Действительно, жалко.
Надела темно-синие трикотажные брюки, натянула серый пуловер, вокруг шеи шарфик в сине-белую полоску и погляделась в зеркало. Все было на месте — начиная от буйных волос до туристической обуви, и особенно — шрам на щеке. Воротник с капюшоном, перчатки, на всякий случай паспорт, ах да — деньги. Из ста левов, которые дал отец перед Новым годом, осталась половина — она гордилась своей неохотой тратиться, просто не видела смысла распускать деньги по мелочам. Тащить с собой рюкзак с продовольствием излишне, найдется по пути стакан лимонада и что-нибудь на закуску. Оставить записку или не оставлять? Они наверняка запоздают, знает она их субботы, а может, останутся ночевать, если Чочев уговорит отца выпить и блокировать машину. До тех пор она успеет вернуться и претерпеть новые наставления по телефону.
На улице мартовское солнце, разогнавшее утренний туман, согрело и прохожих, и тротуары, дышится легко. Элица, сунув куртку под мышку, догнала трамвай, полупустой, с подсыхающим полом и открытыми окошками. Кажется, мне сегодня везет, сказала она себе, не без удовольствия принимая толчки в спину, производимые металлической платформой. Если еще удастся ухватить какой-нибудь запоздавший поезд, цены мне не будет...
Поезд, дачный состав из стареньких вагонов, пофыркивал на боковом перроне. Элица прошла его из конца в конец, покраснев до ушей от шуточек молодого машиниста. Коце, позвал своего дружка усатый машинист, иди-ка сюда, быстрее! Тот, прибежав, навалился на него, и оба восхищенными глазами оглядели Элицу с головы до пяток, а она быстро удалялась, настигаемая их шутками: шведок возим, браток, погляди, какая красотка... Эй, малышка, беби, пожалуйте сюда, маршрут у нас Лондон — Иваняне — Калькутта, суперэкспрессно...
«Лав ю!» — расслышала она, смущенно входя в первый попавшийся вагон. Обожженная воспоминанием, она сжалась, словно в живот ей угодила стрела. Убегая от видений аборта, она прислонилась к коридорным перилам, рассеянно вслушиваясь в шумы...
Мужчина, которому она поверила и отдалась, словно бы обладал всеми желаемыми качествами — молод, энергичен, может быть, даже талантлив в своей любимой резьбе по дереву, хотя она не одобряла его увлечения странновато-обезображенными фигурами, болезненно удаленными от человека. Но чем больше она его узнавала, тем больше в нем открывала других, неподозреваемых ранее черт — например, глубоко угнездившегося равнодушия к окружающим, к близким, вытесненным интересами и работой ума. По сравнению с ней он был нечувствителен в обычном смысле этого слова: солнечный день, или песня, или случайная встреча с людским несчастьем производили на него куда меньшее впечатление, чем возникший в его голове, пусть даже самый банальный, образ, о котором он мог разглагольствовать перед ней часами. Он любил расспрашивать ее об известных мыслителях, но не было случая, чтобы он заинтересовался их частной жизнью, личной судьбой — для него были важны их идеи.
Когда случилась с ней эта нежданная беременность, в считанные месяцы перестроился не только весь ее организм, но и сама душа — тревожно-ласковая, исполнившаяся нежной стойкости.
За то же время и он стал неузнаваемым: изнервничался и замкнулся в себе, то подавленный, то гневливый. В эти мучительные дни и ночи, все еще не верящая в его преображение и в собственную свою наивность, все еще надеющаяся увидеть его другим — приблизившимся, растроганным соучастием в этом зачатии,— в те именно дни припомнился ей недавний разговор с дядей. Они сидели в кафе, вокруг шумела литературная богема, форсили молодые красавцы, выставляя напоказ фальшивую (а может, и настоящую) самоуверенность. Тайком потрогав живот, она спросила у дяди, почему до сих пор ни одна философия не опиралась на изначальное деление людей на мужчин и женщин. Дядя, глянув на нее заговорщически, усмехнулся и ответил вопросом: может, потому, что философия — мужское занятие? Но ведь мы сделаны из такой же плоти, из таких же органов, чувств, инстинктов, духа? — спрашивала она дальше. Дядя не согласился. До какой-то степени это так, но только до какой-то. Дальше начинаются различия. Мы, мужчины, нечто вроде машин, служащих для преобразования конкретного в абстрактное, а с вами, женщинами, дело, кажется, обстоит наоборот. Если вернуться к источнику жизни, трудно не заметить, что уже тут мужчина выступает стороной внешней, в зачатии он участвует однократно, для него это лишь миг обладания и наслаждения. Мужчина, добавил дядя, по природе своей не связан с ращением жизни, следовательно, он существо метафизическое. Он еще улыбался, а Элица, сдерживая рыдания, думала: да, метафизическое существо, верно сказано, точно. Дядя и подозревать не мог о ее беременности и переживаниях вокруг нее, о приближающемся аборте, о разрыве с человеком, который сломя голову убегал от отцовства и всего, что между ними было, однако он угадал суть, в которой холода было больше, чем чьей-то вины...
