Точнее будет сказать, что от него никакой жизни не стало. Да, да, именно жизни. Мне ведь не много надо: заниматься, что называется, своим делом. Но «он» все время вмешивается. Постоянно. Сует свой нос буквально в каждую мелочь, выставляется в самые неподходящие моменты, давит на меня, старается подмять под себя, короче, требует полного подчинения, на что я, конечно, никогда не соглашусь.
Безмолвная пауза. Владимиро внимательно на меня смотрит, но не комментирует.
– Что я могу противопоставить, – размышляю я далее, – этой настойчивости или даже властности? Ясно что: или точно такую же, а лучше еще большую властность, или разум. Как ты понимаешь, Владимиро, я склонен ко второму. Ведь я образованный человек и занимаюсь умственным трудом. Всякое насилие мне отвратительно. Поэтому с самого начала я применял к «нему»… – К «нему»? – Ну, к моему члену. Так вот, с самого начала я применял к «нему» разумный подход. Я говорю с «ним», пытаюсь рассуждать, убеждать «его»: между мной и «им» ведется непрерывный диалог. Вернее, непрерывная перепалка.
– То есть ты говоришь с… «ним», а «он» говорит с тобой? Ты хочешь сказать, что действительно говоришь с «ним», а «он» действительно говорит с тобой? – Да, действительно. А что тут странного? – Хм, ничего. А какой у «него»… голос? – Разный. В зависимости от настроения. Чаще всего вкрадчивый, мягкий, ласковый, бархатистый. Но при определенных обстоятельствах, когда «он» заводится, «его» голос становится зычным, резким, решительным.
– Ничего себе: «когда „он“ заводится»! – Так оно и есть. Иногда, правда крайне редко, «он» бывает даже мрачным и злобным. Однако, когда мы одни, я и «он», «его» тон зачастую спесив и высокомерен.
– Так «он» спесив? – Не то слово! «Он» считает себя идеалом красоты, силы и мощи среди, скажем так, себе подобных. По «его» мнению, никто на всем белом свете «ему» и в подметки не годится. Самомнение – жуть! – Значит… «он» говорит вообще обо всем? Или только о том, что касается секса? – Владимиро, ты же прекрасно знаешь: нет ничего, о чем нельзя было бы говорить в сексуальном ключе. Литературу, искусство, науку, политику, экономику, историю – все можно рассматривать с этой самой точки зрения. Я не утверждаю, будто такой взгляд не является ограниченным. Я говорю лишь, что так делают сплошь и рядом. И «он» в том числе, да еще как! – Ну например? – Например, что может быть менее сексуальным, чем пейзаж? Горы, равнины, реки, долины: где тут, казалось бы, секс? И тем не менее. Поехал я однажды за город. В какой-то момент дорога пролегала между двумя покатыми холмами, постепенно они сглаживались до чуть приметных возвышенностей. И что ты думаешь? «Он» тут же начинает нашептывать: «Никакие это не холмы, а женские ноги, и, между прочим, очень даже ничего. Уже раздвинулись, распахнулись. А дорога-то прямиком шпарит в самую горловину, туда, где они как будто сходятся. И вот теперь мы на нашей машине, со скоростью сто пятьдесят в час, бешено ворвемся в эту горловину». Ну и так далее в том же духе. Улавливаешь двусмысленность? – Как не улавливать. Скажи, а… как еще «он» вмешивается в твою жизнь? – С помощью снов, естественно.
– Поди, эротических? – Владимиро, я не хочу особо останавливаться на снах. Сны – это, так сказать, «его» царство. Все, что «он» там творит, в конце концов ко мне не относится и меня не интересует. Единственное, чего бы я желал, – пусть оставит в покое реальные сны и обходится символическими.
