прицепилось. И тут Эрнст говорит: «Здоров. Даже в легких ничего не нашли». Он обиделся, когда я посоветовала ему сходить к психиатру. – Рената взглянула на бумажный носовой платок, который сжимала в руках.– Мы с ним играем в шахматы, – сказал Мартин, – раз в неделю. Он хочет только играть в шахматы, больше ничего.– И вы не разговариваете?– Разве что о какой-нибудь ерунде. Я не хочу касаться болезненных для него тем, а он – болезненных для меня, хотя на самом деле таковых не существует. Вот только когда я крестился… Он воспринял это, как если бы я вступил в ХДС, как если бы перебежал на сторону врага – на сторону «исторических победителей».– Вы его совсем не расспрашивали?– О чем?– О том, что он натворил… – сказала Рената Мойрер. – На лестнице биржи труда – там, где в пролете натянута сетка и на ней валяется красное кашне, чтобы каждый посетитель видел его и задумался, прежде чем попытается покончить с собой; так вот, там мы однажды нос к носу столкнулись с Шубертом – ведь я часто сопровождала Эрнста, когда он еще заглядывал на биржу труда. В отдел социального обеспечения он вообще не ходит один. Туда мне так или иначе приходится ходить с ним.– И что же, ваш муж заговорил с герром Шубертом?– Такая возможность не представилась. Шуберт тут же убежал. Он хотел, чтобы его статус «пострадавшего от политических репрессий» был закреплен соответствующим документом. Впрочем, мы этого точно не знали. Он не желал с нами разговаривать. Комично – кого там только не встретишь… Я всегда вспоминаю о том лестничном пролете, когда слышу о сети социального вспомоществования.– О пролете, затянутом сеткой, – пояснил Мартин.– Потом мы обычно заходили в «Фолькштедт», чтобы выпить кофе и съесть по пирожному-безе с клубничной или крыжовниковой начинкой. «Фолькштедт» был единственной роскошью, которую мы себе позволяли. Оттуда мы сразу возвращались домой. И тем не менее Эрнст опять начал вести календарь-памятку. Он хотел знать все, что ему предстоит, за месяцы вперед. Я садилась с ним как с ребенком, который хочет объяснить маме свое школьное расписание. Когда я спрашивала его о чем-то, он первым делом доставал свой календарь и заглядывал туда. «Подходит», – говорил он и записывал точное время, адрес, имя и фамилию, даже если собирался всего-навсего навестить Мартина. Я однажды спросила Эрнста, неужели после восемьдесят девятого года не произошло ничего такого, о чем ему было бы приятно вспоминать. Он посмотрел на меня и сказал: «Я никогда не любил вспоминать ни о чем, что пережил один», – как будто не было детей и меня, как будто мы все вообще не существовали.– А ему интересно смотреть телевизор? Он читает, ходит гулять? Или что он вообще делает?– Раньше он всегда читал детям книжки Фаллады, «Истории из Муркеляя» или «Фридолина, храброго барсука». На день рождения я подарила ему двух волнистых попугайчиков. Он хотел научить их говорить. Возможно, они для учебы слишком стары. Но он воспринимает это как личную обиду. Он теперь воспринимает как личную обиду абсолютно все. Один раз не распустились тюльпаны, которые я принесла домой. Так вот мне пришлось тайком купить новые, иначе он бы подумал, что это из-за него. И он стал ужасно педантичным. Едва заканчивался ужин, как он уже накрывал стол к завтраку, и беда, если, воспользовавшись каким-нибудь стаканом, я не споласкивала его тотчас же. А как шумно он теперь ел… С чавканьем и пыхтением. Раньше такого не было. А потом началась санация. Возможно, она принесла ему какое-то облегчение. Мы всё накрыли простынями. Квартира выглядела как рабочий кабинет Ленина. Эрнст даже шутил по этому поводу. В первые дни он только путался у всех под ногами. Но когда оговоренный срок прошел, а ремонт еще не закончился, состояние Эрнста явно ухудшилось. Эрнст требовал, чтобы рабочие, входя, снимали ботинки, каждые пять минут подтирал за ними пол, потом вообще перестал открывать им дверь. Они уже закончили работу в соседнем подъезде, а у нас все еще оставались непокрашенными три окна. Мне пришлось взять отпуск, чтобы они могли попадать в нашу квартиру. Когда же ремонт завершился, Эрнст заявил, что новые жильцы, которые въехали в наш дом после санации, якобы нарочно пачкают половик у нашего порога. Он часами караулил у глазка и распахивал дверь, когда кто-нибудь проходил мимо. Дети забрасывали нам в окна или на балкон мусор и дохлых мышей, потому что боялись моего мужа и мстили ему.