— Добрый день,— услышала она приятный голос и обернулась: рядом остановился высокий молодой мужчина в темных очках, одетый довольно изысканно. Поклонившись, спросил: — Я вам не помешаю?
— Как вы можете помешать? Разве что специально...
Элица явно привела его в смущение таким ответом.
— С моей стороны, может, будет не совсем воспитанно...
— Выглядите вы воспитанным.
Поезд погромыхивал, раскачиваясь среди все еще не просохшего поля, удаляющаяся громада города погружалась в испарения и дым, над ними вставали снежно-пестрые окрестные горы. Элица их сравнила с безукоризненно белым пуловером мужчины — он явно был из чистюль. Это доверия не вызывало, придется в первый же удобный момент уйти в следующее купе, откуда временами слышались раскаты смеха.
— Я все пытаюсь отгадать вашу профессию,— по-прежнему любезно сказал мужчина.— И пока что не могу.
— Зачем вам моя профессия?
— Как зачем? — усмехнулся он.— Просто так, если хотите, из любопытства...
— Лучше бы сказали, из любознательности. Любопытство — женская черта.
Привычным движением Элица подобрала волосы.
— Вы правы.— Мужчина вздохнул.— И все же... Вы, наверное, актриса?
Элица отрицала.
— Эстрадная певица?
— Вы не боитесь меня обидеть?
— Обидеть? — вытаращился он.
— Вы, вероятно, почитатель эстрады?
— Отчасти.— Он пошел в отступление.— Вы, как я понял, музыкантша?
— Знаете что,— сказала Элица,— я официантка, вас это устраивает?
Мужчина глуповато ухмыльнулся:
— Недооцениваете меня? Ну да ладно. Замолчали, вглядываясь в медленно исчезающую равнину, взлохмаченную линиями электропередач. Поезд устремился к щели в горе, похожей на откинутую полу гигантской бурки, под которую проскользнула река, а рядом с ней примостились шоссе и железнодорожный путь. В горловине ущелья дымилось селение, среди которого возвышалось однорогой улиткой здание какой-то фабрики, увенчанное трубой.
— Люблю путешествовать,— сказал мужчина,— а вы? Есть что-то праздничное и в посадке на поезд, и в этих пейзажах, вы не находите?
Элица кивнула.
— И в ожидании чего-то красивого и неведомого, чего-то нового, неиспытанного... Сожалею, что я не художник, я бы все это мог рисовать.
Элица вызвала в памяти суровое лицо дяди Нягола. Не хватало еще, чтобы этот скользкий тип оказался писателем. Сказала:
— Природу трудно рисовать, еще труднее описывать. Так что не сожалейте.
— Я вам докучаю,— сказал он, понизив голос,— мне, кажется, следует удалиться.
Элица в знак согласия помолчала, он, однако, не удалился. Очки скрывали его глаза, и она не могла определить, что это был за человек, что скрывалось за неумелым его флиртом.
— Скажите,— заговорил он снова,— во что вы верите больше всего?
— Ваше любопытство начинает смахивать на интервью, а я не люблю, когда меня расспрашивают... Все же, поскольку вы выглядите обидчивым, скажу: мало во что я верю.
— Признаться, не ожидал такого ответа. Вы слишком молоды для него.
— А вы человек много переживший, не так ли?
— Может быть, может быть... Надеюсь, что хотя бы одно что-нибудь из этого «мало что» не тайна?
Павлин, решила про себя Элица, ему нужно зеркало побольше его самого в два раза. Спросила:
— Неужели вы действительно так любопытны, как стараетесь мне внушить? Если так, отвечаю: я верю в своего дядю.
Он ее оглядел разочарованно.
— Правду говорю — верю в своего дядю.
