– Он свихнулся, – говорит Тахир. – Окончательно свихнулся.Мартин, все так же сидя на корточках, смотрит снизу вверх на навес, по которому, перекрывая все другие звуки, стучат дождевые капли. Одна сосновая иголочка сдвигается в сторону – совсем на чуть-чуть – и потом обратно, она будто подпрыгивает под дождем, рядом с ней падает другая, и еще одна, и еще… Они все подпрыгивают.– Боже! – говорит Мартин. – Ты это видишь?Вся крыша уже покрыта ими – кишит шевелящимися и подпрыгивающими иголками.– Ты видишь? Тик-так, тик-так. – Мартин покачивает указательным пальцем.– Да, – говорит Тахир, – они трепыхаются как рыбки. – Он стоит, прислонившись к дверной раме. – Когда придет электрик? Ты его ждешь?– Нет, – говорит Мартин, немного помолчав. – Мы можем идти. – И потом, не отрывая спины от стенки, медленно поднимается. Глава 22 – Что прошло, то прошло Беседа в психиатрической клинике «Дёзен». Как Рената и Мартин Мойрер вкратце рассказывали историю Эрнста Мойрера, а д-р Барбара Холичек записывала за ними. О том, что делает время с любовью. Несчастливая жена, она же влюбленная любительница езды автостопом. – Как-как? – переспросила Рената Мойрер, набрала в легкие побольше воздуха, будто хотела продолжить свой рассказ, но потом задержала дыхание, зажав сложенные руки между коленями. – Нет, я не восприняла это как неожиданность. Я даже этого ждала. Тут вовсе не надо было быть провидцем, отнюдь. Вот только… – Она посмотрела в сторону. – Ну да, – сказала. – Нелепо, что обязательно должно случиться нечто непредвиденное, прежде чем кто-нибудь пошевелится. И то, что подобные законы…– Понимаю, – сказала д-р Холичек. – Но мы все равно обязаны их соблюдать. И кроме того… А что бы вы сами предпочли?Мартин улыбнулся.– Ребенок должен сперва упасть в колодец, чтобы кто-то мог его вытащить…– Ну да, – сказала Рената Мойрер. – Этому мы теперь обучены. – Она расправила плечи и выпрямила спину. – Я только не знала, что именно он выкинет, но то, что что-то назревает, было ясно как божий день. – Она отпила глоток минеральной воды и поставила стакан на письменный стол перед собой. – Теперь я нахожу в случившемся определенную логику. Должна была произойти какая-то полная ерунда, а не нечто такое, что действительно обусловлено его состоянием. Все другое не уложилось бы в схему, в порядок – не знаю, как сказать – не подпало бы под действие законов. И тогда никто бы не отреагировал. Только потому я и радуюсь, что Эрнст совершил эту глупость. И еще потому, что никто от нее не пострадал. Он был хорошим мужем.– Он был хорошим? – переспросил Мартин.– Да, конечно!– Ты говоришь, был хорошим мужем. Но ведь Эрнст еще жив.– Разумеется, жив. И тем не менее я могу сказать, что Эрнст был хорошим мужем. Что в этом такого ужасного?– Ничего, – сказал Мартин.– И «хорошим человеком», как говорят русские. Так тебе больше нравится? Мартин с недавних пор постоянно мною недоволен.Не отворачиваясь от них, д-р Холичек сняла со спинки стула свой вязаный жакет и набросила поверх медицинского халата с короткими рукавами, который был для нее велик на один-два номера.– В двадцать семь лет я вышла замуж во второй раз, – сказала Рената Мойрер. – Эрнст очень хорошо относился к моим детям. Мартину было тогда восемь, а Питу – шесть. Я не хотела больше рожать. Он с этим считался, хотя его сын от первого брака умер. Эрнст поставил только одно условие – чтобы мы не поддерживали никаких связей с моим первым мужем. Когда Ганс писал нам, мы отсылали письма обратно, и посылки тоже. Я считала своим долгом уступить в этом Эрнсту. Ему не полагалось иметь какие-либо контакты с Западом.– Ваш первый муж…– Он думал, – уточнил Мартин, – что если ему удастся перебраться туда, мы все приедем к нему.– Тот, кто выбрал судьбу невозвращенца, решился и на разлуку со своими детьми, так всегда полагал Эрнст. Поначалу я думала, Эрнст ухаживает за мной только потому, что получил соответствующее задание, – чтобы мы не уехали. Но я ведь не собиралась уезжать. Он мне нравился. И потом, он был не так уж неправ.– В чем он был не так уж неправ? – спросил Мартин.