А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

«Так чего вы хотели, сэр? В зад через исподнее, вы говорили? Батюшки, сэр, я сначала подумала, что ослышалась. Старушку Мэри еще никто не брал с тыла, да еще не сняв панталон. Весьма необычно, сэр, да, весьма необы…»
Я не дал сучке время закончить. «Вот тебе для начала». Мой нож сверкнул в сумраке. С лезвия сыпались синие искры чистейшего вожделения – вожделения к смерти. Нож перерезал ей горло от уха до уха и дернул мне руку, оцарапав шейные позвонки. Кровь хлынула черной струей и забрызгала противоположную стену. Сучка упала на кровать. Она повалилась на спину. Ноги бесстыдно раскинулись в стороны, демонстрируя грязные панталоны – потаскуха обосралась. Мне вспомнились жутковатые изображения шлюх на картинах Эгона Шиле, где шлюхи похожи на трупы – именно так и смотрелась сейчас моя жертва. Именно так я себя и чувствовал.
– Она – просто шлюха с вонючим лоном и немытыми сиськами. Распутная, мерзостная кровопийца! – закричал я, втыкая свой фленшерный нож в ее левую ягодицу.
Кровь растеклась алым нимбом по серой подушке. Я заглянул в ее мертвые глаза. Теперь, когда я слегка вспотел от возбуждения, я почувствовал, как из разбитого окна тянет холодом. Огонь в камине уже еле теплился, так что я раздел шлюху и сжег ее одежду, чтобы огонь разгорелся, и стало теплее. Потом я достал из своего докторского чемоданчика маленькую сковородку и поставил ее на огонь.
Да, глаза… еще минуту назад в них отражалось все то, за чем я пришел сюда, в эту вонючую комнату. Пришел, дабы исполнить свой долг, свою священную миссию – очистить наш мир от скверны, от этих мерзких созданий, кровососущих вампиров, которые выпивают из нас, мужиков, всю жизнь. Они лишают нас сил, смеются над нами, позорят нас, тратят наши деньги и крадут нашу сперму. Здесь, посреди крысиного дерьма и грязных простыней, посреди похоти и плотного запаха кишечных газов, среди клопов и мандавошек, я увидел в ее гангренозных глазах неподдельный страх. Страх, пляшущий в отблесках отраженного желтого пламени. Прежде чем мой верный нож завершил ее земные страдания, ее рот раскрылся, как рваная рана, показав мне дрожащий мясистый язык, влажное ребристое небо, гнилые зубы. «О, Господи, – выдохнула она. – Это ты, Билл-Потрошитель».
«Хочешь сигару? Вот, угощайся», – сказал я со смехом за миг до того, как мой нож перерезал ей горло.
Я поплотнее задернул шторы и встал на колени рядом с постелью, уже пропитавшейся кровью. Я никуда не спешил. Времени было навалом. Всё время той ночи в аду – оно всё в моем распоряжении. Я взглянул на карманные часы и закурил сигару. – Билл хихикнул и вдруг замолчал.
– Давай дальше, – сказал я нетерпеливо, завороженный этой зловещей и страшной историей, мрачной тайной моего шотландского друга. Гимпо взволнованно пернул и отхлебнул самогона. Я заметил, что оленья шкура, которой он укрывался, оттопырилась в паху. Билл забрал у Гимпо бутылку, отпил огненной жидкости, вытер подбородок рукой и продолжил:
– Так на чем я там остановился?
– Ты перерезал ей горло, а потом закурил сигару, – подсказал Гимпо, ерзая под шкурой.
– Да… потом я немного прибрался в комнате, чтобы освободить себе место. Я подбросил поленьев в камин, еще раз взглянул на часы и снял кожу с лица мертвой шлюхи. Два аккуратных надреза под глазами, еще один – под подбородком и кожа снялась, словно резиновая маска. Снялась вместе с мясом. Ее голый череп скалился на меня. Как будто она улыбалась. Похоже, что моя маленькая подружка хоть и посмертно, но оценила шутку. Я бросил кровавую маску в огонь. Ни к чему оставлять беспорядок. В конце концов, кому-то придется тут все убирать, так зачем нагружать человека лишней работой. Может быть, я и маньяк-убийца, но я хотя бы тактичный маньяк-убийца. Внимательный к людям.
Ее глаза продолжали таращиться на меня из развороченных глазниц. Меня это нервировало. Мне вспомнилась Индия. Как я служил там в армии. Один мудрый туги-душитель сказал мне однажды, что всегда вырезает глаза у своих убиенных жертв, чтобы ослепить их души – и тогда призрак убитого не придет мстить своему убийце. Дельная мысль! Я выковырял ей глаза своим верным ножом и швырнул их в огонь.
