Не говоря ни слова, подхожу к окну и дергаю сначала за шнур занавески, а потом соломенной шторки. Окно, выходящее на север, заполняется ярким косым светом.
– Не люблю, когда много мебели, – объясняю я. – Да и вообще это жилище временное.
– Как это – временное? – Я проживу здесь год, не больше. Потом вернусь к жене.
– У тебя есть жена? – Жена и сын.
– А почему ты не живешь с ними? – Мы с женой полюбовно договорились, что некоторое время поживем раздельно. Мне нужно побыть одному, собраться с мыслями, понять, как жить дальше.
– Собраться с мыслями или поразвлечься? Вопрос, заданный с невинной, полуигривой издевкой, разрывается в воздухе, словно безобидный мыльный пузырь. Флавия подходит к окну, перебирает пальцами шнур занавески и начинает легонько вращать свинцовую гирьку-противовес. Я тоже встаю у окна напротив нее и спокойно отвечаю: – Собраться с мыслями.
Спокоен, разумеется, только я. «Он» же так разошелся, что я машинально опускаю руку в карман халата, хватаю «его» через шелковую ткань и разворачиваю вверх, прижимая к животу, чтобы «он» как можно меньше выпирал. Флавия видит мой жест и запускает гирьку точно в направлении кармана: – Собраться с мыслями – так я тебе и поверила! Похабник – вот ты кто. А ну-ка, вынь руку из кармана.
Флавия говорит пронзительно-резким, агрессивным тоном. Пытаюсь возразить: – Но я… – Вынимай, вынимай руку, похабник несчастный.
Смирившись, вынимаю руку, в то время как этот наглец бубнит под сурдинку: «– Молодец Флавия! Правильно! Зачем меня прятать? Зачем прятать такую красоту?» Халат на мне чуть сдвинулся, но что я могу поделать, если между «ним» и Флавией мгновенно установилось тайное соглашение, полностью сбросившее меня со счетов? Флавия облокотилась о стену, выставив вперед живот. Под тонким платьем выпирают острые когти таза; овальный лобок выдается рельефной припухлостью. Она смотрит на меня, скривив в усмешке тонкие губы, еще больше напоминая призрак или лошадь этим своим вытянутым, белым и веснушчатым лицом, обрамленным пышной гривой рыжих волос. Покачивая и вращая гирькой, Флавия спрашивает: – Вы с Маурицио друзья? – Конечно, друзья.
– А ты уверен, что ты ему друг? Бац! Гирька, отпущенная длинной, худой рукой, с завидной точностью попадает прямо по «нему», с тыльной стороны. Чувствительный удар. Но от этого «он» только раззадоривается.
– Да, уверен.
– А я вот совсем не уверена.
Бац! Новое попадание противовеса. Ликующим голоском «он» отсчитывает: «– И-и два».
– Почему ты так думаешь? – Потому что ты похабник.
– Это не ответ.
– Еще какой ответ! Похабник не может не предавать друзей, иначе какой же он похабник? – Да кто тебе такое сказал? – Что ты похабник? Это я говорю.
– Я никогда никого не предавал.
Бац! «– И-и три!» – возглашает «он» вне себя от радости. На лице Флавии появляется добродушно-коварная улыбочка.
– Да ну? Не может быть! А что, интересно знать, ты выкинул позавчера во время собрания? Похабник, он и есть похабник.
– Да о чем ты вообще? – Ах, та-ак! Похабник не желает признаться в том, что он похабник! Бац! «Он» продолжает отсчет: «-И-и четыре».
В сердцах я восклицаю: – Послушай, перестань меня обзывать! И потом: оставь в покое эту игрушку! Флавия почему-то улыбается, к тому же снисходительно и понимающе, словно мое негодование кажется ей вполне справедливым.
– Сам перестань. Ведешь себя как жалкий пошляк. Неужели не чувствуешь? Между прочим, перед тобой дама, и будь добр относиться к ней с уважением. Где твое уважительное отношение к даме, а, похабник ты этакий? Бац! На радостях «он» даже ошибается в счете: «– И-и семь!» Про себя я со злостью поправляю «его»: «– Не семь и не шесть, а всего только пять».
– Короче, чего ты от меня хочешь? – Сознайся в том, что ты похабник.