– Ты знаешь, что я имею в виду. Зачем начинать все сызнова… – Она смотрела прямо перед собой, на стол. – Жадность часто воздействует на человека хуже, чем принадлежность к партии. А для таких, как Эрнст, деньги определенно не имели большого значения. Если ты хочешь что-то изменить к лучшему, говорил он, то ты не можешь оставаться в стороне, ты должен вступить в партию. Наверное, тут он был прав… Разве мне нельзя об этом сказать?– Ваша мать…– Да-да, – сказал Мартин. – Сам я, конечно, так не думаю, вы уж меня простите, но…– Работая директором школы, человек просто не может оставаться частным лицом. Такого нигде не бывает. Есть вещи, которые ему приходится делать, даже если он сам предпочел бы обойтись без них.– Никто этого не оспаривает, – перебил ее Мартин и повернулся к д-ру Холичек. – Что вы имели в виду, когда сказали, что он только сейчас… Вы – исключили для него возможность движения?– Мы с ним еще ничего не делали. Он был доставлен в таком виде вчера ночью. – Она одернула на себе жакет.– И что вы думаете…– Я пока ничего не могу сказать.– Но…– Совсем ничего. Теперь все будет зависеть от мнения городского врача и от решения участкового суда. А потом посмотрим. Я только знаю, что случай вашего отца – не единичный. Вот и все.– Он останется здесь?– На пару дней точно.– Дней? – переспросила Рената Мойрер.– А потом? Можно к нему… – Мартин замолчал, когда доктор Холичек покачала головой. – Понимаю, – сказал он.– Ясно, – сказала Рената Мойрер. – Не будем обманывать себя. Я ведь знаю, что с ним не все в порядке. Именно поэтому мне так тяжело. Хуже всего, что я точно представляю себе, как все отражается внутри его черепной коробки, вот тут. Это я представляю досконально.– Простите, – сказала д-р Холичек, когда в кабинет постучали, и открыла неплотно притворенную дверь. Она тихо сказала что-то и кивнула. Ее конский хвостик, скрепленный тремя бархатными колечками с одинаковыми промежутками между ними, мотнулся по спине.– Как тебе здесь? – шепотом спросила Рената Мойрер.– По крайней мере они тут все подновили, – сказал Мартин.– Да, внешне все тип-топ…– Простите, – сказала д-р Холичек и опять села. – Я вас перебила…– Я через все это прошла вместе с ним, шаг за шагом. – Рената Мойрер нарисовала в воздухе пару ступенек. – День заднем. Я лишь надеялась, что когда-нибудь наши мытарства наконец закончатся. – Ее рука бессильно упала на колени. – Другие же как-то справились.– Они подталкивали его к краю пропасти, – сказал Мартин. – А он это, так сказать, допускал. Он никогда не говорил «нет», если они от него чего-то требовали.– «Нет» он как раз говорил, Мартин. Тут ты не прав. Если бы он не говорил «нет»…– Но он позволял, чтобы его подталкивали к пропасти, все ближе и ближе.– Когда в восемьдесят девятом началась вся эта заварушка, он получил задание написать, как рядовой читатель, письмо в редакцию газеты, – сказала Рената Мойрер.– И товарищ Мойрер написал такое письмо, – сказал Мартин.– Он написал только то, что действительно думал. О Венгрии пятьдесят шестого года и Праге шестьдесят восьмого, и о том, что демонстрации не могут ничего изменить, а провокаторы не в праве рассчитывать на снисхождение. И вот, когда здесь у нас тоже забегали люди со свечами и лозунгами, появился плакат: «Никакого снисхождения для Мойрера!» И потом в газете напечатали фотографию, на которой был виден этот плакат. Я испугалась. Я удивлялась ему, что он на следующий день не побоялся пойти, как обычно, в школу. Я думала, рано или поздно эти люди начнут подкарауливать нас под дверью. Когда Мартин спросил, не хочу ли я съездить вместе с ним в Лейпциг, чтобы по крайней мере самой увидеть, что там происходит, Эрнст просто выгнал его, отлучил от дома, так сказать. И как вы думаете, что сделал Мартин, что сделали он и Пит? Подарили нам автобусную поездку в Италию! В феврале девяностого мы нелегально съездили в Италию.– К двадцатилетию свадьбы, пять дней в Венеции, Флоренции и Ассизи, – сказал Мартин. – Чтобы они хоть раз посмотрели на мир с другой точки зрения.– И что? – спросила д-р Холичек, поскольку продолжения не последовало.– Расскажи ты, мама.– Без этого итальянского путешествия, без письма в редакцию все, возможно, сложилось бы по-другому. По крайней мере так я иногда думаю. Эрнст однажды уволил одного учителя, потому что какой-то ученик написал на своей тетрадке «Ex oriente – большевизм». Учителя обвинили потому, что он не мог об этом не знать – ведь в той же тетрадке он поставил свою подпись под приглашением на родительское собрание. Шел семьдесят восьмой год, кажется. ХДС проводил в Дрездене свой съезд, и на их плакатах значилось: «Ex oriente lux» или «pax» , «Ex oriente lux» – «С востока – свет»; «Ex oriente pax» – «С востока – мир» (лат.). То и другое – девизы ХДС.