Зазвонил телефон. Д-р Холичек несколько раз повторила: «Да… Хорошо», – а когда повесила трубку, сказала: «Прошу прощения».– Соседи над нами – совсем неплохие, – рассказывала Рената Мойрер, – только весь день сидят дома, а они люди молодые. Они даже приглашали меня к себе в гости. Музыка у них играла негромко. Если бы не басы. Но ведь у нас как – стоит положить руки на обеденный стол, и уже это за стенкой слышно. Эрнст целыми днями не вылезает из своей норы и реагирует на все как дикий зверь в клетке, которого дразнят. Рано или поздно что-то должно было случиться. Я же понимаю. Для этого не надо быть ясновидящей.– Мне известно лишь то, что значится в полицейском отчете, – сказала д-р Холичек. – Они ворвались в квартиру. Пять человек в пуленепробиваемых жилетах и с полной выкладкой. Можно сказать, взяли вашу квартиру штурмом.– А все потому, что они не способны отличить газовый пистолет от настоящего, – сказал Мартин.– Разве вам никто не позвонил?– Только уже постфактум, – сказал он.– А вам?Рената Мойрер отрицательно качнула головой.– Вам не позвонили из полиции?– Нет, – сказала Рената Мойрер.– А что там написано, в протоколе? – спросил Мартин.– Он открыл на лестнице стрельбу из газового пистолета, угрожал, что, если его вынудят, силой обеспечит себе покой, потом забился к себе, – сказала д-р Холичек. – По счастью, он не оказал никакого сопротивления при задержании.– Я ведь не могу из-за него бросить все. Мне еще нужно проработать как минимум семь лет, а то и двенадцать. Если бы я вернулась из Штутгарта, я бы, конечно, заботилась об Эрнсте. Но я не могу ради него уволиться с работы. А он хочет именно этого. Он должен понять, что так дело не пойдет. Никто не ведет себя как он, никто. Я его жена, но я же не нянечка в детском саду… Если он, наконец, не поймет этого, я с ним разведусь.– Вы сказали, фрау Мойрер, что вы его понимаете?– Конечно. Я его понимаю, в этом-то вся проблема. Но жизнь все равно должна идти своим чередом…– Это значит, – сказала д-р Холичек, – что когда его отпустят из больницы…– А когда это будет? – спросила Рената Мойрер.– … то он неделями будет жить один, по крайней мере, в первое время?Рената Мойрер опять молча посмотрела на свой носовой платок.– Ну ладно… – сказала д-р Холичек.– Он может переехать ко мне, – сказал Мартин.– Нет, Мартин. То, что ты предлагаешь, – глупо. В самом деле. Этим ты ему не поможешь. Ты должен подумать о своей работе. Ты же не можешь сидеть дома и только присматривать за Эрнстом… Да он этого и не захочет, а что касается Тино, так тот тогда вообще больше не приедет…– Многие живут одни, – сказала д-р Холичек. – Это не значит, что за ними никто не присматривает. Его не оставят одного.– Я только сказал, что Эрнст может жить у меня, сколько и когда захочет.– Хорошо, – сказала д-р Холичек и что-то записала.– Мартин…– Здесь все его вещи, – он показал на сумку. – Умывальные принадлежности, нижнее белье, купальный халат, бумажник и так далее.– Никаких поясов, ножниц, пилочек для ногтей, карманных ножей, бритвенных приборов?– Он один в палате? – спросила Рената Мойрер.– Нет.– Он не должен знать, что я была здесь. Цветы – от Мартина. – Зазвонил телефон. – Так вы не скажете ему, что я приходила?– Нет, если вы этого не хотите.– А когда можно будет с ним поговорить? – спросил Мартин. Он выложил на стол несессер и электробритву.