Наступает короткая пауза, и я говорю:
– Что же, такая точка зрения представляется мне вполне законной.
Мюрзек хмыкает:
– Чудовище спасает красавицу! За чем тогда дело стало, мадемуазель, – цедит она сквозь зубы, – успокойте же этих простаков до конца! Скажите им, что вы в самом деле направляетесь в Мадрапур!
Бортпроводница молчит.
– Видите! Вы даже не осмеливаетесь повторить эту ложь! – восклицает Мюрзек ядовитым тоном.
– Мадам, – с невозмутимым лицом отвечает бортпроводница, – я не думаю, что мое мнение может кого-то интересовать. Оно не имеет никакого значения. Самолетом управляю не я, а Земля.
Несмотря на то что эти слова можно понимать двояко – а возможно, как раз именно поэтому, – никто не испытывает ни малейшего желания подвергать их сомнению, даже Мюрзек, вообще теряющая всякий интерес к бортпроводнице и к ее объяснениям, как только включается тормозное устройство. Она сильно вздрагивает и, замкнувшись в себе, словно собирается с силами, чтобы выполнить до конца принятое ею решение.
Она обращается к индусу, и ее голос немного дрожит:
– Где мы садимся?
– Откуда мне знать? – отвечает индус, и его тон пресекает всякую возможность дальнейшего диалога.
Снижение заметно ускоряется, и никто уже не склонен вступать в разговоры. И вот, в полном мраке, без единой звездочки на небе, без малейшего проблеска света на земле, который указывал бы на присутствие аэропорта или вообще человеческого жилья, и даже, насколько я мог убедиться, заглянув в ближайший иллюминатор, без какого-либо видимого ориентира, самолет наконец приземляется, причем с такой неожиданной резкостью, что у нас падает сердце. Индуску, которая так и осталась стоять перед занавеской туристического класса, с силой швырнуло вперед, и она наверняка бы упала, если б ее сотоварищ, изловчившись, не схватил ее за руку, когда она пролетала мимо.
Пока самолет, с грехом пополам преодолевая ухабы, прыгает по посадочной полосе, индус встает и самым вежливым тоном обращается к пассажирам:
– Не двигайтесь и не отстегивайте ремни. В ту минуту когда exit откроется, все огни в самолете сразу погаснут. Не пугайтесь. Темнота входит в число моих требований. Она продлится всего лишь несколько минут.
И видя, что мадам Мюрзек, вопреки только что отданному приказанию, уже поднимается, ставит свою ручную кладь на кресло и натягивает на себя замшевую куртку, индус говорит ей вполголоса и с исполненной такта сдержанностью, но словно всего лишь для очистки совести, без всякой надежды, что она с ним согласится:
– Мадам, мне кажется, вы ошибаетесь, если полагаете, что у вас есть выбор: лететь или не лететь в Мадрапур.
Его странная фраза заставляет нас насторожиться. Но Мюрзек как будто не слышит его. И индус ничего больше не добавляет. Медленными, осторожными движениями он водружает себе на голову тюрбан и, тепло одетый, даже в перчатках, по-прежнему с револьвером в левой руке, проходит позади своего кресла, останавливается – его ассистентка стоит по правую руку от него, отступив немного в глубину, – и смотрит на нас своими черными сверкающими глазами, выражение которых мне трудно определить: мне видится в них ирония, смешанная с состраданием.
Самолет замирает на месте, и в наступившей тишине я слышу – или мне чудится, что слышу, – как из фюзеляжа выдвигается трап и устанавливается снаружи, перед выходом. В то же мгновение свет гаснет, и кто-то из женщин, думаю, миссис Бойд, вскрикивает.
Темнота непроницаемо черна, она плотная и густая, без малейшего просвета или щелки, без всякого смягчения этой абсолютной черноты, без намека на переход к серым тонам. Мне кажется, я слышу вокруг какой-то шорох, шелест, у меня взмокают ладони, и я прижимаю руки к туловищу, словно пытаюсь себя защитить.
За спиной у меня раздается резкий голос индуса:
– Сядьте, мистер Христопулос! И больше не двигайтесь. Вы чуть не закололи мадам Мюрзек.
Сзади вспыхивает луч электрического фонаря. Он освещает Христопулоса, который стоит перед своим креслом, в руке у него нож с выкидным лезвием, а в нескольких шагах от него, спиною к нему – мадам Мюрзек, направлявшаяся, видимо, к exit, когда голос индуса ее остановил. Что до индуски, чей силуэт смутно виднеется за пределами светового пучка, она стоит немного поодаль, возле exit, и держит в руке сумку из искусственной кожи.