Как я ни старался поддерживать в комнате хотя бы подобие порядка, у меня мало что получалось. Кровь этой сучки разлилась по всей комнате – и запачкала все, что можно. – Билл хохотнул и отхлебнул самогона. – Просто какой-то кошмар.
Я отрезал ее жирные сиськи. Мой острый нож легко разрезал и жир, и молочные железы – как будто я резал не плоть, а кусок теплого масла. Они подрагивали у меня в руках, словно мясное желе. Я лизнул языком сосок. Вкус омерзительный: скисшее молоко и застарелая грязь. Эта сучка не мылась, наверное, несколько месяцев кряду. Я с отвращением поморщился. Одну сиську – кажется, левую – я положил ей под голову, наподобие подушки. Вторую поставил на стол. Я не стану рассказывать, зачем мне понадобилось класть ей под голову ее грудь. Это масонский секрет, и, боюсь, я не вправе его раскрывать.
Две зияющих раны на месте грудей смотрелись даже красиво. Словно два жутковатых гигантских мака. Огонь разгорелся изрядно. Пар клубился по комнате, как алый дым. Я был в аду. Я наслаждался теплом и светом этого очистительного огня.
А вот пахло отнюдь не приятно – кровь и говно всегда пахнут мерзко. Я вспорол ей живот и зажал нос. Резкий запах заливного угря – последней шлюхиной трапезы – шибанул в ноздри так, что я едва не лишился чувств. – Билл поморщился при одном только воспоминании об этом и звучно пернул.
Я схватил бутылку и отпил хороший глоток самогона. Рассказ Билла меня взволновал.
– Давай дальше, Билл, – нетерпеливо проговорил Гимпо. Вокруг его головы уже появился знакомый нимб из жужжащих навозных мух. Взгляд сделался диким, лицо – жестким и беспощадным.
– Да, сейчас. Когда я более-менее привык к этому жуткому рыбному запаху, я приступил к делу уже всерьез: я продлил разрез на животе до того самого места, где раньше была ее грудь. Я раскрыл ее, как книгу. Ее ребра и внутренности влажно блестели в пляшущем свете пламени. От кишок поднимался пар.
Сказать по правде, в какой-то момент я совершенно потерял голову – и не отказал себе в маленьком удовольствии. – Билл хихикнул и продолжил: – Я достал из чемоданчика свой мачете и порубил ей все ребра, а внутренности разбросал по комнате. Все шестьдесят футов ее кишок я развесил на карнизах. Близилось Рождество, и я подумал, что это будет такой праздничный штрих – наподобие бумажной гирлянды. Сердце и печень я отложил в сторонку: если мне вдруг захочется перекусить, я пожарю их на сковородке.
Настроение поднялось. Мне было так весело, что я даже сплясал небольшую джигу. А потом я подумал, что моя подружка Мэри, может быть, хочет присоединиться к веселью. Я поднял ее с кровати, прижал к себе, и мы закружились в безумном вальсе. Такого восторга я не испытывал никогда – даже когда убивал предыдущих жертв. Во мне поселилась уверенность, что я, каким-то непостижимым образом, очистил это падшее создание, эту ночную бабочку. Я вернул ей чистоту и невинность, в которой она пребывала еще до рождения. Невинность. Смерть. Невинность, рождение, смерть… да. Именно так. – Билл закрыл глаза, погрузившись в воспоминания.
Неожиданно его настроение переменилось, и он продолжил рассказ – яростно и сердито:
– Я отрезал пару мясистых кусков от ее бедра, завернул и убрал в чемоданчик, чтобы съесть дома. Женские бедра я люблю с дыней. Сырыми. На итальянский манер. Чем-то похоже на пармскую ветчину. Теперь комната напоминала бойню, но на земле стало одной шлюхой меньше – злая армия Эмили Панк-херст сократилась еще на одного бойца! – Билл сделал паузу, чтобы перевести дух и продолжил уже спокойнее: – Я был очень доволен собой. Но аппетит почему-то пропал, так что я оставил сердце и печень на столе и поспешил восвояси, сперва убедившись, что я ничего не забыл. – Он поднял глаза, улыбнулся и пожал плечами. – Веселый я человек, что еще скажешь?
Разговор потихонечку иссякает.
Я подумал, что два мертвых мальчика-почтальона, спрятанные под половицами у меня дома, как-то бледнеют по сравнению с признанием Билла, и решил приберечь эту историю для другого раза.