– Завтра или, может быть, послезавтра. Но сперва еще раз сюда позвоните.Мартин кивнул. И скомкал бумагу от цветов, упавшую рядом с его стулом. Телефон все продолжал звонить.Поскольку ни Мартин, ни Рената Мойрер не вставали, д-р Холичек сказала: «Ну что ж…», – и поднялась. Она отдернула в сторону занавеску, прикрывавшую раковину, вымыла руки, медленно вытерла их и провела смоченным духами тампоном за мочками ушей.В вестибюле башмаки Мартина неприятно скрипели по линолеуму. Шаги обеих женщин были не слышны. Вокруг маленьких столиков сидели пациенты, нормально одетые, в домашних или спортивных тапочках. К одной группке присоединился санитар в медицинском халате, играл вместе с другими в «Парень, не сердись!». Название детской игры, где надо бросать кубик и передвигать на сколько-то квадратиков фишки.
Д-р Холичек толкнула плечом входную дверь.– До скорого, – сказала она и посторонилась, пропуская обоих посетителей.– Спасибо, – сказала Рената Мойрер и протянула ей руку. Д-р Холичек пожала сперва ее руку, потом – Мартина. – Мне нужно наверх, – сказала она. И, сунув кулачки в карманы халата, стала быстро подниматься по лестнице. Ее каблуки звонко цокали по каменным ступенькам. Дверь парадного, тихо чмокнув, закрылась.– Тебе не следовало употреблять это выражение, Мартин, – «исторические победители». В ГДР так было принято называть граждан этой страны, и прежде всего – членов СЕПГ.
Ее муж, между прочим, заседает в ландтаге…Они шли рядышком по парку психиатрической больницы в направлении главного входа.– Здесь все пациенты либо очень молодые, либо старые, – сказала Рената Мойрер. – Ты заметил, людей среднего возраста среди них, похоже, совсем нет?– Кстати, твои попугайчики у меня болтают целыми днями, – сказал Мартин. – «Доброе утро, Рената», «Приятного аппетита, Рената»…– Правда?– Добрый день, спокойной ночи, ты хорошо спала? Что мы сегодня делаем? Рената, Рената, Рената… и так целый день.– Забавно, – сказала она, останавливаясь. – И что теперь? – Она вынула из своего портмоне рубиновую сережку, прикрепила ее к воспаленной мочке уха.– Послушай… – сказал Мартин, который уже скомкал бумагу от цветов в комочек не больше яйца. Какая-то женщина с клетчатой черно-красной сумкой шла им навстречу.– Ближайший автобус будет только в четверть шестого, так что незачем так спешить. – Мартин подбросил бумажный комочек в воздух и поймал его другой рукой.– Ты-то хоть меня понимаешь? – спросила она, не глядя на него. – У тебя сейчас такой строгий вид – из-за этого? – Она потеребила прядь волос.– Из-за того, что ты красишься, что ли?– Да нет, из-за того, что я ничего не сказала этой Холичек… потому что… сережка – от него.– Она тебе, между прочим, идет. И как же зовут этого таинственного незнакомца?– Его-то? Хубертус.– Ты действительно хочешь развестись?– Мне все кажется, будто я делаю что-то неправильно. Мне не по себе, когда ты смотришь на меня так… Ты находишь меня смешной?– Да не беги же! Автобус придет только через сорок минут.– Мартин? – Она взяла его под руку и попыталась приноровиться к его шагу. – Я должна тебя кое о чем спросить. – И снизу вверх заглянула ему в глаза. – Ты случаем не гомосексуалист? Да не смейся! Я ведь имею право спросить… Но тогда почему ты не найдешь себе какую-нибудь женщину? Ты единственный мужчина из всех, кого я знаю, который вообще не делает никаких попыток такого рода, и Данни…– Что Данни?– Я правда думала, что она убежала от своего Эдгара… только для того, чтобы переехать к тебе, я и сейчас так думаю. Потому-то она и остригла свои волосы – ей казалось, тебе так больше понравится… Да и эта Холичек в своем прозрачном халатике… Она определенно с тобой заигрывала. Ты заметил, как она покраснела, когда я упомянула о несчастье с Андреа, видел, как расширились у нее зрачки? Ненормально, когда человек с твоими данными… Пит – он совсем другой. – Мартин засмеялся. Она потянула к себе его руку. – Пит по крайней мере пытается. Ты же и этого не делаешь. А ведь на свете нет ничего прекраснее, чем быть влюбленным, абсолютно ничего!