– неважно. И Эрнсту пришлось принять соответствующие меры, это было задание сверху, с самых верхов! Сам он никогда не был в таких делах зачинщиком. И надо же – именно этот Шуберт оказался в числе наших итальянских попутчиков!– Зевс? – спросила д-р Холичек, прищурив глаза.Рената Мойрер кивнула.– Ах, – вздохнула д-р Холичек, – он ведь, кажется, скончался год или два назад?– Та история с увольнением ему даже не повредила. Он нашел…– Как это не повредила, мама? Он провел три года на добыче бурого угля. Отбывал условный срок, работая, так сказать, на благо народного хозяйства, – под полицейским надзором!– Другие работают в этой сфере всю жизнь… После он устроился в музей, стал заниматься музейной педагогикой. Он всегда этого хотел, ты сам говорил. Знаете, он и Мартин были знакомы…– Да нет, я его просто видел время от времени. Он поспевал всюду, присутствовал на открытии каждой выставки. И вообще в нашем городке все друг друга знают.– Простите, но все-таки что же в тот раз произошло с Зевсом – с герром Шубертом?Рената Мойрер тряхнула головой.– Недалеко от Ассизи, – стал рассказывать Мартин, – случилась небольшая поломка автобуса. Тогда-то Зевс и съехал с катушек. Джотто всегда был его коньком, его величайшей любовью. И вот, представляете, до Ассизи уже рукой подать, а ему, Зевсу, приходится возвращаться не солоно хлебавши. И у него сдали нервы, я бы назвал это «культурным шоком». Как вы думаете, бывает такое? Тут все дело в гедеэровской ментальности: он был уверен, что никогда в жизни больше в Италию не попадет.– И он стал честить Эрнста, в хвост и в гриву, перед всеми. Это было настолько бессмысленно… – Рената Мойрер осторожно потерла воспалившуюся мочку правого уха. – Но хуже всего, что Тино совсем отдалился от своего дедушки. Эрнст был просто помешан на внуке. Тино же – трудный ребенок, очень трудный.– Это мой сын, – уточняет Мартин.– Мать Тино погибла вследствие аварии, в октябре девяносто второго. И с тех самых пор – с тех пор Тино разговаривает только с детьми, с детьми и еще со своей тетей. На других он вообще не реагирует, даже на Мартина. Если он в этом году пойдет в школу – боюсь, он там столкнется с большими трудностями.– Не на велосипеде ли? Она… ваша жена ехала на…– Ах, так вы помните? – удивилась Рената Мойрер. – Ну да, об этом ведь писали в газете, о том, что виновный водитель скрылся…– Она тогда только-только научилась ездить на велосипеде, – сказал Мартин.– Мартин все время упрекает себя…– Мама…– … при переломе основания черепа человек умирает на месте! А он все думает, что ее можно было спасти…– Если у вашей жены был перелом основания черепа… То она действительно умерла на месте, мгновенно.– Видишь, я же тебе говорила.– Если вы думаете… – д-р Холичек не закончила фразу и стала теребить пуговицу своего жакета. Потом, прикрыв рукой вырез на груди, наклонилась над столом, взяла лежавшие на газете очки без оправы, надела их, перевернула страницу раскрытого блокнота и начала что-то писать.– Мартин подарил Тино собаку, фокстерьера, – сказала Рената Мойрер. – Так вот Эрнст подумал, что мы нарочно хотим настроить мальчика против него и купили собаку только потому, что у него – Эрнста – аллергия на собачью шерсть.Д-р Холичек записала и это.– Мама, рассказывай по порядку. Это все было гораздо позже!