Бывает и такое, если создавать теорию по принципу экономии ума. Да и вообще - мало ли, куда можно поместить такую полезную вещь, как Бога! Лишь бы была теория.
И если даже боги подчиняются всякому маразму, то люди и подавно. Перелистайте историю моды, и вы увидите, как над огромными массами просвещенных (!) людей периодически нависает неумолимая обязанность подчиниться тому или иному изобретению - надеть на себя что-то невообразимое, или сделать со своими волосами что-то противоестественное, но соответствующее неуклонному установлению текущего момента. Вспомните, например, что умнейшие люди своего времени носили жабо. А умнейшие люди другого времени надевали парики с буклями и посыпали их пудрой!
И хотя никто не знает, откуда приходят подобные позорные приказы, но никто не смеет им прекословить. Ни король, ни мудрец, ни простолюдин, ни президент корпорации, ни владелец банкирского дома. Такова сила теорий, которые ни на чем не основаны.
Плохо, конечно, когда есть такие, никуда не пригодные, теории. Но хуже всего, когда пригодность подобных теорий вдруг выявляется в тех областях, о которых даже и не помышляли их творцы. Это хуже, потому что в этом случае никуда не пригодная теория создает новый обычай интеллектуальной жизни, который требует понимать теперь любую исследовательскую деятельности как форму приобщения именно к этой теории. Эта патология возникает по очень простой причине - придя откуда-то, где эта теория явно непригодна, она ничем не демонстрирует свою несостоятельность в новых условиях, потому что её не к чему напрямую применить. Но зато она приносит с собой таинственный шлейф большого объяснительного потенциала: «А… это то, что перевернуло все устои в области…и т.д.». Так, обычно, отзываются об этой теории, не представляя себе, ни устоев, ни области, ни обстоятельств переворота, ни самого факта переворота, связанного с этой теорией.
Человек что-то такое слышал понаслышке про те области, про которые ему стыдно признаться, что он в них мало понимает, и поэтому он считает, что лучше поддакивать, чем нарушить последнюю благопристойность и потребовать разъяснений.
Так происходит прививка глупости к головам совсем не глупых людей.
Дальнесрочные последствия этого всегда печальны.
А происходит это, чаще всего, в том случае, когда какая-либо нестройная и невнятно изложенная концепция запоминается каким-либо броским термином, который никем не понят, но всеми принят по удачному звучанию. И вот, благодаря тому форсу, который исходит от звука этого термина, последний начинает приклеиваться к истолкованию всего того, что находится близко к тем проблемам, в системе которых он возник. Первое время все благосклонно привыкают к присутствию этого термина именно в системе его первоначального применения, а затем начинают потихоньку навешивать его вообще на всё, что нуждается в какой-либо звучной терминологии.
Развитие этого интересного процесса завершается тем, что за термином начинает признаваться право объяснять что-то такое, что он должен объяснять, несмотря на то, что никто так и не знает, что вообще означает сам этот термин. Именно вот это композиционное изящество в применении термина забавнее всего: никому не понятно, что сам этот термин означает, но все им что-то объясняют, поскольку так установлено - объяснять именно этим термином то, что принято объяснять именно этим термином. Почему - никто уже не задумывается.
В лучших случаях на этом держится какой-нибудь очень распространенный прием стыдливого замещения чего-то непонятного каким-либо научным словом. Так произошло, например, с тем явлением, которое обозначается словом «инстинкт». Все знают, что означает это слово с точки зрения лексической семантики, но никто не знает, что такое инстинкт с точки зрения реальной физиологии.
До сих пор нигде не объяснено ни чудо врожденности инстинкта, ни сам механизм принудительных связей сознания с очерченными рамками того или иного поведения. Не объяснено главное - как сознательное поведение одновременно является неосознанным? Но зато есть это очень удачное слово - «инстинкт». Хорошее слово, которое создаёт видимость знания и расхолаживает исследователей. Потому что - зачем исследовать сам инстинкт как чудо, если он дан как хороший термин?