– Знаю, – сказал Мартин.– Ты находишь меня нелепой? Да, я не переношу металл, из которого сделана эта сережка. Но любовь – небесная сила, так он всегда говорит. Высказывание вполне в твоем духе, нет?– Кто так говорит?… А, понял…– Оставь Эрнста там, где он есть, Мартин. Ты не представляешь, какую обузу собираешься повесить себе на шею. Кому ты тогда будешь нужен? Чтобы добровольно привязать к собственной ноге такую колоду!.. Да перестань же беспрерывно смеяться! – Она еще крепче вцепилась в его руку. – Ты собираешься поселить его в комнате Тино – или где? Послушай, мы же не фамильный клан, не большесемейная община каменного века… – И опустила голову на плечо Мартина.– Может, я скоро женюсь, – сказал он, когда они проходили через ворота.– Ты не шутишь?– Нет. Давай посидим вон там. – Мартин показал на крытую автобусную остановку напротив въездных ворот. Они перешли на другую сторону улицы.– Ну вот, – сказала Рената Мойрер и потянула его дальше.– Ты куда? – спросил он.Она выпустила его руку. Он остался стоять на остановке. Она же опять шагнула на проезжую часть улицы. – Я думаю, автобус придет не раньше…– Мама! – крикнул Мартин, когда она замахала рукой. Машина, красный четырехместный «ауди», притормозила, но тут же снова набрала скорость и умчалась прочь.– Не надо! Давай лучше подождем! – Мартин наклонился за бумажным комочком, упавшим ему под ноги.– Хочешь пари? – крикнула Рената Мойрер, не оборачиваясь и не глядя на сына. – Пари на любых условиях, что следующая остановится? – Она медленно пошла вдоль кромки тротуара, махнула рукой и, пристально глядя на подъехавшую к ней темно-синюю машину, шепнула в окошко: – Пожалуйста, я вас очень прошу! Глава 23 – Конец связи Как Кристиан Бейер клялся в том, что Ханни неправильно его поняла. Внезапно все меняется. Удрученный предприниматель и коррумпированный чиновник. Только потому, что отсутствуют доказательства… Закрыть глаза – и, может, даже получить удовольствие… В ночной тишине мчится поезд. – Неправда, – сказал Бейер. – Это неправда. Ханни, успокойся, прошу тебя! – Он бросил свой плащ на диван.– Ну же, Ханни, перестань плакать! Для этого нет никаких оснований, абсолютно никаких. – Он снял пиджак и повернулся к ней. Она в своей черной накидке остановилась на пороге в комнату, сдвинув коленки и ступни, зажимая рот рукой.– Могу только повторить тебе, что это неправда, что ты совершенно неверно меня поняла. Вот и все. Хватит.Сумочка все еще болталась на сгибе ее левой руки.– Ты ошиблась! Сколько раз тебе повторять! Это мне следовало возмутиться и устроить здесь сцену, потому что ты подумала обо мне такое. Перестань, слышишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
разбогател, распределяя заказы для строительных фирм, так это и без них известно всем и каждому. Все бывшие партфункционеры стали удачливым и предпринимателями, создают новые рабочие места, размещают повсюду свою рекламу… Зачем же газеты будут гавкать на них? Что прошло, то прошло! – сказала Рената Мойрер. – Нойгебауэр просто хотел быть уверенным в том, что я не попытаюсь оспорить свое увольнение «по производственным причинам», поэтому он хоть сразу выдал мне выходное пособие. Дома Эрнст приветствовал меня бутылкой шампанского. Я от обиды совсем уж было собралась подать на развод. Через два месяца я нашла себе новую работу, в Штутгарте. Эрнст называл меня предательницей. Не в политическом смысле, конечно. Он мне звонил ежедневно, по два, по три раза – в месяц набегало марок шестьсот-семьсот, полное безумие! А ведь он мог бы и сам приискать себе работу. В «Помощи ученикам», например, его бы охотно взяли. Он всегда хорошо преподавал, этого у него не отнимешь, да никто этого и не оспаривал. Но предлагать себя в качестве работника, рассылать свои резюме – он считал, что это ниже его достоинства. Вообще он вдруг начал слишком уж носиться с чувством собственного достоинства и со своей гордостью. Все формуляры для ведомства социального обеспечения заполняла я. Каждый год заново. Это может довести до белого каления, я нисколько не преувеличиваю – до белого каления. Они даже хотели знать, сколько зарабатывает его отец, который погиб в войну и которого Эрнст никогда не видел! В конечном итоге они знают о нас больше, чем в свое время – Штази.