– Его очернили в нашей газете, – сказала Рената Мойрер. – Тут наверняка не обошлось без происков Зевса. Они опять извлекли на свет божий ту давешнюю историю с Зевсовым увольнением, но так, как будто партия тут была вообще не при чем, как будто Эрнст сам все придумал и сам принял решение. Это случилось в девяностом, за неделю до Пасхи. Тогда была создана некая комиссия по расследованию, и Эрнсту пришлось перед ней отчитываться. В ней заседали отпетые мошенники. Все, один за другим, сдавали свои позиции. Приходили анонимные письма. Хуже всего были анонимные же выражения солидарности.– Он совершил одну ошибку, – сказал Мартин. – А именно ту, что сам подал заявление об уходе. После публикации той статьи он написал заявление в надежде – я так предполагаю, – что коллеги предпримут какие-то меры в его защиту, что кто-то сообщит, как все было на самом деле. Естественно, никто и не пошевелился, понятно почему. И Эрнст потерял контроль над собой. Поставь он вопрос о доверии к нему коллег – и все бы обошлось, я в этом уверен. А так все подумали, что он в свое время сотрудничал со Штази. Мол, иначе зачем бы он сам отказался от должности, добровольно? Короче, он сидел дома, безработный, и все обходили его стороной. И из партии он вышел, потому что те тоже не пожелали за него вступиться. Хотя их позиция по-своему вполне логична – не могли же они обвинять самих себя. Ему нужно было только подождать какое-то время. Новый школьный совет, может, и отстоял бы его, а нет, так хоть отправил бы на почетную пенсию. Но Эрнст сам все испортил.– Все было не совсем так, Мартин. Ты ведь прекрасно знаешь, что началось после той статьи… Даже тебе угрожали побоями. Что ж ты такое говоришь? На самом деле они совсем доконали Эрнста, затравили его. И никто в тот момент не вмешался, не поддержал… Все как один молчали.– Ваш муж пытался себя защитить? Предпринимал что-нибудь?– Что он мог предпринять? Сперва события развивались так быстро, а потом вдруг всему наступил конец… Вдруг оказалось, что все это больше никого не интересует. Главное – иметь деньги, работу, жилье и ЕС-карту, ориентироваться в законах и формулярах. Ничто другое людей не интересует, на другое им начхать. Это на время дало ему передышку. Это и Тино. – Рената Мойрер высморкалась.– Может, выпьете еще воды? – спросила д-р Холичек. – А вы не хотите? – Не выпуская шариковой ручки, она левой рукой отвинтила пробку и разлила то, что еще оставалось в бутылке, по двум стаканам.– Спасибо, – сказала Рената Мойрер. – Я после того, как меня уволили из «Текстимы», Берлинская фирма, выпускающая оборудование для текстильной и трикотажной промышленности.
стала работать у одного человека, который до конца… я лучше не буду уточнять, кем он был, ну, в общем, аппаратчиком, а к тому времени возглавил бюро бухгалтерского учета и консультаций по налоговым делам; он им не единолично владел, но был шефом. Он – интеллигентный человек и развивал свой бизнес хотя и эффективно, но в разумных пределах, в соответствии с поговоркой: «Мелкая скотинка тоже дает навоз». Этот Нойгебауэр только ухмылялся, когда до него доходили сплетни, что он якобы принял меня на работу только потому, что покровительствует «своим», – ведь я, собственно, профессиональный статистик. Он, значит, был доволен моей работой и продолжал посмеиваться – до того момента, пока Эрнсту не взбрендило на него надавить. Эрнст составил некое письмо о себе самом, Нойгебауэре и паре других «товарищей» – он ведь их всех знал. Все должны были подписаться, и он послал по экземпляру в каждую газету. Я впервые узнала об этом от Нойгебауэра. Я сперва даже не поняла, чего, собственно, Нойгебауэр от меня хочет, как, по его мнению, я могла бы, даже при всем желании, чему-то помешать… Самое неприятное, что незадолго до того он предложил нам с Эрнстом свой дачный домик в Гарце – на все лето, бесплатно. Я еще подумала, что это очень мило с его стороны. Подумала, Эрнст хоть выберется на природу… Эрнст ведь тогда безвылазно сидел дома. Но когда мы с ним приехали на дачу, он там в буквальном смысле держался за мою юбку, ходил за мной по пятам. Мы приехали вместе, но мне нужно было вернуться – а на следующий день Эрнст уже снова стоял под дверью нашей квартиры, дулся и изображал обиженного: я, мол, хотела от него отделаться. Вскоре он отказался и от нашего собственного садового участка, записанного на его имя. Мы должны предоставить природу ей самой, так он это объяснил. Я, конечно, поплакала, из-за клубники – клубничные грядки были для нас настоящим оазисом. Тогда-то я и поняла: у Эрнста поехала крыша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