Но совсем плохо, если первоначальный смысл термина поначалу искажается, далее слегка изменяется, а затем и вообще теряется настолько, что он превращается в некий расплывчатый знак каких-то сфер, в которых его применение должно устранять любую непонятность одним лишь своим появлением. Тогда - беда. Потому что именно в данном случае никто уже не знает ни того, что объясняет этот термин, ни того, что означает сам он, но все знают, что если налепить его на что-то непонятное, то это непонятное тут же сделается как бы понятным.
Именно так и произошло с термином «бессознательное», о котором в заключительной фазе предыдущей главы подумали девять десятых читателей, если число читателей этой главы выражалось цифрой с нулем на конце.
«Кто ты?» - наконец-то (по мнению автора) должен, спросить интеллект у того сознания, которое управляет «неосознанным» поведением его тела. Но некоторые читатели готовы были сразу же ответить и автору, и его интеллекту: «Это же бессознательное! Кто же этого не знает?!».
Вот пример того, как термин не только ничего не объясняет, но и сам означает то, что неизвестно уже никому.
Главный творец понятия «бессознательное», философ Иоганн Готлиб Фихте, и помыслить себе не мог, что это слово спровоцирует столько перевозбужденных идей сначала в философии, а потом и где угодно. У Фихте «бессознательное» привлекалось для оправдания его трудно понимаемой и сомнительной идеи, что у вещей нет бытия, независимого от сознания. Для этого Фихте пришлось объявить, что собственное «я» человека бессознательно конструирует в подсознательных глубинах своей психики всё то, что есть «не-я». То есть весь окружающий мир.
Как видим, «бессознательное» - это не природой данное понятие, а тот самый термин, который может быть дан мысли по самопорожденным основаниям, которые не кажутся необходимыми. И, поскольку этот термин был дан мысли, но ни в чем конкретном себя не осуществлял, то вся его темная бездна начала втягивать в себя всё, что тоже хотело подпадать под правило об отсутствии самостоятельного бытия у природных объектов.
Первым в бездну всосало философа Фридриха Иоганна Йозефа Шеллинга, который из слишком общих рассуждений, но, используя это новое слово - «бессознательное» - сделал таинственный вывод о том, что природа и сознание это, в сущности, одно и то же, потому что природа была создана досознательным бессознательным самотворчеством духа. Не спрашивайте у меня, как это бывает, потому что Шеллинг и сам был бы счастлив ответить на этот вопрос. Однако Шеллинг, хоть и был далеко не новатором в применении слова «бессознательное», но обошелся в его доказательствах настолько без излишеств, что слово «бессознательное» прижилось в умах еще крепче, а растревожило их еще больше.
Может быть поэтому, отставной военный Эдуард Гартман, чья великолепная по стилю рассуждений книга «Философия бессознательного» имела необычайный резонанс, решил наделить «бессознательное» очень конкретным и очень предметным перечнем обязанностей. «Бессознательное» у Гартмана - это сверхсознательная воля, которая имеет представление о том, что она хочет не только в отношении человека, но и относительно всего мира, потому что - это именно «Бессознательное» создало данный мир, обладая сверхмировой природой и, находясь в стороне от мира. А, раз уж «Бессознательное» создало этот мир, то не бросит же оно его теперь, как есть! Вот и приходится Бессознательному заниматься всеми текущими делами этого мира, в том числе и текущей жизнью человека - наделять его инстинктом, половым чувством, материнской любовью, помогать интеллекту в тяжелые минуты предчувствиями, руководить процессами мышления, нашептывать человеку мистические ощущения высшего, вкладывать в дух человека понятия о красоте и давать ему способности к творчеству.
То есть (обратим внимание), Гартман вообще убрал «бессознательное» из человеческого сознания, и дал ему самостоятельное метафизическое бытие в стороне от человека и даже в стороне от всего мира. И сделал он это по основному и единственному соображению того, что поступки и настроения человека являются необъяснимыми с точки зрения их внятных источников в человеческой воле.