– Мама, – запротестовал Мартин, – только потому, что они сидят в том же здании, где раньше…– Да, все одно к одному. И неслучайно они до сих пор сидят в бывшем особняке госбезопасности… А потом Эрнст стал жаловаться на свои болезни: ревматизм, шум в ушах, лихорадку. Вернувшись от врача, он посмотрел на меня с таким удрученным видом, что я сразу подумала: рак или что-то подобное; неудивительно, что к нему это прицепилось. И тут Эрнст говорит: «Здоров. Даже в легких ничего не нашли». Он обиделся, когда я посоветовала ему сходить к психиатру. – Рената взглянула на бумажный носовой платок, который сжимала в руках.– Мы с ним играем в шахматы, – сказал Мартин, – раз в неделю. Он хочет только играть в шахматы, больше ничего.– И вы не разговариваете?– Разве что о какой-нибудь ерунде. Я не хочу касаться болезненных для него тем, а он – болезненных для меня, хотя на самом деле таковых не существует. Вот только когда я крестился… Он воспринял это, как если бы я вступил в ХДС, как если бы перебежал на сторону врага – на сторону «исторических победителей».– Вы его совсем не расспрашивали?– О чем?– О том, что он натворил… – сказала Рената Мойрер. – На лестнице биржи труда – там, где в пролете натянута сетка и на ней валяется красное кашне, чтобы каждый посетитель видел его и задумался, прежде чем попытается покончить с собой; так вот, там мы однажды нос к носу столкнулись с Шубертом – ведь я часто сопровождала Эрнста, когда он еще заглядывал на биржу труда. В отдел социального обеспечения он вообще не ходит один. Туда мне так или иначе приходится ходить с ним.– И что же, ваш муж заговорил с герром Шубертом?– Такая возможность не представилась. Шуберт тут же убежал. Он хотел, чтобы его статус «пострадавшего от политических репрессий» был закреплен соответствующим документом. Впрочем, мы этого точно не знали. Он не желал с нами разговаривать. Комично – кого там только не встретишь… Я всегда вспоминаю о том лестничном пролете, когда слышу о сети социального вспомоществования.– О пролете, затянутом сеткой, – пояснил Мартин.– Потом мы обычно заходили в «Фолькштедт», чтобы выпить кофе и съесть по пирожному-безе с клубничной или крыжовниковой начинкой. «Фолькштедт» был единственной роскошью, которую мы себе позволяли. Оттуда мы сразу возвращались домой. И тем не менее Эрнст опять начал вести календарь-памятку. Он хотел знать все, что ему предстоит, за месяцы вперед. Я садилась с ним как с ребенком, который хочет объяснить маме свое школьное расписание. Когда я спрашивала его о чем-то, он первым делом доставал свой календарь и заглядывал туда. «Подходит», – говорил он и записывал точное время, адрес, имя и фамилию, даже если собирался всего-навсего навестить Мартина. Я однажды спросила Эрнста, неужели после восемьдесят девятого года не произошло ничего такого, о чем ему было бы приятно вспоминать. Он посмотрел на меня и сказал: «Я никогда не любил вспоминать ни о чем, что пережил один», – как будто не было детей и меня, как будто мы все вообще не существовали.– А ему интересно смотреть телевизор? Он читает, ходит гулять? Или что он вообще делает?