— Интересно. Может, ваш дядя великий человек... Я хочу сказать, знаменитый, заслуженный?
— С чего вы взяли! — искренне удивилась Элица.— При чем тут знаменитый, просто добрый, очень добрый человек.— Вы меня снова не поняли,— огорчился мужчина.— Истинные заслуги вызывают уважение... Вы вот сказали, что я обидчив, но я не сержусь, просто завидую вашему дяде...
Элица поджала губы:
— Простите, но я устала, пойду в купе.
И пока он не задержал ее словом или жестом, вошла, притворив за собой дверь. В купе оживленно разговаривали двое молодых мужчин в компании двух девушек. По одежде выглядели рабочими или техниками. Элица оглядела их вещи — сумки и маленькие чемоданчики, багаж холостых людей. Молодежь тоже ее оглядела — мужчины оценивающе, девушки с ревнивым любопытством,— но разговора своего не прервали.
— Ну и вот,— рассказывал один из них, русоволосый, с выгнутыми дугой бровями и зоркими синими глазами,— открываем мы, значит, консервную, а эти самые братья итальянцы, были среди них и инженеры, и техники, прима-любовнички, удивляются: как это так открываете, если котельная только до пояса, откуда пар? Но болгарин, я вам скажу, не лыком шит — за два дня проложили по полянке рельсы, приволокли старенький локомотив, взгромоздили ему цилиндр на темечко, вот тебе и котельная. Мамма миа! — ахнули итальянцы, а наши приняли это за поздравление.
— И дальше?
— Дальше неописуемо. Радиоустановка разоряется, наросли палатки, прибывает всякий расфуфыренный народ, трибуна битком набита, аж трещит, речи пошли, все как полагается. И тут вдруг раздается такой треск, такой металлический грохот — глянули, труба обрушилась на локомотив, и ничего за дымом не видно... Ну, народ врассыпную, милиционеры набежали, пожарники... А тут цыгане налетели галопом на двух телегах — и давай железные клинья выдергивать и вместо них вбивать колышки. Ну и труба — фюить!
— Пешун, привираешь,— заметила сквозь смех одна из девушек.
— Честный христианский крест! — перекрестился Пешо и вдруг повернулся к Элице: — Вы, девушка, так активно слушаете, я, разумеется, рад...
— Извините,— засмущалась она.
— Ну что вы, куда мы без публики годимся... Миче, угости-ка девушку «Мемфисом».
Элица поблагодарила, сказав, что не курит, и вышла в коридор. Очкастый стоял, опершись на соседнее окошко. Она пересекла вагон и перешла в следующий, в соседний.
За окном блестело весеннее солнце, по припекам мягко выделялись светло-зеленые гривки травяных заплаток вперемешку с красноватыми, бледно-желтыми и коричневыми пятнами, выступившими по полянам, по свежевспаханным или запущенным землям. Поезд заныривал в прокопченные трубы туннелей и с рычанием из них выползал, погромыхивал по железной горбине очередного моста и пересекал прилепившееся к склонам сельцо. Элица захватывала взглядом крыши и развешенное белье, копошащихся людей и животных и даже такие подробности, как набухшие почками ветки придорожных деревьев. Над ущельем слоился прозрачный пар, пахнущий пробудившейся землей, мезгой и навозом. И только немногие фабрики, задымившие небо над собой, да сиво-черные потоки Искыра, куда робко вливались прозрачные ручейки и речушки, напоминали об обманчивости пейзажа: и этот дивный уголок не был пощажен индустриальным безумием времени. Элица поднимала глаза кверху, на неистощимые затеи природы: каменистые вершины, витые расселины и фигуры, образованные скалами, по которым торчали кривоногие деревца и из недр которых лилось растопленное серебро родниковой воды.
Сколько времени вода и ветер, жара, стужа, подземные толчки трудились тут, чтобы образовать это ущелье, эту прелестную вакханалию природы? Миллионы лет, непостижимые для наших представлений и, по сути, не связанные никакой границей, никакой конкретной целью. Какую цель преследовало это ущелье? Никакой, разумеется, иначе она давно бы уже достигла ее или оставила. А мы, человечки, не имея чем посоперничать с мудрой этой бесцельностью, принимаемся проводить свои козьи тропки, карабкаемся на них и друг друга преследуем — ухаживаньем и притворством, дулами и словами, деньгами и привилегиями и мало ли чем еще.