Так началось использование модного слова, вне зависимости от того, что оно обозначало когда-то раньше во взаимно сотрудничающих концепциях Фихте и Шеллинга. Началась самостоятельная жизнь термина, в которой он уже оборачивается на каждый свист.
Свистнули из психотерапии, в которой Иосиф Брейер создал теорию, согласно которой нервные расстройства - это последствия замещения нереализованных влечений. По Брейеру некоторые влечения не могут реализовываться из-за своей постыдности, а некоторые невозможны просто по каким-либо практическим препятствиям, и поэтому энергия этих влечений неосознанно живет в психике и создает внутренний конфликт, который, затем, накапливается и бессознательно разряжается в виде психических извращений или нарушений работы некоторых органов.
Иосиф Брейер был гипнотизером, и ему удавалось убедить человека под гипнозом раскрепоститься и реализовать запретные влечения, пусть не в жизненной практике, но хотя бы в своём сознании. Для этого Брейер начинал копаться в памяти загипнотизированного пациента, чтобы выявить в ней моменты первого появления симптомов недуга. Добравшись, таким образом, до событий, которые сопровождали эти первые симптомы, Брейер убеждал пациента пережить эти события по-новому, как якобы осуществившиеся в полном соответствии с запретными влечениями. В результате этих, наведенных гипнозом, переживаний, симптомы исчезали.
Это был клинический приём, который реально снимал некоторые виды психических изломов и неврозов человека.
Ученик Брейера, Зигмунд Фрейд, решил перенять этот удачный приём, но гипнозом он не владел. Поэтому Фрейду пришлось докапываться до причин заболевания методом «свободных ассоциаций», то есть анализом того, что первым брякнет пациент на какой-нибудь интересный вопрос. Например, если пациент сказал, что его нервирует «пенистость» пива, то метод «свободных ассоциаций» включает пересчетную схему и подсказывает особо проницательному психотерапевту, что слово «пенистость» сказано совсем не про пиво, а про пенис (п е н и с-тость), потому что пиво - это только прикрытие, только неосознанное замещение истинной причины волнений этого пациента.
Таким образом, если у Брейера ассоциации были прямыми, так как он отыскивал причину болезни непосредственно в анналах памяти (человек под гипнозом не способен лгать), то у Фрейда ассоциации были не прямыми, они были только лишь «свободными» догадками, что вызывало необходимость создания хоть какой-либо теории, способной опереться в расшифровке ассоциаций на хоть какой-нибудь корректный метод, чтобы хотя бы не из каждой пенистости выводить п е н и с-тость. Так из психотерапии возник психоанализ.
Позже Фрейд на несколько месяцев поехал в Париж учиться гипнозу, а заодно и слушать лекции знаменитого Жана Мартена Шарко, который излагал собственную теорию ассоциаций между симптомами и их причинами. Шарко утверждал, что странности в поведении невротиков можно вполне уверенно соотнести с особенностями их половой жизни.
Не научившись гипнозу, но, наслушавшись психосексуальных идей (Париж!), Фрейд понял их преимущество перед расшифровкой «свободных ассоциаций», и вцепился мертвой хваткой. Еще бы - сексуальные мотивы хорошо вписывались, как в теорию Брейера о замещении запретных влечений, так и в теорию Шарко о соотнесённости странного в психике человека со странностями в его половых предпочтениях. Теперь не только гипноз не нужен, но и свободные ассоциации можно свести только к вопросам пола.
Так, например, если маленький мальчик панически боится лошадей, то у него есть заветное желание переспать со своей мамой (действительный случай фрейдовской диагностики!). Именно в этом логическом порядке, а не наоборот. Потому что каждый мальчик хочет свою маму, но не каждый из-за этого боится лошадей. Тут ничего не должно переставляться местами. Всё должно быть без путаницы.