Бац! Бац! Теперь это уже настоящий дуплет. «Он» прямо-таки из кожи вон лезет: «– Выпусти, выпусти меня на свободу. Пусть увидит, пусть ахнет от восторга, пусть насладится моей небывалой красотой!» – Что я должен для этого сделать? На сей раз Флавия не отвечает и даже не тюкает меня противовесом. Вместо этого она делает нетерпеливо-властный взмах рукой в сторону моего халата; мне непроизвольно приходит на ум церемония открытия памятника, когда некое официальное лицо делает знак сорвать с памятника покрывало. Стою не двигаясь, хотя «он» уже вопит дурным голосом: «– Ну давай, давай, выпусти меня, предъяви!» Шагнув вперед, Флавия протягивает руку, дергает за пояс – узел тут же распускается, – приподнимает полу халата и распахивает его. Вертикальная полоса от ног до подбородка обозначает мою наготу. Но Флавии этого мало: она снова протягивает руку и увеличивает проем. Затем отходит назад и произносит сквозь зубы: – Вот доказательство того, что ты самый бесстыжий похабник на свете.
До чего же ей приятно обзывать меня этим словом! И с какой гипнотической жадностью заостряет она на «нем» свои большие, водянистые глаза! А «ему» только того и надо: вошел в раж, взвинтился под острым углом к животу и радрадехонек! Застыв на месте, я в который раз испытываю обескураживающее чувство, что Флавия оголила не меня, а лишь «его». Исключительно «его». Я не принимаю в этом ни малейшего участия, решительно ничего не значу и вообще настолько оробел, что пребываю где-то еще, неизвестно где. Все происходит, как обычно, между «ним» и Флавией, только между ними двумя. Флавия продолжает вращать, наподобие волчка, противовес и неожиданно, возможно, сама того не желая, отпускает его. Противовес со свистом ударяет «его» прямо по головке. Не удержавшись, Я вскрикиваю от боли.
– Ой, прости, я не нарочно, прости, пожалуйста, – искренне сожалеет Флавия и, подойдя ко мне, легонько касается «его» кончиками длинных тонких пальцев. – Тебе больно, да? – осведомляется она ласковым, участливым голосом.
Утвердительно киваю. В то же время отмечаю про себя, что сказанное Флавией лишний раз подтверждает исключительные отношения между ними. Ведь не случайно она спросила: «Тебе больно?», а не просто: «Что, больно?» Уронив руку вдоль бедра, она по-прежнему не сводит с «него» глаз, повторяя как бы про себя: – Какой же ты похабник! Теперь-то ты не станешь это отрицать! Таких, как ты, днем с огнем не сыскать. В жизни не встречала подобных похабников.
Кажется, будто Флавия говорит сама с собой. В действительности она обращается к «нему». К «нему», а не ко мне. У меня снова возникает чувство, придающее мне некоторую уверенность, что отношения между «ним» и Флавией полностью исключают мое участие и снимают с меня всякую ответственность. Отношения эти к тому же весьма загадочные, ибо, обычно такой словоохотливый, «он» молчит как рыба; зато Флавия, как заводная, честит меня похабником, точно произнося некое заклинание. Внезапно меня осеняет: я вспоминаю бога Фасцинуса, на которого «он» вечно ссылается во время наших псевдонаучных споров как на своего далекого предка. Все правильно, так оно и есть: «он» – это бог Фасцинус, бог очарования, а Флавия просто-напросто зачарована «им». Теперь я понимаю, почему ни «он», ни Флавия не говорят друг с другом. И с еще большим основанием ощущаю себя посторонним по отношению к ним. К сожалению, это ощущение отстраненности выражается в следующей довольно неосторожной реплике: – Я же просил не называть меня похабником. Похабник не я, а «он». И не надо «его» дразнить! В запальчивости я совсем забываю, что раздвоение моей личности на меня и «его» – строжайшая и ревностно хранимая ото всех тайна. Флавия моментально схватывает истинный смысл моих слов. Она отступает на шаг к окну и лукаво улыбается: – А кто это «он»? Я смущенно молчу. В этот момент с меня непонятно как соскальзывает халат. Теперь я совсем голый – коренастый крепыш (огромный, разбухший член, то бишь «он», голубчик, стоит дыбом) и сам себе напоминаю кряжистый пень, из которого торчит один-единственный толстый сучок. Флавия опять звонко хихикает на манер истеричной гимназистки: – Значит «он» – это… «он»? И ты говоришь о «нем» как о самостоятельном существе? Пра-авильно. Готова поспорить, что у этого существа есть даже имя, не так ли? Пораженный ее сметливостью, бормочу: – Федерикус Рекс – король Федерикус.