– Раньше он всегда читал детям книжки Фаллады, «Истории из Муркеляя» или «Фридолина, храброго барсука». На день рождения я подарила ему двух волнистых попугайчиков. Он хотел научить их говорить. Возможно, они для учебы слишком стары. Но он воспринимает это как личную обиду. Он теперь воспринимает как личную обиду абсолютно все. Один раз не распустились тюльпаны, которые я принесла домой. Так вот мне пришлось тайком купить новые, иначе он бы подумал, что это из-за него. И он стал ужасно педантичным. Едва заканчивался ужин, как он уже накрывал стол к завтраку, и беда, если, воспользовавшись каким-нибудь стаканом, я не споласкивала его тотчас же. А как шумно он теперь ел… С чавканьем и пыхтением. Раньше такого не было. А потом началась санация. Возможно, она принесла ему какое-то облегчение. Мы всё накрыли простынями. Квартира выглядела как рабочий кабинет Ленина. Эрнст даже шутил по этому поводу. В первые дни он только путался у всех под ногами. Но когда оговоренный срок прошел, а ремонт еще не закончился, состояние Эрнста явно ухудшилось. Эрнст требовал, чтобы рабочие, входя, снимали ботинки, каждые пять минут подтирал за ними пол, потом вообще перестал открывать им дверь. Они уже закончили работу в соседнем подъезде, а у нас все еще оставались непокрашенными три окна. Мне пришлось взять отпуск, чтобы они могли попадать в нашу квартиру. Когда же ремонт завершился, Эрнст заявил, что новые жильцы, которые въехали в наш дом после санации, якобы нарочно пачкают половик у нашего порога. Он часами караулил у глазка и распахивал дверь, когда кто-нибудь проходил мимо. Дети забрасывали нам в окна или на балкон мусор и дохлых мышей, потому что боялись моего мужа и мстили ему.Зазвонил телефон. Д-р Холичек несколько раз повторила: «Да… Хорошо», – а когда повесила трубку, сказала: «Прошу прощения».– Соседи над нами – совсем неплохие, – рассказывала Рената Мойрер, – только весь день сидят дома, а они люди молодые. Они даже приглашали меня к себе в гости. Музыка у них играла негромко. Если бы не басы. Но ведь у нас как – стоит положить руки на обеденный стол, и уже это за стенкой слышно. Эрнст целыми днями не вылезает из своей норы и реагирует на все как дикий зверь в клетке, которого дразнят. Рано или поздно что-то должно было случиться. Я же понимаю. Для этого не надо быть ясновидящей.– Мне известно лишь то, что значится в полицейском отчете, – сказала д-р Холичек. – Они ворвались в квартиру. Пять человек в пуленепробиваемых жилетах и с полной выкладкой. Можно сказать, взяли вашу квартиру штурмом.– А все потому, что они не способны отличить газовый пистолет от настоящего, – сказал Мартин.– Разве вам никто не позвонил?– Только уже постфактум, – сказал он.– А вам?Рената Мойрер отрицательно качнула головой.– Вам не позвонили из полиции?– Нет, – сказала Рената Мойрер.– А что там написано, в протоколе? – спросил Мартин.– Он открыл на лестнице стрельбу из газового пистолета, угрожал, что, если его вынудят, силой обеспечит себе покой, потом забился к себе, – сказала д-р Холичек. – По счастью, он не оказал никакого сопротивления при задержании.– Я ведь не могу из-за него бросить все. Мне еще нужно проработать как минимум семь лет, а то и двенадцать. Если бы я вернулась из Штутгарта, я бы, конечно, заботилась об Эрнсте. Но я не могу ради него уволиться с работы. А он хочет именно этого. Он должен понять, что так дело не пойдет. Никто не ведет себя как он, никто. Я его жена, но я же не нянечка в детском саду… Если он, наконец, не поймет этого, я с ним разведусь.– Вы сказали, фрау Мойрер, что вы его понимаете?– Конечно. Я его понимаю, в этом-то вся проблема. Но жизнь все равно должна идти своим чередом…– Это значит, – сказала д-р Холичек, – что когда его отпустят из больницы…– А когда это будет? – спросила Рената Мойрер.– … то он неделями будет жить один, по крайней мере, в первое время?Рената Мойрер опять молча посмотрела на свой носовой платок.– Ну ладно… – сказала д-р Холичек.– Он может переехать ко мне, – сказал Мартин.