И чтобы путаницы не было, появилось еще одно «бессознательное», благо, этот термин в то время раздавался отовсюду (книга Гартмана выдержала 10 изданий только при его жизни!). Но это было уже фрейдовское «бессознательное», которое стало теперь не областью подсознания в сознании (Фихте), не досознательной деятельностью сознания (Шеллинг), не сверхсознательным источником Мировой Воли (Гартман) и не бессознательной областью памяти о негативных переживаниях (Брейер) - это очередное «бессознательное» было зоной сексуальных инстинктов и внутренних конфликтов (Фрейд), располагающихся где-то в глубинах человеческой психики.
Теперь код расшифровки странных поступков стал двоичным - или подавленные сексуальные мечты, или, загнанные в темные углы подсознания, внутренние конфликты между дурными наклонностями и приличиями.
И тогда, если капитан норвежского парохода самым безобразным образом, практически намеренно, налетел на французский корабль и загнал тому в борт свой форштевень, то тут и долго думать не надо: норвежец - скрытый гомосексуалист, а его сознание чурается этого факта и вытесняет его в «бессознательную» область психики, где заветное желание, вроде бы, и забывается, но воздействует оттуда на душевное состояние, стремясь, всё-таки, реализоваться. И вот, вытесненная в сферу «бессознательного», гомосексуальная наклонность норвежского капитана, невротически реализовалось, подсознательно подтолкнув его исполнить этот, столь очевидный в своём эротическом облике, акт запретного совокупления: алчно устремленный на француза воображаемый бушприт, азартный бросок, разверзшийся борт и праздничный момент проникновения в его глубины…
Это и есть фрейдовский психоанализ «бессознательного» на идеях Шарко.
Или, взять французского капитана. Он, ведь тоже болен! Нагородить все эти стальные бочки друг на друга, навалить их с такой увлеченностью и с таким возбуждением везде и всюду, где нельзя- это не что иное, как последствия внутреннего конфликта в сфере «бессознательного» его психики. Если бы француз, загодя перед рейсом, лег на диван психоаналитика, то они совместно выявили бы, что в детстве капитану запрещали играть с собственными фекалиями (прошу прощения у читателя), и поэтому он столь невротически поддался этому мучительному и сладкому зову из «бессознательного», начав наваливать горкой то, что нельзя наваливать горкой, там, где вообще ничего нельзя наваливать (мы сейчас про бочки с бензолом в неположенных местах, если читатель еще не запутался в психоанализе).
А это фрейдовский психоанализ «бессознательного» на открытии Брейера.
Всё это стало невероятно популярно от Европы и до Америки, потому что в эпоху викторианской стыдливости и строгого христианского воспитания идея вытеснения половых влечений в бессознательное имела хорошую подпитку в общественном табу на многое, что потом со временем стало совершенно обыденным.
И поэтому, когда новая жизнь показала, что сексуальные запреты ушли в прошлое, а все, якобы связанные с ними, неврозы, остались, то новые деятели психоанализа стали стыдливо замещать фрейдовское «бессознательное» иными толкованиями, понимая его, всяк во что горазд: то, как область скрытых чувств властолюбия и честолюбия, то, как зону тоски по смыслу жизни, то, как всезнание обо всем, то, как орган, ответственный за сохранение душевного равновесия, то, как систему генетических импульсов из наследуемых структур мозга, то, как общее поле сверх-Я и осознания, то, как психическую перводействительность людских мотивов и переживаний, то, как просто психическую жизнь, происходящую без участия сознания, то, как сферу мечтаний, галлюцинаций, сновидений и ассоциаций, вызывающих возбуждение, то вообще как бесполезную выдумку, как, например, у Сартра.
Дорогой читатель, а какое из этих понятий ты хотел мне предложить, когда вознамерился назвать «бессознательным» то удивительное сознание, которое ежесекундно управляет твоим обменом веществ, твоей кровеносной системой, движением твоей лимфы, координацией твоего зрения и слуха, твоим вестибулярным аппаратом, системой теплообмена, фагоцитозом, прохождением нервных импульсов, и вообще всей химией и физикой твоего организма?