Проехали Лыкатник, и по забелевшим, точно прибой, скалистым гребням она поняла, что приближается Черепиш, там она надумала сойти. Игра скал в этом укромном уголке всегда ее чаровала, и каждый раз, как она проезжала сквозь их лабиринт, сожалела, что вот опять не хватает времени туда завернуть. Как только скрипнули перед вокзальчиком тормоза, она резко соскочила и, не оглядываясь, вышла на шоссе. Оно было безлюдным, асфальт сухим, только кое-где скользили по нему ручейки. Напротив зияли каменные уста дорожного туннеля с зеркально светящимся дном. Слева от туннеля, по низкой возвышенности, слоились друг на друга промытые скалы с приземлившимися на них желтыми парашютиками распустившегося кизила.
Элица тронулась по дорожке, вьющейся между скал и голых кустарников. Из них выглядывали подснежники и синели фиалки. Она набрала букет, обвила его носовым платком и, отдыхая от крутизны, вдыхала немощный еще аромат ранних горных цветов.
Пройдя скалы, она добралась до верха, до миниатюрной полянки, увенчанной молодым кизиловым деревцом. Обошла его со всех сторон, понюхала деревцо и даже погладила, как гладят кроткого зверя. Вокруг располагалась складками котловинка, закрытая с севера огромным скалистым массивом, а с трех других сторон — гривастыми горами пониже. Внизу капризно вилась река, почмокивающая в подводных впадинах, болтливо журчащая на быстрине и лениво замолкающая по омутам. В глубине тянулся железнодорожный мост, похожий на два слепленных транспортера, слева, возле покрытых зарослями низких холмов, ютился вокзал, а над ним выглядывали из складок главного холма монастырские постройки — церковь с внутренним двориком, двухъярусные долгострехие строения, часовни, примостившиеся под самой вершиной, дома с эркерами, свесившиеся над самой рекой, деревянная башня с клепалом, скелет, оставшийся от бойницы, а рядом мирно расположились стожки прошлогоднего сена. За башней стелились, постепенно синея, голые буковые леса, среди которых, словно купола готических храмов, возвышались старые сосны.
Элица полной грудью вдыхала чистый воздух и оглядывала котловинку, плотные тени с запада делали ее еще объемнее и живее. До слуха доносился глухой шум реки, перекрываемый колокольцами невидимого стада. Высоко вверху, возле скалистых вершин, тишина пласталась и густела от бесшумного кружения хищных птиц.
Вид был таким захватывающим, что она не обратила внимания на скатившийся по крутизне камень и не услышала прерывистого дыхания из близких кустов. Лишь только когда кто-то показался из-за них, она инстинктивно обернулась и онемела: в десяти метрах от нее остановился очкарик из поезда. Возле ног его стояла большая дорожная сумка с торчащими из нее металлическими прутьями. Оцепеневшая Элица глядела в темные ямы его очков и не могла закричать: пропал голос.
Он вывел ее из оцепенения.
— Милая девушка,— сказал он снизу, не шевелясь,— не пугай...
— Нет! — раздался ее крик, явственно повторенный эхом.— Не смейте!
— Погодите, выслушайте меня...
Элица закричала снова, и эхо опять повторило ее крик. Оба стояли неподвижно среди окружающего безмолвия. Мужчина неожиданно снял очки, и она увидела его лицо — худое и невыразительное, излучающее покорность. Элица быстренько огляделась.
— Кто вы? — крикнула она.— Почему вы меня преследуете?
— Я не преследую вас,— покачал головой мужчина.
— Что же вы тогда тут делаете?
— Милое создание, я художник... Выслушайте меня, вы мой шанс...
Элица нагнулась и схватила первый попавшийся камень.
— Не приближайтесь!
Мужчина смутился, шагнул назад и скрестил руки на груди.
— Выслушайте меня, незнакомка, я в вашем распоряжении,— снова взмолился он.— Никогда я не чувствовал в себе такой уверенности, я еще в поезде это почуял... Умоляю вас мне позировать, всего десять минут, не больше...
— Вы сумасшедший!
— Милая, милая девушка, сейчас это не важно, важны только вы, понимаете, я должен постичь ваше тело, излучение, всю прелесть, которую вы в себе несете...— Он задыхался.— Мы здесь совершенно одни, тепло, освещение превосходно, декорации фантастичны — прошу вас, спуститесь сюда и разденьтесь...