– Реальные? – Терпеть не могу, к примеру, такой сон будто лежу я в постели с женщиной и не вижу ее лица. Потом женщина поворачивается, и я обнаруживаю, что это моя мать. Куда приятнее, когда мне снится, что я поднимаюсь по лестнице, на вершине лестницы – дом, дверь открыта, я направляюсь к этой двери ступенька за ступенькой… дом, скорее всего, мрачный, со всех сторон окружен кипарисами, окна закрыты, и вот, когда я уже собрался перешагнуть через порог, кто-то бьет меня ножом в спину, я падаю и просыпаюсь. Безусловно, дом с открытой дверью – это моя мать. Мрачный вид дома – это чувство моей вины. Удар ножом в спину я наношу себе сам, чтобы воспрепятствовать кровосмешению, и так далее. Однако, как ни крути, Владимиро, это все равно остается символикой, чем-то косвенным, опосредованным, каким-то ребусом, шарадой. Конечно, я могу расшифровать сон, разгадать шараду, но в то же время я волен воспринимать символическое действие буквально, не извлекая из него скрытого смысла. Так вот, Владимиро, реальности я предпочитаю символ. Допустим, я увидел во сне дом с распахнутой дверью, ну и что? Я говорю себе: «Надо же, какой странный сон, что бы все это значило?» И больше я о нем не вспоминаю. Но когда я вижу во сне собственную мать, такой, какой она была на самом деле, – ее лицо, выражение и все прочее, – в постели со мной, согласись, это уже перебор. Ты просыпаешься, в голове начинают роиться назойливые, неприятные мысли, настроение испорчено на весь день. Теперь с недавнего времени «он» почти полностью перешел от символизма к реализму. «Он» больше не подсовывает мне во сне, как раньше, скажем, часы – известный символ женского полового органа, а беззастенчиво, хотя опять же во сне, предъявляет самый настоящий передок во всех его подробностях, без малейшего изъяна, нужной формы и цвета… иногда он даже движется: все как наяву. О часах-то я забываю, как только просыпаюсь, а вот о передке – нет. И я знаю, почему «он» это делает, Владимиро. Назло. Слишком долго объяснять сейчас всю подноготную наших отношений, скажу лишь, что в последнее время они окончательно испортились. Вот «он» и мстит мне: отбросил символизм, в котором, заметь, лихо понаторел, и ударился в реализм, точнее, натурализм, донельзя грубый и низменный.
Задумчиво и растерянно качаю головой, глядя на пол и выпуская дым из ноздрей. Владимиро делает жест, словно отстраняя что-то: – О снах мы поговорим потом. Вернемся лучше к вашему диалогу. Стало быть, вы постоянно беседуете друг с другом. А каким образом? Ты говоришь с «ним» вслух или как? – Только когда мы вдвоем и я уверен, что нас никто не слышит. Еще бы, ведь порой речь заходит о вещах, как бы это сказать, деликатных. А тут уж лучше перестраховаться.
– Значит, когда вы остаетесь наедине, ты говоришь с «ним» вслух. А что делает «он»? – Отвечает.
– Тоже вслух? – Понятное дело, вслух, – Ты хочешь сказать, что слышишь «его» так же, как слышишь сейчас меня? – Именно.
– Ушами? – Ну не носом же! – Но это, когда ты один. А в компании? При посторонних вы тоже беседуете вслух? – Нет, при посторонних мы не говорим вслух. Мы говорим мысленно.
– Мысленно? – Да, то есть я думаю одно, «он» – другое. Так и получается наш диалог, а точнее, перебранка. Хотя сказать по правде, при посторонних, вместо того чтобы говорить или ругаться со мной, «он» пытается командовать.
– Командовать? – Да. Командовать. Естественно, слушаться «его» или нет, я решаю, насколько могу, сам. Однако подчинить меня своей воле «он» пытается постоянно.
– И что «он» тебя заставляет делать? – Ясно что: выполнять «его» прихоти.
– Например? – Ну, скажем, еду я летом в гости куда-нибудь за город. Одна из приглашенных, симпатичная девушка, соглашается прогуляться со мной по аллеям парка. «Он» не мешкая заставляет меня подойти вместе с ней к скамейке. Как только мы садимся, «он» велит перевести разговор на известную тему. Потом – придвинуться к девушке вплотную. Наконец, после нескольких пробных заходов, наброситься на нее.
– Наброситься? – Ну, в общем, схватить за грудь, запустить руку под юбку, повалить на траву и тому подобное.
– Значит, «он» командует. А ты? – Обычно первым делом я стараюсь убедить «его», что это не тот случай. Что девушка, к примеру, помолвлена, что у меня будет масса неприятностей и все такое прочее. Бесполезно, «он» ничего не слушает. Кончается тем, что в минуту слабости я «ему» уступаю и набрасываюсь на девушку. Та, понятное дело, отталкивает меня, а то и дает пощечину.
– Этим кончается всегда? Я имею в виду пощечиной? – Чаще всего. Только пойми меня правильно, Владимиро: все это не потому, что я не нравлюсь женщинам, а потому, что «он» лишен элементарной психологической интуиции, умом, как говорится, не блещет и не соображает, когда что-то можно, а когда нет. Не случайно таких, как «он», относят к особому типу безмозглых.