Разве что-либо из того, что понималось выше под «бессознательным», можно относить к этому великому труженику, чья разумная деятельность ни на мгновение не останавливается и ежесекундно принимает невероятное количество решений, обеспечивающих неподсчётное количество точнейших и сложнейших операций жизнедеятельности твоего организма?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
И если даже боги подчиняются всякому маразму, то люди и подавно. Перелистайте историю моды, и вы увидите, как над огромными массами просвещенных (!) людей периодически нависает неумолимая обязанность подчиниться тому или иному изобретению - надеть на себя что-то невообразимое, или сделать со своими волосами что-то противоестественное, но соответствующее неуклонному установлению текущего момента. Вспомните, например, что умнейшие люди своего времени носили жабо. А умнейшие люди другого времени надевали парики с буклями и посыпали их пудрой!
И хотя никто не знает, откуда приходят подобные позорные приказы, но никто не смеет им прекословить. Ни король, ни мудрец, ни простолюдин, ни президент корпорации, ни владелец банкирского дома. Такова сила теорий, которые ни на чем не основаны.
Плохо, конечно, когда есть такие, никуда не пригодные, теории. Но хуже всего, когда пригодность подобных теорий вдруг выявляется в тех областях, о которых даже и не помышляли их творцы. Это хуже, потому что в этом случае никуда не пригодная теория создает новый обычай интеллектуальной жизни, который требует понимать теперь любую исследовательскую деятельности как форму приобщения именно к этой теории. Эта патология возникает по очень простой причине - придя откуда-то, где эта теория явно непригодна, она ничем не демонстрирует свою несостоятельность в новых условиях, потому что её не к чему напрямую применить. Но зато она приносит с собой таинственный шлейф большого объяснительного потенциала: «А… это то, что перевернуло все устои в области…и т.д.». Так, обычно, отзываются об этой теории, не представляя себе, ни устоев, ни области, ни обстоятельств переворота, ни самого факта переворота, связанного с этой теорией.
Человек что-то такое слышал понаслышке про те области, про которые ему стыдно признаться, что он в них мало понимает, и поэтому он считает, что лучше поддакивать, чем нарушить последнюю благопристойность и потребовать разъяснений.
Так происходит прививка глупости к головам совсем не глупых людей.
Дальнесрочные последствия этого всегда печальны.
А происходит это, чаще всего, в том случае, когда какая-либо нестройная и невнятно изложенная концепция запоминается каким-либо броским термином, который никем не понят, но всеми принят по удачному звучанию. И вот, благодаря тому форсу, который исходит от звука этого термина, последний начинает приклеиваться к истолкованию всего того, что находится близко к тем проблемам, в системе которых он возник. Первое время все благосклонно привыкают к присутствию этого термина именно в системе его первоначального применения, а затем начинают потихоньку навешивать его вообще на всё, что нуждается в какой-либо звучной терминологии.
Развитие этого интересного процесса завершается тем, что за термином начинает признаваться право объяснять что-то такое, что он должен объяснять, несмотря на то, что никто так и не знает, что вообще означает сам этот термин. Именно вот это композиционное изящество в применении термина забавнее всего: никому не понятно, что сам этот термин означает, но все им что-то объясняют, поскольку так установлено - объяснять именно этим термином то, что принято объяснять именно этим термином. Почему - никто уже не задумывается.
В лучших случаях на этом держится какой-нибудь очень распространенный прием стыдливого замещения чего-то непонятного каким-либо научным словом. Так произошло, например, с тем явлением, которое обозначается словом «инстинкт». Все знают, что означает это слово с точки зрения лексической семантики, но никто не знает, что такое инстинкт с точки зрения реальной физиологии.
До сих пор нигде не объяснено ни чудо врожденности инстинкта, ни сам механизм принудительных связей сознания с очерченными рамками того или иного поведения. Не объяснено главное - как сознательное поведение одновременно является неосознанным? Но зато есть это очень удачное слово - «инстинкт». Хорошее слово, которое создаёт видимость знания и расхолаживает исследователей. Потому что - зачем исследовать сам инстинкт как чудо, если он дан как хороший термин?