– Король Федерикус? Пра-авильно. Тебя зовут Федерико, а «его» Федерикус. А почему король? Наверное, есть какаято причина? Может, потому что «он» такой… королевский? В любом случае похабник, по-твоему, «он», а не ты. Тоже верно. И главное – очень удобно. Я, например, не провожу никакой разницы между мной и «ею». Если я потаскушка, то и «она» потаскушка, и наоборот. Само собой разумеется, я не называю «ее» никаким именем. Тем более что мое имя звучит одинаково и по-итальянски и по-латыни – Флавия.
– Королева.
– Какая еще королева? – Королева Флавия.
– Ха-ха-ха, точно, а я об этом и не подумала: король Федерикус и королева Флавия. Два венценосца, повелителя, две коронованные особы: король и королева. Последний король и последняя королева: Федерикус и Флавия. Жили-были король с королевой… Ха-ха-ха, чудесная сказочка! Согнувшись пополам, Флавия держится за живот от смеха. Тут на меня снова нашло. Происходит то, чего я так боялся. Моя отстраненность в отношениях между «ним» и Флавией делает свое дело: сознавая всю безнадежность и гибельность этой затеи, я в одно мгновенье сливаюсь с «ним». Я отпускаю поводья и предоставляю «ему» полную свободу действий. И уж «он»-то пользуется этой свободой, да еще как! Сорвавшись с места, я нагишом набрасываюсь на Флавию. «Он» упруго раскачивается во главе атаки, как слетевшая троллейбусная антенна. Я хватаю Флавию не за ладони и не за руки, а прямо там, где под платьем таится недавно нареченная мной королева Флавия. На миг я сжимаю сквозь тонкую ткань «его» подлинную собеседницу. Но только на миг. В следующую секунду меня оглушает мощная пощечина. Пытаюсь схватить поразившую меня руку – и получаю еще одну оплеуху. Флавия спасается бегством: стройная, белокожая, веснушчатая нимфа, преследуемая уродливым, мускулисто-членоподобным сатиром. Кажется, вот-вот ухвачу ее, но юркая Флавия успевает в последний момент увернуться. Тем временем отнюдь не взволнованным, а даже неприятно-рассудительным тоном «он» требует: «– Совсем, что ли, спятил, отпусти меня, говорят тебе – отпусти!» Да, спятил. Мое помешательство заключается в том, что я безоговорочно сдался на милость собственной закоснелой ущербности. Тяжело дыша, мы с Флавией стоим друг против друга; нас разделяет кровать, ни дать ни взять сцена из комедии тридцатых годов, правда, с одной, мягко говоря, примечательной деталью: между нами, все так же торчком, завис «он». Флавия зорко ловит каждое мое движение. Затем, подавшись вперед, выкрикивает: – А знаешь, зачем я к тебе пришла? – Зачем? – Сказать, что мы не намерены доверять тебе режиссуру нашего фильма. И знаешь почему? Потому что мой отец и Протти решили, что режиссером будет Маурицио.
Огорошенный этим известием, я мгновенно очухиваюсь: – Почему нельзя было сообщить об этом до собрания? – При чем здесь собрание? На собрании речь шла не о режиссуре, а о сценарии. Режиссером ты не будешь, но сценаристом останешься.
– Все равно вы должны были сказать об этом раньше.
– Мы еще ничего не знали. Решение принято только вчера.
– А сегодня ты явилась сообщить мне о нем? – Совершенно верно. Я буду помощником режиссера. Самому Маурицио как-то не с руки вводить тебя в курс дела, вот я и вызвалась. А теперь пусти меня. Тронешь – закричу.
У меня нет ни малейшего желания трогать ее. С «ним» я уже совладал, да и сам «он» враз приспособился к новой ситуации, поникнув вяло и безвольно. Стою понурившись, такой, каков я на самом деле: голый, смешной, отчаявшийся. Слышу голос Флавии: «Пока» и не поднимаю головы. Вскоре входная дверь потихоньку закрывается. Э-хе-хе! Опускаю глаза и смотрю на «него»: маленький, съежившийся, дряблый, морщинистый комочек. Вздыхаю и говорю «ему»: «– Теперь остается разыграть последнюю карту – Мафальду. Все будет зависеть от тебя, только от тебя».
В этот момент раздается звонок в дверь.