Элица покачнулась. Представила себе его длинные руки, невыразительные глаза, ощущение чего-то гибельного и липкого обострилось до предела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Надела темно-синие трикотажные брюки, натянула серый пуловер, вокруг шеи шарфик в сине-белую полоску и погляделась в зеркало. Все было на месте — начиная от буйных волос до туристической обуви, и особенно — шрам на щеке. Воротник с капюшоном, перчатки, на всякий случай паспорт, ах да — деньги. Из ста левов, которые дал отец перед Новым годом, осталась половина — она гордилась своей неохотой тратиться, просто не видела смысла распускать деньги по мелочам. Тащить с собой рюкзак с продовольствием излишне, найдется по пути стакан лимонада и что-нибудь на закуску. Оставить записку или не оставлять? Они наверняка запоздают, знает она их субботы, а может, останутся ночевать, если Чочев уговорит отца выпить и блокировать машину. До тех пор она успеет вернуться и претерпеть новые наставления по телефону.
На улице мартовское солнце, разогнавшее утренний туман, согрело и прохожих, и тротуары, дышится легко. Элица, сунув куртку под мышку, догнала трамвай, полупустой, с подсыхающим полом и открытыми окошками. Кажется, мне сегодня везет, сказала она себе, не без удовольствия принимая толчки в спину, производимые металлической платформой. Если еще удастся ухватить какой-нибудь запоздавший поезд, цены мне не будет...
Поезд, дачный состав из стареньких вагонов, пофыркивал на боковом перроне. Элица прошла его из конца в конец, покраснев до ушей от шуточек молодого машиниста. Коце, позвал своего дружка усатый машинист, иди-ка сюда, быстрее! Тот, прибежав, навалился на него, и оба восхищенными глазами оглядели Элицу с головы до пяток, а она быстро удалялась, настигаемая их шутками: шведок возим, браток, погляди, какая красотка... Эй, малышка, беби, пожалуйте сюда, маршрут у нас Лондон — Иваняне — Калькутта, суперэкспрессно...
«Лав ю!» — расслышала она, смущенно входя в первый попавшийся вагон. Обожженная воспоминанием, она сжалась, словно в живот ей угодила стрела. Убегая от видений аборта, она прислонилась к коридорным перилам, рассеянно вслушиваясь в шумы...
Мужчина, которому она поверила и отдалась, словно бы обладал всеми желаемыми качествами — молод, энергичен, может быть, даже талантлив в своей любимой резьбе по дереву, хотя она не одобряла его увлечения странновато-обезображенными фигурами, болезненно удаленными от человека. Но чем больше она его узнавала, тем больше в нем открывала других, неподозреваемых ранее черт — например, глубоко угнездившегося равнодушия к окружающим, к близким, вытесненным интересами и работой ума. По сравнению с ней он был нечувствителен в обычном смысле этого слова: солнечный день, или песня, или случайная встреча с людским несчастьем производили на него куда меньшее впечатление, чем возникший в его голове, пусть даже самый банальный, образ, о котором он мог разглагольствовать перед ней часами. Он любил расспрашивать ее об известных мыслителях, но не было случая, чтобы он заинтересовался их частной жизнью, личной судьбой — для него были важны их идеи.
Когда случилась с ней эта нежданная беременность, в считанные месяцы перестроился не только весь ее организм, но и сама душа — тревожно-ласковая, исполнившаяся нежной стойкости.
За то же время и он стал неузнаваемым: изнервничался и замкнулся в себе, то подавленный, то гневливый. В эти мучительные дни и ночи, все еще не верящая в его преображение и в собственную свою наивность, все еще надеющаяся увидеть его другим — приблизившимся, растроганным соучастием в этом зачатии,— в те именно дни припомнился ей недавний разговор с дядей. Они сидели в кафе, вокруг шумела литературная богема, форсили молодые красавцы, выставляя напоказ фальшивую (а может, и настоящую) самоуверенность. Тайком потрогав живот, она спросила у дяди, почему до сих пор ни одна философия не опиралась на изначальное деление людей на мужчин и женщин. Дядя, глянув на нее заговорщически, усмехнулся и ответил вопросом: может, потому, что философия — мужское занятие? Но ведь мы сделаны из такой же плоти, из таких же органов, чувств, инстинктов, духа? — спрашивала она дальше. Дядя не согласился. До какой-то степени это так, но только до какой-то. Дальше начинаются различия. Мы, мужчины, нечто вроде машин, служащих для преобразования конкретного в абстрактное, а с вами, женщинами, дело, кажется, обстоит наоборот. Если вернуться к источнику жизни, трудно не заметить, что уже тут мужчина выступает стороной внешней, в зачатии он участвует однократно, для него это лишь миг обладания и наслаждения. Мужчина, добавил дядя, по природе своей не связан с ращением жизни, следовательно, он существо метафизическое. Он еще улыбался, а Элица, сдерживая рыдания, думала: да, метафизическое существо, верно сказано, точно. Дядя и подозревать не мог о ее беременности и переживаниях вокруг нее, о приближающемся аборте, о разрыве с человеком, который сломя голову убегал от отцовства и всего, что между ними было, однако он угадал суть, в которой холода было больше, чем чьей-то вины...