Но совсем плохо, если первоначальный смысл термина поначалу искажается, далее слегка изменяется, а затем и вообще теряется настолько, что он превращается в некий расплывчатый знак каких-то сфер, в которых его применение должно устранять любую непонятность одним лишь своим появлением. Тогда - беда. Потому что именно в данном случае никто уже не знает ни того, что объясняет этот термин, ни того, что означает сам он, но все знают, что если налепить его на что-то непонятное, то это непонятное тут же сделается как бы понятным.
Именно так и произошло с термином «бессознательное», о котором в заключительной фазе предыдущей главы подумали девять десятых читателей, если число читателей этой главы выражалось цифрой с нулем на конце.
«Кто ты?» - наконец-то (по мнению автора) должен, спросить интеллект у того сознания, которое управляет «неосознанным» поведением его тела. Но некоторые читатели готовы были сразу же ответить и автору, и его интеллекту: «Это же бессознательное! Кто же этого не знает?!».
Вот пример того, как термин не только ничего не объясняет, но и сам означает то, что неизвестно уже никому.
Главный творец понятия «бессознательное», философ Иоганн Готлиб Фихте, и помыслить себе не мог, что это слово спровоцирует столько перевозбужденных идей сначала в философии, а потом и где угодно. У Фихте «бессознательное» привлекалось для оправдания его трудно понимаемой и сомнительной идеи, что у вещей нет бытия, независимого от сознания. Для этого Фихте пришлось объявить, что собственное «я» человека бессознательно конструирует в подсознательных глубинах своей психики всё то, что есть «не-я». То есть весь окружающий мир.
Как видим, «бессознательное» - это не природой данное понятие, а тот самый термин, который может быть дан мысли по самопорожденным основаниям, которые не кажутся необходимыми. И, поскольку этот термин был дан мысли, но ни в чем конкретном себя не осуществлял, то вся его темная бездна начала втягивать в себя всё, что тоже хотело подпадать под правило об отсутствии самостоятельного бытия у природных объектов.
Первым в бездну всосало философа Фридриха Иоганна Йозефа Шеллинга, который из слишком общих рассуждений, но, используя это новое слово - «бессознательное» - сделал таинственный вывод о том, что природа и сознание это, в сущности, одно и то же, потому что природа была создана досознательным бессознательным самотворчеством духа. Не спрашивайте у меня, как это бывает, потому что Шеллинг и сам был бы счастлив ответить на этот вопрос. Однако Шеллинг, хоть и был далеко не новатором в применении слова «бессознательное», но обошелся в его доказательствах настолько без излишеств, что слово «бессознательное» прижилось в умах еще крепче, а растревожило их еще больше.
Может быть поэтому, отставной военный Эдуард Гартман, чья великолепная по стилю рассуждений книга «Философия бессознательного» имела необычайный резонанс, решил наделить «бессознательное» очень конкретным и очень предметным перечнем обязанностей. «Бессознательное» у Гартмана - это сверхсознательная воля, которая имеет представление о том, что она хочет не только в отношении человека, но и относительно всего мира, потому что - это именно «Бессознательное» создало данный мир, обладая сверхмировой природой и, находясь в стороне от мира. А, раз уж «Бессознательное» создало этот мир, то не бросит же оно его теперь, как есть! Вот и приходится Бессознательному заниматься всеми текущими делами этого мира, в том числе и текущей жизнью человека - наделять его инстинктом, половым чувством, материнской любовью, помогать интеллекту в тяжелые минуты предчувствиями, руководить процессами мышления, нашептывать человеку мистические ощущения высшего, вкладывать в дух человека понятия о красоте и давать ему способности к творчеству.
То есть (обратим внимание), Гартман вообще убрал «бессознательное» из человеческого сознания, и дал ему самостоятельное метафизическое бытие в стороне от человека и даже в стороне от всего мира. И сделал он это по основному и единственному соображению того, что поступки и настроения человека являются необъяснимыми с точки зрения их внятных источников в человеческой воле.
Так началось использование модного слова, вне зависимости от того, что оно обозначало когда-то раньше во взаимно сотрудничающих концепциях Фихте и Шеллинга. Началась самостоятельная жизнь термина, в которой он уже оборачивается на каждый свист.