Христопулос садится. Слышится сухой щелчок – это он закрыл свой нож. Пучок света передвигается вправо от меня, последовательно освещая неподвижные фигуры Блаватского, Бушуа, Пако, затем замирает на затылке грека. К нему протягивается рука индуса в перчатке, и Христопулос, ни слова не говоря, отдает ему закрытый нож.
– Вы представляете себе, мистер Христопулос, что произошло бы, – говорит индус голосом, в котором нет и намека на раздражение, – если бы мы начали в вас стрелять в темноте? Сколько человек могло бы погибнуть… И всё ради нескольких жалких колец.
Он вздыхает, гасит фонарь, нас опять окутывает мрак и безмолвие. Не знаю, слышу ли я звук открываемой двери, или он сливается с шумом моего дыхания. Но я чувствую, как в самолет врывается холодный ветер, у меня перехватывает дыхание, и я съеживаюсь в кресле, мгновенно окоченев от ледяного воздуха, навалившегося на меня, как тяжелая глыба.
– Вы спасены, – говорит индус.
Его гулкий голос колоколом отдается у меня в голове. Он продолжает:
– Вы спасены. На время. Но на вашем месте я не полагался бы на благосклонность Земли. Ничто не позволяет предполагать, что участь, которую она вам уготовила, многим отличается от той, какую я наметил для вас на тот случай, если бы самолет не приземлился. Иными словами, может статься, что Земля вас тоже устранит одного за другим. В конце концов, в обычной жизни вы именно так и умрете, не правда ли? Один за другим. С той единственной разницей, что интервалы между смертями будут немного длиннее, и у вас возникнет иллюзия, будто вы живете.
После недолгой паузы он продолжает:
– Что ж, держитесь за эту иллюзию, если она хоть немного уменьшает вашу тревогу. И главное, если вы любите жизнь, если, в отличие от меня, ее считаете, что она неприемлема, не тратьте ее редкие мгновения на бесконечные дрязги. Не забывайте одного: сколь долгим ни казалось бы вам ваше существование, вечной остается только ваша смерть.
Я напрягаю слух. Я не слышу звука шагов. Ничего, что говорило бы о том, что кто-то уходит. Ничего, кроме нашего свистящего дыхания да стонов, которые полярный холод исторгает у нас из груди. Я без конца повторяю про себя последние слова индуса, точно лейтмотив кошмарного сна. Я не знаю уже, они ли парализуют меня, или ледяной ветер, или нечеловеческий мрак. Но меня пронзает вдруг мысль, что я уже в могиле, что я погребен в промерзшей земле и в ночи и – что страшнее всего, – будучи мертвым, еще способен чувствовать свое положение.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Теперь, когда дверь снова заперта, впечатление, что все тело пронизывают струи морозного сибирского воздуха, понемногу проходит, но чувство леденящего холода остается. Оно даже словно усилилось. Кажется, что самолет не только не согревается, но теряет свои последние калории.
Тем не менее только теперь, когда присутствие индуса среди нас больше не ощущается, мы рискуем пошевелиться и понимаем, что надо на себя что-то надеть. Это происходит в полной сумятице, ибо все, не сговариваясь, разом встают и, подняв окоченевшие руки, принимаются на ощупь искать в темноте свои пальто.
Почти никто ничего не говорит, и те немногие слова, которыми мы обмениваемся друг с другом, прерываются постанываньем из-за свирепого холода. В левой половине круга кто-то клацает зубами, и этот звук вызывает у меня сильное раздражение, точно я боюсь, что стану ему подражать.
Со свинцовой тяжестью в ногах, с зажатой словно в тиски грудью я опускаюсь на свое место. И тут же снова встаю с нелепой мыслью, что надо пойти поразмяться немного в туристическом классе. Но едва я отодвигаю занавеску, на меня обрушивается такой ужасающий холод, что, шатаясь точно пьяный, я возвращаюсь к своему креслу. Хотя я плотно укутан – даже надел шляпу, до того нестерпимо было для головы ощущение холода, – толстое пальто, которое я натянул на себя, делу не помогает. Оно, как ледяной панцирь, не выпускает наружу вселившийся в меня холод.