— Добрый день,— услышала она приятный голос и обернулась: рядом остановился высокий молодой мужчина в темных очках, одетый довольно изысканно. Поклонившись, спросил: — Я вам не помешаю?
— Как вы можете помешать? Разве что специально...
Элица явно привела его в смущение таким ответом.
— С моей стороны, может, будет не совсем воспитанно...
— Выглядите вы воспитанным.
Поезд погромыхивал, раскачиваясь среди все еще не просохшего поля, удаляющаяся громада города погружалась в испарения и дым, над ними вставали снежно-пестрые окрестные горы. Элица их сравнила с безукоризненно белым пуловером мужчины — он явно был из чистюль. Это доверия не вызывало, придется в первый же удобный момент уйти в следующее купе, откуда временами слышались раскаты смеха.
— Я все пытаюсь отгадать вашу профессию,— по-прежнему любезно сказал мужчина.— И пока что не могу.
— Зачем вам моя профессия?
— Как зачем? — усмехнулся он.— Просто так, если хотите, из любопытства...
— Лучше бы сказали, из любознательности. Любопытство — женская черта.
Привычным движением Элица подобрала волосы.
— Вы правы.— Мужчина вздохнул.— И все же... Вы, наверное, актриса?
Элица отрицала.
— Эстрадная певица?
— Вы не боитесь меня обидеть?
— Обидеть? — вытаращился он.
— Вы, вероятно, почитатель эстрады?
— Отчасти.— Он пошел в отступление.— Вы, как я понял, музыкантша?
— Знаете что,— сказала Элица,— я официантка, вас это устраивает?
Мужчина глуповато ухмыльнулся:
— Недооцениваете меня? Ну да ладно. Замолчали, вглядываясь в медленно исчезающую равнину, взлохмаченную линиями электропередач. Поезд устремился к щели в горе, похожей на откинутую полу гигантской бурки, под которую проскользнула река, а рядом с ней примостились шоссе и железнодорожный путь. В горловине ущелья дымилось селение, среди которого возвышалось однорогой улиткой здание какой-то фабрики, увенчанное трубой.
— Люблю путешествовать,— сказал мужчина,— а вы? Есть что-то праздничное и в посадке на поезд, и в этих пейзажах, вы не находите?
Элица кивнула.
— И в ожидании чего-то красивого и неведомого, чего-то нового, неиспытанного... Сожалею, что я не художник, я бы все это мог рисовать.
Элица вызвала в памяти суровое лицо дяди Нягола. Не хватало еще, чтобы этот скользкий тип оказался писателем. Сказала:
— Природу трудно рисовать, еще труднее описывать. Так что не сожалейте.
— Я вам докучаю,— сказал он, понизив голос,— мне, кажется, следует удалиться.
Элица в знак согласия помолчала, он, однако, не удалился. Очки скрывали его глаза, и она не могла определить, что это был за человек, что скрывалось за неумелым его флиртом.
— Скажите,— заговорил он снова,— во что вы верите больше всего?
— Ваше любопытство начинает смахивать на интервью, а я не люблю, когда меня расспрашивают... Все же, поскольку вы выглядите обидчивым, скажу: мало во что я верю.
— Признаться, не ожидал такого ответа. Вы слишком молоды для него.
— А вы человек много переживший, не так ли?
— Может быть, может быть... Надеюсь, что хотя бы одно что-нибудь из этого «мало что» не тайна?
Павлин, решила про себя Элица, ему нужно зеркало побольше его самого в два раза. Спросила:
— Неужели вы действительно так любопытны, как стараетесь мне внушить? Если так, отвечаю: я верю в своего дядю.
Он ее оглядел разочарованно.
— Правду говорю — верю в своего дядю.
— Интересно. Может, ваш дядя великий человек... Я хочу сказать, знаменитый, заслуженный?