Свистнули из психотерапии, в которой Иосиф Брейер создал теорию, согласно которой нервные расстройства - это последствия замещения нереализованных влечений. По Брейеру некоторые влечения не могут реализовываться из-за своей постыдности, а некоторые невозможны просто по каким-либо практическим препятствиям, и поэтому энергия этих влечений неосознанно живет в психике и создает внутренний конфликт, который, затем, накапливается и бессознательно разряжается в виде психических извращений или нарушений работы некоторых органов.
Иосиф Брейер был гипнотизером, и ему удавалось убедить человека под гипнозом раскрепоститься и реализовать запретные влечения, пусть не в жизненной практике, но хотя бы в своём сознании. Для этого Брейер начинал копаться в памяти загипнотизированного пациента, чтобы выявить в ней моменты первого появления симптомов недуга. Добравшись, таким образом, до событий, которые сопровождали эти первые симптомы, Брейер убеждал пациента пережить эти события по-новому, как якобы осуществившиеся в полном соответствии с запретными влечениями. В результате этих, наведенных гипнозом, переживаний, симптомы исчезали.
Это был клинический приём, который реально снимал некоторые виды психических изломов и неврозов человека.
Ученик Брейера, Зигмунд Фрейд, решил перенять этот удачный приём, но гипнозом он не владел. Поэтому Фрейду пришлось докапываться до причин заболевания методом «свободных ассоциаций», то есть анализом того, что первым брякнет пациент на какой-нибудь интересный вопрос. Например, если пациент сказал, что его нервирует «пенистость» пива, то метод «свободных ассоциаций» включает пересчетную схему и подсказывает особо проницательному психотерапевту, что слово «пенистость» сказано совсем не про пиво, а про пенис (п е н и с-тость), потому что пиво - это только прикрытие, только неосознанное замещение истинной причины волнений этого пациента.
Таким образом, если у Брейера ассоциации были прямыми, так как он отыскивал причину болезни непосредственно в анналах памяти (человек под гипнозом не способен лгать), то у Фрейда ассоциации были не прямыми, они были только лишь «свободными» догадками, что вызывало необходимость создания хоть какой-либо теории, способной опереться в расшифровке ассоциаций на хоть какой-нибудь корректный метод, чтобы хотя бы не из каждой пенистости выводить п е н и с-тость. Так из психотерапии возник психоанализ.
Позже Фрейд на несколько месяцев поехал в Париж учиться гипнозу, а заодно и слушать лекции знаменитого Жана Мартена Шарко, который излагал собственную теорию ассоциаций между симптомами и их причинами. Шарко утверждал, что странности в поведении невротиков можно вполне уверенно соотнести с особенностями их половой жизни.
Не научившись гипнозу, но, наслушавшись психосексуальных идей (Париж!), Фрейд понял их преимущество перед расшифровкой «свободных ассоциаций», и вцепился мертвой хваткой. Еще бы - сексуальные мотивы хорошо вписывались, как в теорию Брейера о замещении запретных влечений, так и в теорию Шарко о соотнесённости странного в психике человека со странностями в его половых предпочтениях. Теперь не только гипноз не нужен, но и свободные ассоциации можно свести только к вопросам пола.
Так, например, если маленький мальчик панически боится лошадей, то у него есть заветное желание переспать со своей мамой (действительный случай фрейдовской диагностики!). Именно в этом логическом порядке, а не наоборот. Потому что каждый мальчик хочет свою маму, но не каждый из-за этого боится лошадей. Тут ничего не должно переставляться местами. Всё должно быть без путаницы.
И чтобы путаницы не было, появилось еще одно «бессознательное», благо, этот термин в то время раздавался отовсюду (книга Гартмана выдержала 10 изданий только при его жизни!). Но это было уже фрейдовское «бессознательное», которое стало теперь не областью подсознания в сознании (Фихте), не досознательной деятельностью сознания (Шеллинг), не сверхсознательным источником Мировой Воли (Гартман) и не бессознательной областью памяти о негативных переживаниях (Брейер) - это очередное «бессознательное» было зоной сексуальных инстинктов и внутренних конфликтов (Фрейд), располагающихся где-то в глубинах человеческой психики.