Странное дело, мне никак не удается вспомнить, было ли мне вообще когда-нибудь в жизни тепло, и трудно представить себе, что я когда-нибудь снова смогу наслаждаться теплым воздухом. Когда вновь вспыхивает электричество, я, как и все, испускаю вздох облегчения, но это такая же рефлекторная реакция, как и трепет моих век под воздействием яркого света. Я не в силах всерьез поверить, что самолет сможет согреться.
Я смотрю на бортпроводницу. Она не просто бледна, она посинела от холода. Она без пальто, только в своем форменном костюме, а на плечи накинула одеяло, но сразу сбросила его, как только включился свет. Нетвердо стоит на дрожащих ногах, растирает себе руки и говорит еле слышным, надтреснутым голосом:
– Пойду сделаю кофе.
По салону пробегает признательный ропот, но слов разобрать невозможно, мы экономим силы. А миссис Банистер на одном дыхании говорит:
– Вы не могли бы принести чай?
– И мне тоже, – просит Бушуа умирающим голосом.
Я гляжу на него. Обессилено рухнувший в кресло, дрожащий всем телом, с восковым цветом лица и провалившимися глазами, он кажется почти мертвым.
– Да, – говорит бортпроводница, и даже это «да» явно дается ей с трудом.
Она направляется к galley, чуть пошатываясь, как будто холод сковал ее коленные суставы.
Как только она покидает свое место, Пако поднимается, нетвердыми шагами пересекает правую половину круга, дрожащей рукой берет одеяло, которое бортпроводница оставила в кресле, и, ни слова не говоря, неуверенными движениями прикрывает им ноги Бушуа. Сначала мне кажется, что Бушуа ничего не замечает, ибо он не смотрит на своего шурина и не говорит ему «спасибо». Однако через минуту я вижу, как его скелетоподобная рука схватывает одеяло и натягивает до самого горла.
Я оставляю шляпу в кресле и в свою очередь не без труда встаю. К моему большому удивлению, сидящий справа от меня Блаватский поднимает голову и слабым голосом, в котором тем не менее слышны властные нотки, спрашивает:
– Куда это вы идете?
– Хочу предложить бортпроводнице свою помощь.
– Она в вашей помощи не нуждается.
– А я – в ваших советах, благодарю вас.
При всей краткости этой перепалки она меня утомила, и до galley я добредаю покачиваясь, тяжело дыша и с мучительным ощущением скованности во всех суставах. Бортпроводница стоит, обхватив обеими руками металлическую кружку, в которую погружен электрокипятильник. При виде меня она слабо улыбается благодарной улыбкой, но удивления не выражает. Она не перестает дрожать, вся, от головы до ног, и говорит мне едва слышным голосом, желая, видимо, объяснить, чем она здесь занимается:
– Вода еще недостаточно нагрелась.
Я гляжу на ее длинные тонкие пальцы, судорожно сжимающие кружку, и говорю:
– Не забудьте вовремя убрать пальцы. А то сами не заметите, как обожжетесь.
Она кивает головой, а я продолжаю:
– Нужно также дать пассажирам какую-нибудь еду. Это поможет им согреться.
Она снова кивком подтверждает свое согласие и, указывая головой на дверь позади нас, говорит: «Там», – говорит одними губами, ни единого звука не вылетает у нее изо рта.
Это не стенной шкаф, как я полагал, а нечто вроде холодной кладовки, и меня поражает огромное количество припасенных здесь продуктов, неизмеримо больше того, что требуется, чтобы кормить пятнадцать человек на протяжении пятнадцати часов полета.
Я, как умею, готовлю подносы и ставлю их на тележку, а бортпроводница смотрит на меня своими зелеными глазами; она по-прежнему дрожит, не двигается с места и ни слова не говорит, и руки ее все так же приклеены к металлической кружке. Я взглядываю на воду, она уже покрывается рябью. Я поспешно говорю:
– Уберите руки. Вы сейчас обожжетесь.
Она словно не слышит. Живут и говорят только ее глаза, она вся как будто превратилась в ледышку, утратила всякую волю. Я захожу ей за спину, хватаю за запястья и с силой отрываю руки от кружки. Я успел как раз вовремя – ее ладони уже начинают краснеть. С легким вздохом она приникает ко мне, откидывает голову назад и беспомощно кладет ее мне на плечо.