— С чего вы взяли! — искренне удивилась Элица.— При чем тут знаменитый, просто добрый, очень добрый человек.— Вы меня снова не поняли,— огорчился мужчина.— Истинные заслуги вызывают уважение... Вы вот сказали, что я обидчив, но я не сержусь, просто завидую вашему дяде...
Элица поджала губы:
— Простите, но я устала, пойду в купе.
И пока он не задержал ее словом или жестом, вошла, притворив за собой дверь. В купе оживленно разговаривали двое молодых мужчин в компании двух девушек. По одежде выглядели рабочими или техниками. Элица оглядела их вещи — сумки и маленькие чемоданчики, багаж холостых людей. Молодежь тоже ее оглядела — мужчины оценивающе, девушки с ревнивым любопытством,— но разговора своего не прервали.
— Ну и вот,— рассказывал один из них, русоволосый, с выгнутыми дугой бровями и зоркими синими глазами,— открываем мы, значит, консервную, а эти самые братья итальянцы, были среди них и инженеры, и техники, прима-любовнички, удивляются: как это так открываете, если котельная только до пояса, откуда пар? Но болгарин, я вам скажу, не лыком шит — за два дня проложили по полянке рельсы, приволокли старенький локомотив, взгромоздили ему цилиндр на темечко, вот тебе и котельная. Мамма миа! — ахнули итальянцы, а наши приняли это за поздравление.
— И дальше?
— Дальше неописуемо. Радиоустановка разоряется, наросли палатки, прибывает всякий расфуфыренный народ, трибуна битком набита, аж трещит, речи пошли, все как полагается. И тут вдруг раздается такой треск, такой металлический грохот — глянули, труба обрушилась на локомотив, и ничего за дымом не видно... Ну, народ врассыпную, милиционеры набежали, пожарники... А тут цыгане налетели галопом на двух телегах — и давай железные клинья выдергивать и вместо них вбивать колышки. Ну и труба — фюить!
— Пешун, привираешь,— заметила сквозь смех одна из девушек.
— Честный христианский крест! — перекрестился Пешо и вдруг повернулся к Элице: — Вы, девушка, так активно слушаете, я, разумеется, рад...
— Извините,— засмущалась она.
— Ну что вы, куда мы без публики годимся... Миче, угости-ка девушку «Мемфисом».
Элица поблагодарила, сказав, что не курит, и вышла в коридор. Очкастый стоял, опершись на соседнее окошко. Она пересекла вагон и перешла в следующий, в соседний.
За окном блестело весеннее солнце, по припекам мягко выделялись светло-зеленые гривки травяных заплаток вперемешку с красноватыми, бледно-желтыми и коричневыми пятнами, выступившими по полянам, по свежевспаханным или запущенным землям. Поезд заныривал в прокопченные трубы туннелей и с рычанием из них выползал, погромыхивал по железной горбине очередного моста и пересекал прилепившееся к склонам сельцо. Элица захватывала взглядом крыши и развешенное белье, копошащихся людей и животных и даже такие подробности, как набухшие почками ветки придорожных деревьев. Над ущельем слоился прозрачный пар, пахнущий пробудившейся землей, мезгой и навозом. И только немногие фабрики, задымившие небо над собой, да сиво-черные потоки Искыра, куда робко вливались прозрачные ручейки и речушки, напоминали об обманчивости пейзажа: и этот дивный уголок не был пощажен индустриальным безумием времени. Элица поднимала глаза кверху, на неистощимые затеи природы: каменистые вершины, витые расселины и фигуры, образованные скалами, по которым торчали кривоногие деревца и из недр которых лилось растопленное серебро родниковой воды.
Сколько времени вода и ветер, жара, стужа, подземные толчки трудились тут, чтобы образовать это ущелье, эту прелестную вакханалию природы? Миллионы лет, непостижимые для наших представлений и, по сути, не связанные никакой границей, никакой конкретной целью. Какую цель преследовало это ущелье? Никакой, разумеется, иначе она давно бы уже достигла ее или оставила. А мы, человечки, не имея чем посоперничать с мудрой этой бесцельностью, принимаемся проводить свои козьи тропки, карабкаемся на них и друг друга преследуем — ухаживаньем и притворством, дулами и словами, деньгами и привилегиями и мало ли чем еще.