Теперь код расшифровки странных поступков стал двоичным - или подавленные сексуальные мечты, или, загнанные в темные углы подсознания, внутренние конфликты между дурными наклонностями и приличиями.
И тогда, если капитан норвежского парохода самым безобразным образом, практически намеренно, налетел на французский корабль и загнал тому в борт свой форштевень, то тут и долго думать не надо: норвежец - скрытый гомосексуалист, а его сознание чурается этого факта и вытесняет его в «бессознательную» область психики, где заветное желание, вроде бы, и забывается, но воздействует оттуда на душевное состояние, стремясь, всё-таки, реализоваться. И вот, вытесненная в сферу «бессознательного», гомосексуальная наклонность норвежского капитана, невротически реализовалось, подсознательно подтолкнув его исполнить этот, столь очевидный в своём эротическом облике, акт запретного совокупления: алчно устремленный на француза воображаемый бушприт, азартный бросок, разверзшийся борт и праздничный момент проникновения в его глубины…
Это и есть фрейдовский психоанализ «бессознательного» на идеях Шарко.
Или, взять французского капитана. Он, ведь тоже болен! Нагородить все эти стальные бочки друг на друга, навалить их с такой увлеченностью и с таким возбуждением везде и всюду, где нельзя- это не что иное, как последствия внутреннего конфликта в сфере «бессознательного» его психики. Если бы француз, загодя перед рейсом, лег на диван психоаналитика, то они совместно выявили бы, что в детстве капитану запрещали играть с собственными фекалиями (прошу прощения у читателя), и поэтому он столь невротически поддался этому мучительному и сладкому зову из «бессознательного», начав наваливать горкой то, что нельзя наваливать горкой, там, где вообще ничего нельзя наваливать (мы сейчас про бочки с бензолом в неположенных местах, если читатель еще не запутался в психоанализе).
А это фрейдовский психоанализ «бессознательного» на открытии Брейера.
Всё это стало невероятно популярно от Европы и до Америки, потому что в эпоху викторианской стыдливости и строгого христианского воспитания идея вытеснения половых влечений в бессознательное имела хорошую подпитку в общественном табу на многое, что потом со временем стало совершенно обыденным.
И поэтому, когда новая жизнь показала, что сексуальные запреты ушли в прошлое, а все, якобы связанные с ними, неврозы, остались, то новые деятели психоанализа стали стыдливо замещать фрейдовское «бессознательное» иными толкованиями, понимая его, всяк во что горазд: то, как область скрытых чувств властолюбия и честолюбия, то, как зону тоски по смыслу жизни, то, как всезнание обо всем, то, как орган, ответственный за сохранение душевного равновесия, то, как систему генетических импульсов из наследуемых структур мозга, то, как общее поле сверх-Я и осознания, то, как психическую перводействительность людских мотивов и переживаний, то, как просто психическую жизнь, происходящую без участия сознания, то, как сферу мечтаний, галлюцинаций, сновидений и ассоциаций, вызывающих возбуждение, то вообще как бесполезную выдумку, как, например, у Сартра.
Дорогой читатель, а какое из этих понятий ты хотел мне предложить, когда вознамерился назвать «бессознательным» то удивительное сознание, которое ежесекундно управляет твоим обменом веществ, твоей кровеносной системой, движением твоей лимфы, координацией твоего зрения и слуха, твоим вестибулярным аппаратом, системой теплообмена, фагоцитозом, прохождением нервных импульсов, и вообще всей химией и физикой твоего организма?
Разве что-либо из того, что понималось выше под «бессознательным», можно относить к этому великому труженику, чья разумная деятельность ни на мгновение не останавливается и ежесекундно принимает невероятное количество решений, обеспечивающих неподсчётное количество точнейших и сложнейших операций жизнедеятельности твоего организма?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24