– неважно. И Эрнсту пришлось принять соответствующие меры, это было задание сверху, с самых верхов! Сам он никогда не был в таких делах зачинщиком. И надо же – именно этот Шуберт оказался в числе наших итальянских попутчиков!– Зевс? – спросила д-р Холичек, прищурив глаза.Рената Мойрер кивнула.– Ах, – вздохнула д-р Холичек, – он ведь, кажется, скончался год или два назад?– Та история с увольнением ему даже не повредила. Он нашел…– Как это не повредила, мама? Он провел три года на добыче бурого угля. Отбывал условный срок, работая, так сказать, на благо народного хозяйства, – под полицейским надзором!– Другие работают в этой сфере всю жизнь… После он устроился в музей, стал заниматься музейной педагогикой. Он всегда этого хотел, ты сам говорил. Знаете, он и Мартин были знакомы…– Да нет, я его просто видел время от времени. Он поспевал всюду, присутствовал на открытии каждой выставки. И вообще в нашем городке все друг друга знают.– Простите, но все-таки что же в тот раз произошло с Зевсом – с герром Шубертом?Рената Мойрер тряхнула головой.– Недалеко от Ассизи, – стал рассказывать Мартин, – случилась небольшая поломка автобуса. Тогда-то Зевс и съехал с катушек. Джотто всегда был его коньком, его величайшей любовью. И вот, представляете, до Ассизи уже рукой подать, а ему, Зевсу, приходится возвращаться не солоно хлебавши. И у него сдали нервы, я бы назвал это «культурным шоком». Как вы думаете, бывает такое? Тут все дело в гедеэровской ментальности: он был уверен, что никогда в жизни больше в Италию не попадет.– И он стал честить Эрнста, в хвост и в гриву, перед всеми. Это было настолько бессмысленно… – Рената Мойрер осторожно потерла воспалившуюся мочку правого уха. – Но хуже всего, что Тино совсем отдалился от своего дедушки. Эрнст был просто помешан на внуке. Тино же – трудный ребенок, очень трудный.– Это мой сын, – уточняет Мартин.– Мать Тино погибла вследствие аварии, в октябре девяносто второго. И с тех самых пор – с тех пор Тино разговаривает только с детьми, с детьми и еще со своей тетей. На других он вообще не реагирует, даже на Мартина. Если он в этом году пойдет в школу – боюсь, он там столкнется с большими трудностями.– Не на велосипеде ли? Она… ваша жена ехала на…– Ах, так вы помните? – удивилась Рената Мойрер. – Ну да, об этом ведь писали в газете, о том, что виновный водитель скрылся…– Она тогда только-только научилась ездить на велосипеде, – сказал Мартин.– Мартин все время упрекает себя…– Мама…– … при переломе основания черепа человек умирает на месте! А он все думает, что ее можно было спасти…– Если у вашей жены был перелом основания черепа… То она действительно умерла на месте, мгновенно.– Видишь, я же тебе говорила.– Если вы думаете… – д-р Холичек не закончила фразу и стала теребить пуговицу своего жакета. Потом, прикрыв рукой вырез на груди, наклонилась над столом, взяла лежавшие на газете очки без оправы, надела их, перевернула страницу раскрытого блокнота и начала что-то писать.– Мартин подарил Тино собаку, фокстерьера, – сказала Рената Мойрер. – Так вот Эрнст подумал, что мы нарочно хотим настроить мальчика против него и купили собаку только потому, что у него – Эрнста – аллергия на собачью шерсть.Д-р Холичек записала и это.– Мама, рассказывай по порядку. Это все было гораздо позже!– Его очернили в нашей газете, – сказала Рената Мойрер. – Тут наверняка не обошлось без происков Зевса. Они опять извлекли на свет божий ту давешнюю историю с Зевсовым увольнением, но так, как будто партия тут была вообще не при чем, как будто Эрнст сам все придумал и сам принял решение. Это случилось в девяностом, за неделю до Пасхи. Тогда была создана некая комиссия по расследованию, и Эрнсту пришлось перед ней отчитываться. В ней заседали отпетые мошенники. Все, один за другим, сдавали свои позиции. Приходили анонимные письма. Хуже всего были анонимные же выражения солидарности.