– Нет, Мартин. То, что ты предлагаешь, – глупо. В самом деле. Этим ты ему не поможешь. Ты должен подумать о своей работе. Ты же не можешь сидеть дома и только присматривать за Эрнстом… Да он этого и не захочет, а что касается Тино, так тот тогда вообще больше не приедет…– Многие живут одни, – сказала д-р Холичек. – Это не значит, что за ними никто не присматривает. Его не оставят одного.– Я только сказал, что Эрнст может жить у меня, сколько и когда захочет.– Хорошо, – сказала д-р Холичек и что-то записала.– Мартин…– Здесь все его вещи, – он показал на сумку. – Умывальные принадлежности, нижнее белье, купальный халат, бумажник и так далее.– Никаких поясов, ножниц, пилочек для ногтей, карманных ножей, бритвенных приборов?– Он один в палате? – спросила Рената Мойрер.– Нет.– Он не должен знать, что я была здесь. Цветы – от Мартина. – Зазвонил телефон. – Так вы не скажете ему, что я приходила?– Нет, если вы этого не хотите.– А когда можно будет с ним поговорить? – спросил Мартин. Он выложил на стол несессер и электробритву.– Завтра или, может быть, послезавтра. Но сперва еще раз сюда позвоните.Мартин кивнул. И скомкал бумагу от цветов, упавшую рядом с его стулом. Телефон все продолжал звонить.Поскольку ни Мартин, ни Рената Мойрер не вставали, д-р Холичек сказала: «Ну что ж…», – и поднялась. Она отдернула в сторону занавеску, прикрывавшую раковину, вымыла руки, медленно вытерла их и провела смоченным духами тампоном за мочками ушей.В вестибюле башмаки Мартина неприятно скрипели по линолеуму. Шаги обеих женщин были не слышны. Вокруг маленьких столиков сидели пациенты, нормально одетые, в домашних или спортивных тапочках. К одной группке присоединился санитар в медицинском халате, играл вместе с другими в «Парень, не сердись!». Название детской игры, где надо бросать кубик и передвигать на сколько-то квадратиков фишки.
Д-р Холичек толкнула плечом входную дверь.– До скорого, – сказала она и посторонилась, пропуская обоих посетителей.– Спасибо, – сказала Рената Мойрер и протянула ей руку. Д-р Холичек пожала сперва ее руку, потом – Мартина. – Мне нужно наверх, – сказала она. И, сунув кулачки в карманы халата, стала быстро подниматься по лестнице. Ее каблуки звонко цокали по каменным ступенькам. Дверь парадного, тихо чмокнув, закрылась.– Тебе не следовало употреблять это выражение, Мартин, – «исторические победители». В ГДР так было принято называть граждан этой страны, и прежде всего – членов СЕПГ.
Ее муж, между прочим, заседает в ландтаге…Они шли рядышком по парку психиатрической больницы в направлении главного входа.– Здесь все пациенты либо очень молодые, либо старые, – сказала Рената Мойрер. – Ты заметил, людей среднего возраста среди них, похоже, совсем нет?– Кстати, твои попугайчики у меня болтают целыми днями, – сказал Мартин. – «Доброе утро, Рената», «Приятного аппетита, Рената»…– Правда?– Добрый день, спокойной ночи, ты хорошо спала? Что мы сегодня делаем? Рената, Рената, Рената… и так целый день.– Забавно, – сказала она, останавливаясь. – И что теперь? – Она вынула из своего портмоне рубиновую сережку, прикрепила ее к воспаленной мочке уха.– Послушай… – сказал Мартин, который уже скомкал бумагу от цветов в комочек не больше яйца. Какая-то женщина с клетчатой черно-красной сумкой шла им навстречу.– Ближайший автобус будет только в четверть шестого, так что незачем так спешить. – Мартин подбросил бумажный комочек в воздух и поймал его другой рукой.– Ты-то хоть меня понимаешь? – спросила она, не глядя на него. – У тебя сейчас такой строгий вид – из-за этого? – Она потеребила прядь волос.– Из-за того, что ты красишься, что ли?– Да нет, из-за того, что я ничего не сказала этой Холичек… потому что… сережка – от него.– Она тебе, между прочим, идет. И как же зовут этого таинственного незнакомца?– Его-то? Хубертус.– Ты действительно хочешь развестись?