– А как же пате? – спрашивает Виктор, – нарезанные перчики, пепперончини?
– Я даже толком не понимаю, о чем ты говоришь.
Беру Виктора под руку и качу тележку в глубь магазина.
– Никакого удовольствия, Хилари, покупать наспех такие вкусные вещи. Прекрасно знаешь, как я люблю бакалейные отделы. Уж такое невинное удовольствие могла бы мне позволить. И не притворяйся, что не знаешь, что такое пепперончини! – Виктор разворачивает меня лицом к себе, укоризненно смотрит на меня и, как раскапризничавшийся ребенок, трясет за руку. – Хилари? – произносит он с вопросительной интонацией.
Осторожно выглядываю из-за плеча Виктора, чтобы посмотреть на Гордона, а тот не сводит с меня своего беспокойного взгляда, крепко сжимая в руке бутылку «бордо». «Почему ты прячешься?» – читаю в его взгляде немой вопрос, обращенный ко мне. Затем он отворачивается. Берет с полки вторую бутылку и удаляется от нас.
Возле кассы выставляю на конвейер наши покупки из бакалейного отдела. Баночка горчицы на самом дне тележки. Страх, который я испытала перед полками с горчицей, можно забыть; множество прилавков отделяют нас от того опасного места, – но я все еще нервничаю, как человек, который чуть не попал под машину, и теперь с трудом приходит в себя; или как водитель, который с превышением скорости промчался мимо полицейского, а тот почему-то не остановил его и не потребовал штрафа.
Вроде бы я не сделала ничего плохого, но меня могли арестовать; вроде бы я не преступница, но могла пойти по плохой дорожке.
Сосредотачиваю все внимание на своих покупках, расставляю на конвейере и одновременно подсчитываю в уме их стоимость: йогурт – 1.69, шампунь – 2.15, мороженые бобы – 85 центов, помидоры – 89 центов за фунт…
– Дай-ка подумать, почему ты не захотела купить пряности и оливки. Так в чем же дело… – говорит Виктор с таким видом, будто решает серьезную задачу. Проводит рукой по лицу, – сразу видно, что тяжкие размышления причиняют ему боль. – Знаю! – восклицает он, наконец разобравшись, в чем дело. – Ты выросла в очень бедной семье, пряности и оливки напоминают тебе о нищем детстве. Не хочешь ли в очередной раз заставить мое сердце сочиться кровью от боли?
– Виктор!.. – выгружаю из тележки галлон мороженого, баночку «чили», алюминиевую фольгу.
– Не «Виктар», а «Виктор», – поправляет он мое произношение. – Повтори «эр», «эр», – как будто мотор работает.
– Прекрати, – прошу я.
Виктор встает поближе к тележке, наблюдая за мной так внимательно, будто на шахматном турнире следит за розыгрышем решающей партии. Почти физически ощущаю, что готовится очередная порция упреков и язвительных замечаний. Кладу коробку сырных вафель между мылом для мытья посуды и пирожными и жду комментария. Виктор, полуотвернувшись, искоса наблюдает, как я раскладываю коробки, банки и упакованные в пластик колбасы. Интересно, что еще в моей внешности или покупках попадет под огонь его критики.
Так за что теперь я получу по шее: за то, что у меня не завязаны шнурки на ботинках, или за то, что я бессердечная и бесчувственная, или за то, что слишком эмоциональная? Виктор просто виртуозно находит во мне недостатки. Мне прямо-таки льстит, что он так долго медлит, колеблется, выбирает, чем бы побольнее меня задеть.
– По-моему, на дно надо класть то, что тяжелее: отбеливатель, эти банки с супами и молоко, – произносит наконец Виктор. – А то яйца и помидоры превратятся в кашу.
Не в силах сдержаться, я начинаю хохотать.
– Давай, Хилари, веселись, тебе же удовольствие доставляет делать мне все назло, правда?
– Ой, Виктор, дай передохнуть, – прошу я.
– Тебе же очень нравится, если я нервничаю, верно? – продолжает он.
– Сам начал, – возражаю я, хотя совсем не уверена, что права.
– Я всего-навсего внес предложение. Предложение: предлагать для рассмотрения, вносить предложение, вызывать смысловые ассоциации, вспоминать по ассоциации, намекать, напоминать… Так что же: разве хоть одно из перечисленных определений… хоп! тут опять следует воспользоваться одним из этих слов, – можно истолковать как призыв к началу боевых действий? – говорит Виктор.