– Это к какому же? – К самонадеянным и бестактным болванам. Знал бы ты, сколько раз я попадал из-за «него» в самые дурацкие положения! Порой от стыда готов был хоть сквозь землю провариться! Задумчиво и горестно качаю головой, имитируя все ту же глубокомысленность, то есть как бы непредвзятость и объективность. Руки лежат на столе, в одной дымится сигарета, на среднем пальце второй красуется перстень с камеей из слоновой кости, доставшийся мне от отца. Подношу сигарету ко рту, неглубоко затягиваюсь, кашляю и продолжаю строгим, слегка раздраженным голосом: – Ужаснее всего то, что по своей природе я стопроцентный семьянин, – жена, дети и дом для меня главное. К тому же я очень люблю свою профессию, меня знают и уважают мои коллеги-кинематографисты. А профессия эта особенная именно потому, что дает возможность развернуться таким бессовестным типам, как «он». Сотни, да что сотни – тысячи женщин мечтают попасть в мир кино и пробивают себе дорогу всеми правдами и неправдами, при этом они прибегают не к мнению профессионалов, не к разумной оценке специалистов, а непосредственно и беззастенчиво – к «нему». – Ненадолго умолкаю, скривив от отвращения рот под пристальным взглядом Владимиро.
Затем неожиданно добавляю: – А к этому надо добавить и «его» всеядность.
– Всеядность? – Ну да. До сих пор речь шла о молоденьких, которым я могу нравиться или не нравиться, и о тех дурацких положениях, в которые я из-за «него» попадал. Но «его» всеядность распространяется гораздо дальше.
– Дальше? – Вот именно. «Он» бросается на всех без разбора, смазливеньких и невзрачных, старух и совсем девчонок. Ты не думай, Владимиро, все это остается только в теории, потому что в конечном счете для действия «ему» нужен я и без меня «он» ничего не добьется. С другой стороны, я не отрицаю, что здесь мы на полном ходу вторгаемся в область психопатологии, если не судебной медицины. Находить нечто возбуждающее в дряхлом старушечьем теле или, наоборот, в еще незрелом теле ребенка – это самое настоящее извращение, по крайней мере на мой взгляд. Ты согласен? Владимиро не отзывается. Это мое «ты согласен?» безответно повисает в воздухе.
– Возможно, ты сочтешь меня чересчур строгим, – настаиваю я. – Но в некоторых вопросах я действительно непримирим. Категорически. И потом, скажу откровенно, Владимиро, всему есть предел. Чаша моего терпения переполнена.
Владимиро и тут молчит, уставив в меня неподвижный взгляд, но как бы издалека, как бы глядя на этого крошечного и резко очерченного человека в перевернутый бинокль. Я продолжаю.
– «Он», известное дело, защищается. Оправдывается. Не столько в моральном смысле, потому что, как ты уже, наверное, понял, «он» абсолютно аморален, сколько, так сказать, в историко-культурном. «Он» – порядочный балбес, но это не значит, что «он» неуч. Естественно, все, что «он» знает, «он» знает понаслышке, кое-как, и вся «его» культура насквозь доморощенная. Впрочем, откуда «ему» взять время для углубленных занятий, требующих, как минимум, сосредоточенности, на которую «он» совершенно не способен? А главное – эта «его» культура как-то однобока, что ли. В том, что касается непосредственно «его», «он» осведомлен вполне прилично. Об остальном же не знает ровным счетом ничего. Так вот… а по какому поводу я заговорил о культуре? – По поводу всеядности.
– Ах да, я к тому, что «он» оправдывает свою всеядность, исходя якобы из культурных соображений. Как я уже говорил, речь идет в основном об исторических сведениях, надерганных без разбора там и сям с единственной практической целью – защищаться в наших перебранках. Это культура особого рода. Никакой глубины, никакой органики, никакой системы. Поверхностное чтение популярных исследований о первобытны верованиях, неумелое обращение к антропологии, два-три коротких экскурса в восточные мистические учения. И отовсюду – по щепотке, Владимиро, не больше. Это не означает, что завтра «он» с обычным наглым видом не вывалит на тебя в оправдание собственной всеядности целую кучу имен различных божеств, от Шивы до Приапа, от Мутуна Титина до Консея Миоина, от Гермеса до Субигуса, от Ваал Пеора до Мина, от Осириса до Кунадо, от Фрейя до Пертунды, – все они будто бы являлись «его» предшествующими воплощениями. Иначе говоря, сегодняшняя всеядность есть как бы продолжение вчерашней всеобщности. И сегодня, как вчера, «он» является неким божеством со своей собственной шкалой ценностей. В довершение всего то обстоятельство, что «его» низвели до обыкновенной части человеческого тела, к тому же непристойной, срамной, следует, видите ли, понимать как месть «его» главного врага – христианского Бога. Чувствуешь, в чем соль? Мания величия! Эгоизм! И одновременно мания преследования, которая вечно соседствует с манией величия! Божество, преследуемое зловещим и завистливым недругом! Словом, если бы не Христос («его» слова), то «ему», во всяком случае у нас в Италии, по-прежнему воздавали бы божеские почести, возводили бы алтари, как объекту всеобщего поклонения по имени бог Фасцинус.