Зарываемся поглубже в оленьи шкуры. Если кто-то подбрасывает полено в очаг, оно падает с тихим стуком, и угольки поднимаются вверх, вылетают наружу сквозь дымовое отверстие в потолке и тихо гаснут на фоне ночного неба.
Гимпо зарылся в оленьи шкуры и попытался заснуть. Я допил самогон и тоже отправился на боковую.
Радушный сон принимает меня в объятия. Иногда я просыпаюсь и сразу же засыпаю опять. В такие минуты на грани бодрствования и сна надежды и страхи из яви легко перемешиваются с видениями из снов, и подсознание свободно общается с рациональным миром.
Заснул я быстро, но сон был прерывистым и беспокойным. Мне снились какие-то жутковатые, неприветливые пейзажи и странные, нездешние существа. Кошмарная женщина мерзкого вида, с раскрашенной грудью и окровавленным ртом, одетая, как проститутка, прошла сквозь мой растревоженный сон; у нее на подвязках висели гроздья отрубленных голов; она была пьяной от крови святых. Она звалась Богохульство. Она танцевала разнузданно и похотливо и смеялась жестоким, безжалостным смехом. А потом растворилась в алом тумане.
Я все думаю про Элвиса. Что-то переменилось: что-то сделалось тайным, что-то, наоборот, открылось. Элвис – прошлое, настоящее, будущее. Все эти годы непробиваемого цинизма я упорно держался за свое изначальное восприятие Элвиса, наивное, чистое и простодушное; старался сохранить его неиспорченным и незатронутым многими знаниями, в которых, как известно, многия печали – знаниями, что окружали меня снаружи и разъедали меня изнутри. Что-то произошло. Передав нашу икону Ларсу, чтобы он повесил ее у себя, в Маяке на Вершине Мира, я сумел что-то отдать от себя, что-то важное – но взамен получил много больше.
Я уже упоминал про один очень важный момент в моей жизни, когда рассказывал про Элвиса: когда мне было семнадцать, на меня вдруг снизошло озарение, и я понял, кем хочу стать, когда вырасту. Я сидел в затрапезной кафешке в Кромере, на побережье Норфолка. Захотелось послушать музыку, и я опустил в музыкальный автомат два шиллинга – как раз на три песни. Первые две я выбрал, не задумываясь: «Green Manalishi» и «Oh Well» (я был большим фанатом Питера Грина), а третью – наугад. Просто нажал пару кнопок, не глядя. Бобина с дисками прокрутилась и, дернувшись, остановилась. Но прежде чем автомат вытащил диск и поставил его на вертушку, у меня в внутри все оборвалось. Я почувствовал, что сейчас что-то будет: великое откровение, прозрение. Случайный диск лег на вертушку. Игла нашла желобок. Никого вступления. Голос, как внезапный порыв ветра: «Ты всего-навсего гончий пес… И ты мне не друг».
Откровение ударило наотмашь. Теперь я понял, чего мне хочется в этой жизни: стать самим существом этой песни. Мне не хотелось быть Элвисом, мне не хотелось быть автором этой песни, гитаристом на записи композиции, продюсером или даже самим Полковником Томом Паркером. Нет, все было гораздо сложней и гораздо серьезней. Мне хотелось быть самой песней: соприкоснуться с ее сокровенной сутью и стать ее частью. Помню, тогда я еще подумал, что, может быть, истинное существо этой музыки заключается в черном виниле. Но вообще я старался не слишком об этом задумываться – это не то устремление, которым можно делиться с консультантом по выбору профессии.
Но устремление осталось, и с годами я потихонечку, по чуть-чуть, приближался к той скрытой сути, что заключала в себе эта песня. Это уже не зависело от меня. Даже если бы я и хотел, я бы не смог остановиться. Может быть, этим и объясняется мое достаточно беспорядочное путешествие по стране Рок-н-ролла. Я не стремился играть в рок-группе, не стремился показывать свои умения; я не хотел становиться продюсером, менеджером, певцом, издателем, автором песен, рекрутером в поисках новых талантов, магнатом от звукозаписи или даже бродягой-изгоем. Нет, я просто пытался соприкоснуться с чистейшей сущностью этой песни – слиться с ней воедино.