– Мне все кажется, будто я делаю что-то неправильно. Мне не по себе, когда ты смотришь на меня так… Ты находишь меня смешной?– Да не беги же! Автобус придет только через сорок минут.– Мартин? – Она взяла его под руку и попыталась приноровиться к его шагу. – Я должна тебя кое о чем спросить. – И снизу вверх заглянула ему в глаза. – Ты случаем не гомосексуалист? Да не смейся! Я ведь имею право спросить… Но тогда почему ты не найдешь себе какую-нибудь женщину? Ты единственный мужчина из всех, кого я знаю, который вообще не делает никаких попыток такого рода, и Данни…– Что Данни?– Я правда думала, что она убежала от своего Эдгара… только для того, чтобы переехать к тебе, я и сейчас так думаю. Потому-то она и остригла свои волосы – ей казалось, тебе так больше понравится… Да и эта Холичек в своем прозрачном халатике… Она определенно с тобой заигрывала. Ты заметил, как она покраснела, когда я упомянула о несчастье с Андреа, видел, как расширились у нее зрачки? Ненормально, когда человек с твоими данными… Пит – он совсем другой. – Мартин засмеялся. Она потянула к себе его руку. – Пит по крайней мере пытается. Ты же и этого не делаешь. А ведь на свете нет ничего прекраснее, чем быть влюбленным, абсолютно ничего!– Знаю, – сказал Мартин.– Ты находишь меня нелепой? Да, я не переношу металл, из которого сделана эта сережка. Но любовь – небесная сила, так он всегда говорит. Высказывание вполне в твоем духе, нет?– Кто так говорит?… А, понял…– Оставь Эрнста там, где он есть, Мартин. Ты не представляешь, какую обузу собираешься повесить себе на шею. Кому ты тогда будешь нужен? Чтобы добровольно привязать к собственной ноге такую колоду!.. Да перестань же беспрерывно смеяться! – Она еще крепче вцепилась в его руку. – Ты собираешься поселить его в комнате Тино – или где? Послушай, мы же не фамильный клан, не большесемейная община каменного века… – И опустила голову на плечо Мартина.– Может, я скоро женюсь, – сказал он, когда они проходили через ворота.– Ты не шутишь?– Нет. Давай посидим вон там. – Мартин показал на крытую автобусную остановку напротив въездных ворот. Они перешли на другую сторону улицы.– Ну вот, – сказала Рената Мойрер и потянула его дальше.– Ты куда? – спросил он.Она выпустила его руку. Он остался стоять на остановке. Она же опять шагнула на проезжую часть улицы. – Я думаю, автобус придет не раньше…– Мама! – крикнул Мартин, когда она замахала рукой. Машина, красный четырехместный «ауди», притормозила, но тут же снова набрала скорость и умчалась прочь.– Не надо! Давай лучше подождем! – Мартин наклонился за бумажным комочком, упавшим ему под ноги.– Хочешь пари? – крикнула Рената Мойрер, не оборачиваясь и не глядя на сына. – Пари на любых условиях, что следующая остановится? – Она медленно пошла вдоль кромки тротуара, махнула рукой и, пристально глядя на подъехавшую к ней темно-синюю машину, шепнула в окошко: – Пожалуйста, я вас очень прошу! Глава 23 – Конец связи Как Кристиан Бейер клялся в том, что Ханни неправильно его поняла. Внезапно все меняется. Удрученный предприниматель и коррумпированный чиновник. Только потому, что отсутствуют доказательства… Закрыть глаза – и, может, даже получить удовольствие… В ночной тишине мчится поезд. – Неправда, – сказал Бейер. – Это неправда. Ханни, успокойся, прошу тебя! – Он бросил свой плащ на диван.– Ну же, Ханни, перестань плакать! Для этого нет никаких оснований, абсолютно никаких. – Он снял пиджак и повернулся к ней. Она в своей черной накидке остановилась на пороге в комнату, сдвинув коленки и ступни, зажимая рот рукой.– Могу только повторить тебе, что это неправда, что ты совершенно неверно меня поняла. Вот и все. Хватит.Сумочка все еще болталась на сгибе ее левой руки.– Ты ошиблась! Сколько раз тебе повторять! Это мне следовало возмутиться и устроить здесь сцену, потому что ты подумала обо мне такое. Перестань, слышишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32