– Он совершил одну ошибку, – сказал Мартин. – А именно ту, что сам подал заявление об уходе. После публикации той статьи он написал заявление в надежде – я так предполагаю, – что коллеги предпримут какие-то меры в его защиту, что кто-то сообщит, как все было на самом деле. Естественно, никто и не пошевелился, понятно почему. И Эрнст потерял контроль над собой. Поставь он вопрос о доверии к нему коллег – и все бы обошлось, я в этом уверен. А так все подумали, что он в свое время сотрудничал со Штази. Мол, иначе зачем бы он сам отказался от должности, добровольно? Короче, он сидел дома, безработный, и все обходили его стороной. И из партии он вышел, потому что те тоже не пожелали за него вступиться. Хотя их позиция по-своему вполне логична – не могли же они обвинять самих себя. Ему нужно было только подождать какое-то время. Новый школьный совет, может, и отстоял бы его, а нет, так хоть отправил бы на почетную пенсию. Но Эрнст сам все испортил.– Все было не совсем так, Мартин. Ты ведь прекрасно знаешь, что началось после той статьи… Даже тебе угрожали побоями. Что ж ты такое говоришь? На самом деле они совсем доконали Эрнста, затравили его. И никто в тот момент не вмешался, не поддержал… Все как один молчали.– Ваш муж пытался себя защитить? Предпринимал что-нибудь?– Что он мог предпринять? Сперва события развивались так быстро, а потом вдруг всему наступил конец… Вдруг оказалось, что все это больше никого не интересует. Главное – иметь деньги, работу, жилье и ЕС-карту, ориентироваться в законах и формулярах. Ничто другое людей не интересует, на другое им начхать. Это на время дало ему передышку. Это и Тино. – Рената Мойрер высморкалась.– Может, выпьете еще воды? – спросила д-р Холичек. – А вы не хотите? – Не выпуская шариковой ручки, она левой рукой отвинтила пробку и разлила то, что еще оставалось в бутылке, по двум стаканам.– Спасибо, – сказала Рената Мойрер. – Я после того, как меня уволили из «Текстимы», Берлинская фирма, выпускающая оборудование для текстильной и трикотажной промышленности.
стала работать у одного человека, который до конца… я лучше не буду уточнять, кем он был, ну, в общем, аппаратчиком, а к тому времени возглавил бюро бухгалтерского учета и консультаций по налоговым делам; он им не единолично владел, но был шефом. Он – интеллигентный человек и развивал свой бизнес хотя и эффективно, но в разумных пределах, в соответствии с поговоркой: «Мелкая скотинка тоже дает навоз». Этот Нойгебауэр только ухмылялся, когда до него доходили сплетни, что он якобы принял меня на работу только потому, что покровительствует «своим», – ведь я, собственно, профессиональный статистик. Он, значит, был доволен моей работой и продолжал посмеиваться – до того момента, пока Эрнсту не взбрендило на него надавить. Эрнст составил некое письмо о себе самом, Нойгебауэре и паре других «товарищей» – он ведь их всех знал. Все должны были подписаться, и он послал по экземпляру в каждую газету. Я впервые узнала об этом от Нойгебауэра. Я сперва даже не поняла, чего, собственно, Нойгебауэр от меня хочет, как, по его мнению, я могла бы, даже при всем желании, чему-то помешать… Самое неприятное, что незадолго до того он предложил нам с Эрнстом свой дачный домик в Гарце – на все лето, бесплатно. Я еще подумала, что это очень мило с его стороны. Подумала, Эрнст хоть выберется на природу… Эрнст ведь тогда безвылазно сидел дома. Но когда мы с ним приехали на дачу, он там в буквальном смысле держался за мою юбку, ходил за мной по пятам. Мы приехали вместе, но мне нужно было вернуться – а на следующий день Эрнст уже снова стоял под дверью нашей квартиры, дулся и изображал обиженного: я, мол, хотела от него отделаться. Вскоре он отказался и от нашего собственного садового участка, записанного на его имя. Мы должны предоставить природу ей самой, так он это объяснил. Я, конечно, поплакала, из-за клубники – клубничные грядки были для нас настоящим оазисом. Тогда-то я и поняла: у Эрнста поехала крыша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32