Когда мы работали с Джимми, я чувствовал, что оно где-то близко. Мы с ним были во многом похожи. Он, как и я, не стремился к самовыражению в рамках тех перечисленных выше ролей, которые принимают на себя люди, занятые в рок-музыке. Вернее, самовыражение не было для него самоцелью. У нас с ним были близкие музыкальные вкусы и пристрастия, и одинаковое понимание музыки, причем самой разной. Мы хорошо представляли себе, что такое шоу-бизнес. Мы оба были достаточно взрослыми, чтобы не бояться экспериментов и не ограничивать себя рамками какого-то одного музыкального жанра; и при этом достаточно несерьезными и наивными, чтобы верить всему и подпадать под влияние всего, что играло по радио и в клубах и задавало нам направление, которое могло меняться чуть ли не каждый день. Но мы все равно потихонечку приближались к той скрытой сути – день за днем, час за часом.
А потом, в 1991-м, мы приступили к работе над записью нашей последней песни «America: What Time is Love?». Предыдущая композиция «3 a.m. Eternal» вошла в десятку лучших в Америке и занимала первые места в хит-парадах по всему миру, так что уверенность била из нас ключом. На «America: What Time is Love?» мы выложились по полной программе: работали на пределе возможностей, использовали все примочки, которые знали, нарезали сэмплов мелодий, что насвистывал Бог в процессе творения новых миров, взяли все самое лучшее из того, что сыграл «Угрюмый» Тони Торп. И вот, когда мы уже приближались к концу, и Спайк, наш микс-инженер, вносил последнюю правку, это случилось: соприкосновение с потайной сущностью музыки. Это длилось всего минут десять, но на эти десять минут я стал сопричастен тому, что лежало в самой сердцевине «Гончего пса» Элвиса Пресли.
Я шел к этому долгие годы: двадцать один год. И вот – свершилось. Нагрянуло… и прошло. Ускользнуло. Исчезло. Но это не страшно. Такое не бывает надолго. Вечность проявляет себя в преходящем; преходящее придает вечности глубину. Но нужно время, чтобы свыкнуться с тем, что тебе открывается. Ты знаешь, что это прошло и что это уже не имеет значения, но подобные переживания не забываются – не исчезают, как дым. Все, что строилось и вызревало вокруг твоего существа, все, что определяло границы между тобой и миром, все твои представления о себе и о мире – они никуда не деваются. Они остаются с тобой. И ты по-прежнему делаешь то, что делал.
Я еще не рассказывал, как хотел отрубить себе руку прямо на сцене и швырнуть ее нашим выдающимся деятелям от музыки на вручении премии «Brit Awards 1992», в прямом эфире, в прайм-тайме; как я выпал из реальности и очнулся на вершине Пирамиды Солнца в Теотихуакане в Мексике, глядя на солнце, что вставало над Новым Светом; как меня едва не укусила змея, когда я уже переехал через Рио-Гранде? Но именно с тех десяти минут в конце нашей с Джимми работы над «America: What Time is Love?» реальность, в которой мы существовали, сделалась неуправляемой: исчез некий фокус, некая точка сосредоточения; мы дошли до конца. У нас с Джимми было немало других проектов, которыми, как нам казалось, хотелось заняться: монументальное мировое турне, и как результат – мультимиллионный тираж альбома «Белая комната», «White Room», каждый трек – номер первый в международном хит-параде, и все в таком духе.
Вскоре после того, как мы с Джимми по здравому размышлению официально закрыли наш совместный проект, уничтожили все документы и погасили свет, мы с Z затеяли переписку. Я давно ношусь с мыслью собрать коллекцию писем со всего света – со всех эпох. От такого собрания веет чем-то древним и благородным; и в то же время – чем-то стихийным и бесконтрольным. Где все поставлено на карту, где все открыто – хватай и присваивай. Этими письмами мы с Z рвали друг друга на части и собирали друг друга заново. Мы писали их, словно в запале – яростно и неистово. Иногда – по пять-щесть писем в день. Безудержный пьяный бред, бессвязный и напыщенный, признания в самых скверных и низких поступках, эго, раскрытые до предела, когда из открытых ран хлещет кровь. В этих письмах родилась идея про Элвиса и путешествие на Север, причем мы так и не определили, зачем нам это надо и что каждый из нас лично с этого поимеет.
Если я повторяюсь, то хрен бы с ним, потому что «лучшее в мире красное вино» все еще течет в моих жилах. Света от пламени вполне хватает, чтобы писать. Гимпо с Z давно дрыхнут, а я хочу повторить это снова. Пальцы болят. Наверное, я слишком сильно сжимаю в руке карандаш. Разумеется, у нас были причины: спасти мир от гибели, найти младенца Иисуса и еще с полдюжины недозрелых идей, каждая из которых сама по себе заслуживает того, чтобы ради нее мчаться к далекой звезде. Но, может быть, истинная причина, почему я решился на эту поездку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39