Меня ужасно злит, когда он начинает вот так разглагольствовать, подбирает синонимы к каждому слову, изрекает с видом оракула прописные истины. То разбирает этимиологию каждого слова, то цитирует Платона. В такие минуты меня охватывают сомнения: что общего может быть у меня с этим человеком, он просто невыносим, что я в нем нашла, как можно восхищаться таким плохим человеком? Надеюсь, никогда не последую его примеру, останусь такой, как есть. Захваченная этими мыслями, перестаю смеяться и стою перед ним с напряженным выражением, ожидая, что будет дальше. Лицо Виктора темнеет, и он начинает снова:
– Что с тобой? – спрашивает он. – Разве не видишь, что я только пытаюсь помочь тебе дружеским советом?
– Дружеским! – повторяю я.
Он пристально смотрит на меня, напоминая в эту минуту капитана противоборствующей команды.
– Бессмысленно бороться с тобой, Хилари. Ты должна победить. Так уж заведено: из любой ситуации ты выходишь победительницей. Зачем нам морковь? Ты ведь знаешь: я ненавижу морковь.
– А я люблю морковь. По-моему, ничего нет вкуснее моркови.
– Так и подавись этой проклятой морковью, – рычит Виктор.
Ну, это уж слишком. Я задыхаюсь от смеха, отворачиваюсь, прикрыв лицо рукой. Мой истерический хохот привлекает внимание покупателей, а я не в силах остановиться; тогда Виктор хватает меня за руку и сильно встряхивает. Это унизительно, но я мгновенно успокаиваюсь. Домохозяйки с детьми останавливаются у нашей кассы, осуждающе взирая на нас.
А меня охватывает дикое желание отдавить Виктору ногу, или запустить в него чем-то потяжелее, или стукнуть его в живот. Хочется искалечить его, двинуть кулаком в зубы. Но как только представляю себе, как бы я все это сделала, как бы ему было больно, меня охватывает чувство вины перед ним. Какая же я дрянь: ведь Виктор так болен, в последнее время совсем исхудал, белки глаз пожелтели, а кожа под глазами воспалена. Мне ужасно стыдно! Как бы я хотела уберечь Виктора от всех напастей, в том числе и от его истонченного болезнью тела! Прижаться бы к нему крепко-накрепко, чтобы передать ему хоть малую часть моего здоровья. Различие в нашем облике столь издевательски бросается в глаза: я – образчик крепкого здоровья, румяные щеки, гладкая кожа, даже губы не трескаются. Я не красавица, во мне заключены все достоинства и недостатки того дня, когда я появилась на свет. Хоть чем-то обидеть Виктора, причинить ему боль, – для меня самое тяжкое, в каком-то смысле, преступление.
Гордон стоит у другой кассы и, вынимая покупки из своей тележки, смотрит на меня. Интересно, что он думает; кажется, он не видел, как Виктор наподдал мне, но не уверена. Гордон потрясающе красив и привлекателен, и я, конечно, вся съеживаюсь от стыда.
Поэтому целую Виктора. Прижимаюсь к его искривленным злобой губам, а он испуганно отшатывается от меня, отпускает мои руки, и черты его лица у меня на глазах постепенно смягчаются. Теперь его очередь смущаться. Виктор отворачивается от меня и быстрыми шагами направляется к выходу. Остаюсь наедине с двумя пакетами покупок. Меня охватывает сожаление, что так глупо поссорилась с Виктором. Надеюсь, на этом дело и кончится, Виктор простит мне мою тайную вину – желание причинить ему боль, заставить страдать. Хотя, возможно, он и не догадался, о чем я думаю, и с моей стороны совершенно бессмысленно терзаться из-за того, что не было сказано. Уверена, что он все понимает и что он обижен. Уверена, что он ощущает присутствие Гордона, как птицы ощущают приближение бури. Не смотрю в ту сторону, где стоит Гордон, но все равно знаю, что он наблюдает за мной. Хочу сбежать, сбежать от всех. Хорошо бы у нас с Виктором никогда ничего не начиналось или никогда не кончалось бы. И в ту же минуту меня охватывает острое желание: хочу, чтобы мы с Виктором умерли вместе, потому что, кажется, только это нам и осталось, потому что мы оба заслуживаем такого конца.