Оказавшись так близко к ней, но не испытывая никакого желания, я особенно остро ощущаю, что меня затопила нежность. Я не выпускаю ее запястий, держу ее в кольце своих рук и думаю лишь о том, чтобы так продолжалось вечно, чтобы я вечно ее обнимал, ничего другого мне и не нужно, меня ничуть не тревожат мысли о грядущем, которые так часто отравляют нам настоящее. Без единой мысли в голове, сохраняя лишь ту крупицу сознания, которая позволяет мне чувствовать себя счастливым, я гляжу прямо перед собой поверх ее золотистых волос. При этом я смутным и, однако же, довольно внимательным взглядом слежу за металлической кружкой, где вода уже начинает кипеть. Несмотря на туман в голове, я все же отмечаю странное противоречие между этим бурленьем кипящей воды и безмятежностью своей души, ибо на сей раз я чувствую, что отныне могу быть спокойным за свое счастье.
Не знаю почему, но лучшим мгновениям жизни неизбежно приходит конец, и чаще всего по нашей собственной воле, как будто мы сами себе враги. Бортпроводница не делает ни малейшего движения, чтобы высвободиться из моих объятий, я сам от нее отстраняюсь. Я наливаю в чашку с растворимым кофе немного кипятка и протягиваю ей.
– Нет, – говорит она лишенным всякого выражения голосом. – Я не буду пить первой, прежде чем не выпьют пассажиры.
– Все-таки выпейте, – настаиваю я. – Вам необходимо скорее прийти в себя, хотя бы для того, чтобы их обслужить.
Она слишком слаба, чтобы сопротивляться, и, когда она берет у меня чашку, я растворяю в кипятке немного кофе и для себя. Бок о бок, прикасаясь друг к другу бедрами, обратив друг к другу лица, мы молча, маленькими глотками пьем кофе, обхватив обеими руками большие горячие чашки.
Наверно, включился кондиционер: я чувствую, как мою голову обтекает поток теплого воздуха. Я положил себе в чашку три куска сахара и тонкой струйкой втягиваю в себя сквозь зубы горячую сладкую жидкость. Одновременно я смотрю поверх чашки на бортпроводницу, на ее зеленые бездонные глаза. Я чувствую, как все мое существо властно тянется к ней, и меня сверлит недоуменный вопрос: почему она так доверчиво подчиняется мне, такому уроду? Ох, нет, спрашивать об этом я ее не буду! Бесполезно. Я ее знаю. В искусстве уходить от прямого ответа у нее нет равных.
Я вкатываю тележку в салон первого класса и помогаю бортпроводнице раздать подносы. По мере того как мы продвигаемся вдоль кресел, я с удивлением замечаю, что за время, пока мы отсутствовали, расположение пассажиров в круге претерпело некоторые изменения.
Христопулос устроился в конце правого полукружия в освободившемся кресле индуса, освободив в свою очередь место справа от Пако, которое заняла Мишу, должно быть, чтобы спастись от Мандзони. Робби, которому это бегство на руку, поспешил захватить кресло Мишу по левую сторону от итальянца, а мадам Эдмонд, привязанная к Робби парадоксально идиллическими узами, о которых я упоминал, передвинулась на одно место, чтобы по-прежнему сидеть с ним рядом, и оставила свободным кресло слева от бортпроводницы.
Пассажиры встречают нас с благодарностью, и только миссис Банистер высокомерно замечает:
– Вас произвели в чин стюарда, мистер Серджиус?
Я не знаю, что подумать об этом неожиданном выпаде, и вместо ответа бросаю на нее не слишком приветливый взгляд. Но за оружие хватается Робби – и даже не столько в мою защиту, сколько ради того, чтобы осадить мою обидчицу. Он наклоняется вперед, чуть вправо, чтобы видеть миссис Банистер, и говорит:
– Я полагал, что с уходом мадам Мюрзек замечания подобного рода прекратятся.
И поскольку миссис Банистер не удостаивает его ответом, добавляет с коварной проницательностью:
– Вам следовало бы привыкнуть к мысли, что мужчины, которые вас не интересуют, сами могут интересоваться кем-то другим.
Удар попадает в самую точку.
– Мне хотелось бы, чтобы вы знали, – парирует миссис Банистер, и ее длинные ресницы рад японскими глазами яростно трепещут, – что в этом плане уж от вас-то я никогда ничего не ждала.
– Тогда не напускайте на себя такой вид, будто вас обманули, – с откровенной злобой отвечает Робби.
Он встряхивает белокурыми волосами, поправляет на шее оранжевую косынку и бросает торжествующий взгляд на Мандзони, который, со своей гордо поднятой красивой головой и вялым лицом римского императора, пытается показать, что эта схватка совершенно его не касается.
Мадам Эдмонд с покровительственным видом несколько запоздало кладет ладонь на руку Робби.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39