– Бог Фасцинус? – Да, бог Фасцинус. Это «его» любимое имя. Оно же, кстати, раскрывает все «его» мещанское нутро. Я говорю «мещанское», потому что только заштатному провинциальному учителишке может прийти в голову возвеличивать собственные достоинства, подкрепляя свои доводы примерами из античного мира. Фасцинус. Это от латинского «fascinum», то есть «волшебство». Вот где собака зарыта! Понимаешь, к чему «он» клонит? Это все равно что сказать: обворожительный, обольстительный, испускающий такие чары, перед которыми не устоять, действующий на людей как магия, как колдовство. Фасцинус! В этом имени кроется все «его» тщеславие, бахвальство и одновременно невежество и культурная трепология! – С горечью и презрением качаю головой.
После минутного молчания продолжаю: – Знаешь, что я «ему» отвечаю, когда «он» пристает ко мне со своим Фасцинусом? Я «ему» отвечаю: «Не те времена. Когда-то ты очаровывал, теперь вызываешь отвращение. Если не смех. Нынче Фасцинус не в цене: просто есть вещи, которые уже не приняты, недопустимы, и всем фасцинусам Древнего Рима не оправдать и тем более не извинить дешевую эротоманию в Риме сегодняшнем». Но «он», признаться, за словом в карман не лезет. Знаешь, что «он» на это отвечает? «Не те времена, не те времена!.. Что значит – не те времена? Я вообще вне времени. Для меня время не существует». Вот каналья так каналья, изворотливый, хитрый, скользкий.
– А что, ваши беседы всегда такие ученые? – Если бы! Большей частью мы поносим друг друга, как две прачки. Особенно напираем на полную безмозглость собеседника. «Он» утверждает, что я – набитый дурак, я же считаю, что подобное определение полностью относится к «нему». По «его» мнению, разум есть синоним глупости, а по-моему… в общем, по-моему, как раз наоборот. На самом деле, Владимиро, мы говорим с «ним» на разных языках. Для меня слова значат одно, для «него» другое, вот мы и не понимаем друг друга. Ведь несхожесть слов скрывает и несхожесть оценок. Как же тут понять друг друга? – Скажи, а ваши отношения всегда были такими плохими? Сокрушенно мотаю головой с видом человека, честно признающего мучительную правду.
– Нет, одно время, не стану этого отрицать, они были превосходными. Но чего мне это стоило, Владимиро! Я превратился в «его» раба! «Он» повелевал – я подчинялся. Я всецело находился в «его» власти и слепо выполнял любой приказ. Естественно, в какой-то момент я взбунтовался.
– И как давно вы были в хороших отношениях? – Еще в подростковом возрасте. Мне было лет четырнадцать. Тогда я отождествлялся с «ним» настолько, что в один прекрасный день как бы инстинктивно почувствовал необходимость обособиться от «него», дав «ему» имя.
– Имя? – Да, главным образом чтобы избегать путаницы во время наших бесед, то есть в тех случаях, когда «он» распоряжался, а я подчинялся. Представь себе, скажем, такой диалог: «Федерико ты должен сделать то-то и то-то». – «Хорошо, Федерико, будет сделано». Чувствуешь неувязку? Я – Федерико, и «он» – Федерико. Вот я и решил латинизировать «его» имя.
– Фасцинус? – Нет, тем самым я бы признал, что «он» околдовал, очаровал меня. Да, я был под «его» пятой, но уже тогда во мне росло недовольство. И коль скоро меня зовут Федерико, я решил назвать «его» Федерикус Рекс.
– Федерикус Рекс? – По правде говоря, сначала я подумывал дать «ему» имя Фридрих Великий.
– Почему Великий? – Это целая история. Дело было так. Поехали мы как-то летом с ребятами в Остию, на пляж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37