Глава V
К дому Эстел надо добираться по прибрежному шоссе; нам предстоит пересечь несколько мостов, проехать мимо памятника старины – загородной гостиницы, где теперь ресторан, галереи игровых автоматов, которая закрыта на зиму, и магазина, торгующего всевозможными приспособлениями для игры в дротики. Проезжаем винную лавку и попадаем на Рут, 228, в Хингаме. Эстел живет на вершине крутого холма, поэтому моя развалюха еле ползет, отчаянно дребезжа. Машина с трудом одолевает подъем. Куплена за 400 долларов у подростка, который сказал, что когда-то она принадлежала его дядюшке. Это белый «олдсмобиль», весь кузов которого испещрен ржавыми пятнами, поэтому создается впечатление, что машина побывала под обстрелом. Над левым передним колесом несмываемой краской нарисована громадная крыса. Задний бампер украшен наклейками, которые мне никак не удается содрать. Паренек, прежний владелец машины, скомбинировал из этих наклеек абсурдные надписи. Куда бы я ни направлялась, за моей спиной люди читают: «Я Торможу армию», «Сигналь, если ты Мертв», «Морские пехотинцы выступают Против крепких объятий», «Мотоциклы для Плавания», «Остановить Иисуса». Сколько сил я потратила, чтобы стереть их, но каждый раз, как сажусь за руль, чувствую себя неловко.
Виктор принарядился. На нем рубашка из темно-синей ткани с лиловым оттенком, черные брюки и пестрый галстук, который он несколько раз перевязывал, глядя в зеркало заднего обзора, и, наконец, оставил его в покое. Виктор ни минуты не может посидеть на месте, все время вертится, теребит запонки на манжетах, поправляет дужки очков, которые еле держатся на носу. Колено его задевает рычаг переключения передач. Синий блейзер, который пора отдать в чистку, брошен на колени поверх пальто. Подозреваю, что у него лихорадка, иначе он надел хотя бы блейзер, если уж не пальто, но не хочу напоминать ему об этом. Хорошо, что мы мирно добрались до дома и разложили по полкам свои покупки. Виктор не хлопал дверью, я не включала кофемолку, чтобы не слышать, о чем он говорит. Правда, оба мы практически не произнесли ни слова. Он почти все время лежал в постели, а я достала из кувшина на кухне свою коллекцию ракушек и разложила их на столе. Я ничего не понимаю в ракушках, но собираю на берегу самые красивые и складываю их в кувшин. Иногда рассматриваю их и представляю, что за существа в них обитали.
Пока мы едим, Виктор постепенно успокаивается. Перекладывает на заднее сидение верхнюю одежду, засовывает очки в карман рубашки и складывает руки на коленях. Пусть отдыхает, не показываю ему даже стаю уток, которые приземлились на запруде, подняв крыльями целые фонтаны брызг; не пристаю с вопросами, не пора ли подремонтировать нашу машину, уж слишком подозрительно шумит мотор.
Выруливаю между выбоинами на дороге, объезжаю полоски льда, при каждом переключении рычага передач задевая его колено. Виктор сидит спокойно, прислонившись головой к окну, глаза закрыты. Меня волнует его молчание и то, как он сидит: весь скрючившись. Спросить бы его, как он себя чувствует, но заранее знаю, что он мне ответит. Едем молча, хотя это не назовешь молчанием: в голове у меня вертятся сотни вопросов, которые мне хотелось бы задать ему, и сотни ответов, которые я могла бы получить от Виктора. Порой мне кажется, что я знаю Виктора, как себя: могла бы придумать целый разговор между нами, не ошибившись ни в одном слове. А иной раз думаю, что совсем не знаю его, что никто не в состоянии понять до конца другого человека и что наша совместная жизнь – один из тех парадоксов природы, с которыми мы сталкиваемся ежедневно: лед обжигает, дождь идет, когда на небе сияет солнце… дети умирают раньше своих родителей.
– Приехали, – говорит Виктор, – вот здесь сверни налево.
Въезжаю через высокие чугунные ворота и сбрасываю скорость; к дому Эстел ведет выложенная булыжниками дорога, обсаженная с обеих сторон платанами. Огромный дом в стиле английской династии Тюдоров обвит плющом; крыша из серых каменных плит; дорожка, ведущая к двустворчатым деревянным дверям, выложена кирпичом. Эстел не раз рассказывала мне о своем доме, поэтому мне известны кой-какие подробности. Дом привезен из графства Кент в Англии в разобранном виде. Толстые балки в кухне и холле – из летнего дома XVI века, а крышу делали английские мастера, которые прожили месяц в трейлере; они покрыли этот дом в стиле Тюдоров прямоугольными плитами гранитной брусчатки.