XII. ЗАЧАРОВАН!
Иду открывать. И от неожиданности чуть не отскакиваю назад – Маурицио. В черных очках и черных ботинках, в белой рубашке и белом пиджаке. Манеры все те же: проходит мимо без единого слова, уверенно направляется к кабинету, засунув руки в карманы. В замешательстве следую за ним: а что, если он ждал Флавию на улице: а что, если Маурицио знает, как я, точнее, «он» набросился на Флавию? Меня пронизывает жгучее, щемящее чувство вины. Со страхом предвижу, что Маурицио скажет сейчас несколько жестких, беспощадных слов, какие умеют говорить только «возвышенцы», и от стыда я готов буду хоть сквозь землю провалиться. Однако мои опасения напрасны. Маурицио лишь спрашивает с рассеянным видом: – Флавия давно ушла? И не краснеет! Будто и не ждал внизу Флавию; будто и ведать не ведает, что «он» напустил меня на Флавию. Зачем ему врать? Наверное, для того, чтобы заманить этого пенька в очередную ловушку. Решаю выбить у него почву из-под ног, притворившись, что Флавии вовсе здесь не было. С нарочитым удивлением отвечаю: – А что, она собиралась зайти? Молчит. И бровью не повел. А я еще хотел удовольствие получить: как же, дождешься от него. Он плюхается в кресло и закуривает. Ну а я… я по-прежнему намерен выбить у него почву из-под ног. Моя уловка вдруг представляется мне удачной и плодовитой. Соврав насчет Флавии, я прикинулся, будто не знаю о том, что могу больше не рассчитывать на режиссуру. Таким образом, мы с Маурицио меняемся местами.
Слабое, но все же утешение. Теперь, как в басне про лису и виноград, я получаю возможность с гордым негодованием отказаться от того, в чем мне и так отказано. Я сделаю вид, что возмущен тем, как со мной обошлись во Фреджене; выкрикну ему в лицо, что по горло сыт им, Флавией и всеми остальными, и объявлю, что более не желаю работать с ним над сценарием. Отличный ход! Ломая эту комедию, я, разумеется, заставлю Маурицио подыгрывать мне. Ведь Маурицио прекрасно знает, что Флавия была у меня; по той простой причине, что сам же ее и подослал. Знает он и то, что после ее слов я распрощался с режиссурой, ибо сам велел об этом сообщить. Пусть ненадолго, но мы разыграем спектакль, в котором он примет мой отказ от того, в чем заранее мне отказал. Присев за письменный стол и развернувшись в сторону Маурицио, я говорю: – Прежде чем являться, надо звонить.
– Зачем? – Затем, что меня могло и не быть. Или у меня мог ктото быть.
– В таком случае достаточно было просто не открывать.
– Ну допустим, что после случившегося во Фреджене у меня отпало всякое желание видеть тебя.
– Так что, мне уйти? – Пришел – так оставайся. Поговорим начистоту.
Маурицио не отвечает. Я встаю и начинаю расхаживать по кабинету, произнося следующую обличительную речь: – Раскроем карты, сбросим маски, поговорим как мужчина с мужчиной. Так вот, должен тебе сказать, что позавчера на собрании ты вел себя безобразно. Я npoшу представить меня группе, прошу без всякой задней мысли, так сказать, в идейном порыве. В доказательство искренности моих революционных чувств я вношу целых пять миллионов лир, один к одному – сумма нешуточная, а по моим доходам так и вовсе огромная. Ты же вместо благодарности заманиваешь меня в ловушку. Дабы усыпить мою бдительность, заверяешь слащавым тоном, что это будет дискуссия на высоком культурном уровне, что меня ожидают с интересом и доброжелательностью, что мой взнос в пять миллионов оценен по достоинству. Доверчиво, со спокойной душой и уверенностью в том, что буду участвовать в откровенном, полезном и плодотворном разговоре, в равноправной и всеобъемлющей встрече двух поколений, я отправляюсь с тобой во Фреджене, на виллу Флавии. Но едва я вхожу в гостиную, отведенную для собрания, я понимаю, что предстал перед смехотворным судилищем, эдакой карикатурной попыткой устроить надо мной нравственный самосуд. Присяжные заседатели – это вся ваша группа, роль прокурора взял на себя ты, а Флавия что-то вроде судебного секретаря. Я уже не говорю о нелепом судебном ритуале, расписанном в мельчайших подробностях, вплоть до трехцветного светофора и заготовленных аплодисментов, словно идейной дискуссией можно управлять, как уличным движением. И вот, беззащитный и ничего не подозревающий, я оказался перед стаей волков, да что волков – гиен, готовых не моргнув глазом разорвать меня на куски. Ну а ты? Мало того, что вероломно заманил меня в засаду, так еще и встал во главе сей доблестной операции. Скинув с себя добродушную личину друга, ты обнажаешь истинное лицо – лицо врага. Ты во всеуслышание называешь меня предателем, доносчиком, контрреволюционным элементом и я не знаю кем еще. Ты даже открыто высмеиваешь мой взнос в пять миллионов лир. После твоей обвинительной речи начинается судебный процесс. Процесс? Скорее короткая расправа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37