Проехали Лыкатник, и по забелевшим, точно прибой, скалистым гребням она поняла, что приближается Черепиш, там она надумала сойти. Игра скал в этом укромном уголке всегда ее чаровала, и каждый раз, как она проезжала сквозь их лабиринт, сожалела, что вот опять не хватает времени туда завернуть. Как только скрипнули перед вокзальчиком тормоза, она резко соскочила и, не оглядываясь, вышла на шоссе. Оно было безлюдным, асфальт сухим, только кое-где скользили по нему ручейки. Напротив зияли каменные уста дорожного туннеля с зеркально светящимся дном. Слева от туннеля, по низкой возвышенности, слоились друг на друга промытые скалы с приземлившимися на них желтыми парашютиками распустившегося кизила.
Элица тронулась по дорожке, вьющейся между скал и голых кустарников. Из них выглядывали подснежники и синели фиалки. Она набрала букет, обвила его носовым платком и, отдыхая от крутизны, вдыхала немощный еще аромат ранних горных цветов.
Пройдя скалы, она добралась до верха, до миниатюрной полянки, увенчанной молодым кизиловым деревцом. Обошла его со всех сторон, понюхала деревцо и даже погладила, как гладят кроткого зверя. Вокруг располагалась складками котловинка, закрытая с севера огромным скалистым массивом, а с трех других сторон — гривастыми горами пониже. Внизу капризно вилась река, почмокивающая в подводных впадинах, болтливо журчащая на быстрине и лениво замолкающая по омутам. В глубине тянулся железнодорожный мост, похожий на два слепленных транспортера, слева, возле покрытых зарослями низких холмов, ютился вокзал, а над ним выглядывали из складок главного холма монастырские постройки — церковь с внутренним двориком, двухъярусные долгострехие строения, часовни, примостившиеся под самой вершиной, дома с эркерами, свесившиеся над самой рекой, деревянная башня с клепалом, скелет, оставшийся от бойницы, а рядом мирно расположились стожки прошлогоднего сена. За башней стелились, постепенно синея, голые буковые леса, среди которых, словно купола готических храмов, возвышались старые сосны.
Элица полной грудью вдыхала чистый воздух и оглядывала котловинку, плотные тени с запада делали ее еще объемнее и живее. До слуха доносился глухой шум реки, перекрываемый колокольцами невидимого стада. Высоко вверху, возле скалистых вершин, тишина пласталась и густела от бесшумного кружения хищных птиц.
Вид был таким захватывающим, что она не обратила внимания на скатившийся по крутизне камень и не услышала прерывистого дыхания из близких кустов. Лишь только когда кто-то показался из-за них, она инстинктивно обернулась и онемела: в десяти метрах от нее остановился очкарик из поезда. Возле ног его стояла большая дорожная сумка с торчащими из нее металлическими прутьями. Оцепеневшая Элица глядела в темные ямы его очков и не могла закричать: пропал голос.
Он вывел ее из оцепенения.
— Милая девушка,— сказал он снизу, не шевелясь,— не пугай...
— Нет! — раздался ее крик, явственно повторенный эхом.— Не смейте!
— Погодите, выслушайте меня...
Элица закричала снова, и эхо опять повторило ее крик. Оба стояли неподвижно среди окружающего безмолвия. Мужчина неожиданно снял очки, и она увидела его лицо — худое и невыразительное, излучающее покорность. Элица быстренько огляделась.
— Кто вы? — крикнула она.— Почему вы меня преследуете?
— Я не преследую вас,— покачал головой мужчина.
— Что же вы тогда тут делаете?
— Милое создание, я художник... Выслушайте меня, вы мой шанс...
Элица нагнулась и схватила первый попавшийся камень.
— Не приближайтесь!
Мужчина смутился, шагнул назад и скрестил руки на груди.
— Выслушайте меня, незнакомка, я в вашем распоряжении,— снова взмолился он.— Никогда я не чувствовал в себе такой уверенности, я еще в поезде это почуял... Умоляю вас мне позировать, всего десять минут, не больше...
— Вы сумасшедший!
— Милая, милая девушка, сейчас это не важно, важны только вы, понимаете, я должен постичь ваше тело, излучение, всю прелесть, которую вы в себе несете...— Он задыхался.— Мы здесь совершенно одни, тепло, освещение превосходно, декорации фантастичны — прошу вас, спуститесь сюда и разденьтесь...
Элица покачнулась. Представила себе его длинные руки, невыразительные глаза, ощущение чего-то гибельного и липкого обострилось до предела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44