Дом составлен из разных частей, которые Эстел отыскивала, а потом использовала в реконструкции дома. Эстел утверждает, что каменная кладка здания, постройки на внутреннем дворе и имитация английского паба составляли часть «настоящего» английского феодального замка, принадлежавшего какой-то аристократической семье, и относятся к 1550 году. Гостиная орехового дерева с секретером и книжными полками, уставленными книгами античных авторов, – времен короля Вильгельма III и его супруги Марии (конец XVIII века); эта часть, возможно, была пристроена к южному крылу замка, когда в XVII или XVIII веках увеличился состав предполагаемой семьи. Мебель соответственно XIX века, хотя, конечно, железная арматура, обильно украшающая камины и порталы, относится к гораздо более раннему периоду и напоминает о «происхождении» всего здания. Кроме балок и крыши, вся постройка, конечно, целиком и полностью принадлежит XX веку. Дом, как ничто другое, отражает характер его хозяйки. Трое ее мужей, которые принадлежат к трем разным периодам ее жизни, похоронены в саду.
А дом, в конце концов, производит впечатление. Меня восхищает мощеная булыжником подъездная дорога, машина на ней подпрыгивает и громыхает на всю округу. Мне нравится густая темная зелень сосен и живой изгороди, заросли плюща, который изящно и небрежно прикрывает грандиозный фасад в стиле династии Тюдоров. Мне нравится, что ветви платанов, переплетясь между собой, образовали над нашей головой балдахин, под покровом которого мы приближаемся к одной из надворных построек, в прошлом, наверное, конюшни, где я оставляю свою машину. Сижу и прислушиваюсь к окружающим меня звукам, пытаюсь понять, имеет ли атмосфера великолепного дома Эстел не только свою ауру, но и особую акустику. Меня подавляют размеры этого дома, его чужеродность, которая не исчезла и после перенесения на родную для меня землю. Меня привлекает его фальшивое тщеславие, мифы, созданные его хозяйкой и созидательницей. Поворачиваюсь к Виктору, он внимательно смотрит на меня, подперев рукой подбородок, как будто обдумывает что-то важное. Стройный, красивый, со вкусом одет и опять чем-то встревожен. Задумчиво потирает рукой подбородок.
– Можно тебе кое в чем признаться? – спрашивает Виктор. Глубоко вздыхает. – Хочу сказать тебе, что если бы я не умирал, то всю свою жизнь посвятил бы одному: учился бы любить тебя.
Нам сказали, что Эстел ожидает нас в задней половине дома. Мы отдаем свои пальто, и нас ведут через громадный холл, над головой – древние балки, каждая стена величиной с киноэкран, стены вручную разрисованы гвоздиками и персиками. Эстел на застекленной веранде, сидит неподвижно, как будто позирует фотографу. Она перекрасила волосы, теперь у них желтоватый оттенок. На лице застыло выражение любопытства и предвкушаемого удовольствия. Она мастерит искусственные цветы, на коленях – коробка ярко-красных гвоздик, несколько готовых цветов лежат на столе. Две громадные собаки неизвестной мне породы нервно приподнимаются, когда мы с Виктором входим. У них провисшие челюсти и торчком стоящие уши. Пасти напоминают перевернутую букву V. Эстел успокаивает их: «Все в порядке, малыши. Не волнуйтесь! Это друзья». Собаки нервничают, одна из них подбирает под себя лапы, собираясь подняться, и беспокойно облизывает нос. «Сидеть! – тотчас приказывает ей Эстел. – Аннабель, дорогая, будь добра, уведи этих мошенников».
Аннабель в серо-белом форменном платье чопорно поднимается и хватает собак за ошейники. Когти собак клацают по деревянному полу, позвякивают свободно болтающиеся поводки их украшенных металлическими гвоздиками кожаных ошейников. Одна из собак поворачивает свою чудовищную башку и одаривает меня снисходительным взглядом. Аннабель вытаскивает их из комнаты.
– Вы оба просто прелестны! – восклицает Эстел, нежно глядя на нас с Виктором. Тени на ее веках того же странного желтоватого оттенка, что и волосы, глаза подведены, это придает им еще большую выразительность, на лице толстый слой пудры. И несмотря ни на что, она очаровательна. Ее странный макияж только усиливает очарование, вызывает восторженный интерес, она напоминает подарок в яркой упаковке или корзину пасхальных яиц.
– Какой прекрасный день выдался для нашего чаепития, правда? Даже солнышко проглядывает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27