Я решила, что мы будем пить чай на веранде и наслаждаться солнцем, пока оно не скрылось.
– Очень мило, – соглашается Виктор. Я удивленно вскидываю голову. В лексиконе Виктора таких слов, как «мило», нет. Это словечко Эстел. В его устах слово «мило» звучит нелепо. Слова Виктора: «отвратительно», «гнусно», «противно» или «бессмысленно», но не «мило». С чего это он решил употреблять ее словечки? Я взяла себе за правило украшать собственную речь «викторизмами». Мне очень хотелось бы перенять у Виктора его стиль разговора, не только потому, что я хочу избавиться от своего бостонского акцента, но мне нравится употреблять словечки, имеющие для меня особый смысл, как это делает Виктор. Дело не в том, что он чересчур экспрессивен, просто он честно выражает свое представление о мире. А кроме того, мой словарный запас довольно скуден, хотя в голове копошатся тысячи невостребованных слов.
– Как поживаешь, Хилари, дорогая? Присаживайся, – предлагает Эстел. Присаживаюсь у низенького столика, покрытого льняной скатертью, на нем – серебряный чайный прибор. Здесь же длинный поднос с сэндвичами в форме треугольников, по краям яркий гарнир: редис, петрушка, полукружья оранжевых апельсинов. Они по-хозяйски уверенно расположились на серебряном подносе, а я при взгляде на них начинаю нервничать. Надеюсь, прическа у меня в порядке: я заплела волосы французской косичкой. Юбка отглажена.
– Наш Виктор выглядит неважно; ты о нем как следует заботишься?
– Простите? – переспрашиваю я, приложив ладонь к уху, – не расслышала. – Отвлеклась, разглядывая лужайку, на которой разбит довольно большой сад и разбросаны каменные скульптуры: маленький кролик, ангел, фонтан в виде птицы. Обвитый плющом бельведер на берегу замерзшего пруда и большой квадратной формы лабиринт, наподобие тех, что устраивали когда-то в королевских садах в Англии: дорожки обсажены высокими кустами.
– Ты не заботишься о Викторе. Он отвратительно выглядит, так ведь, Виктор? Что ты стоишь, как статуя? Садись, – говорит Эстел тоном, не допускающим возражений. Отдает приказания небрежно, с уверенностью императрицы, чье слово – закон. – Ты болен, верно? Не хочешь прилечь?
– Нет, все в порядке. Мне жарко, вот и все, – успокаивает ее Виктор. Над верхней губой у него капельки пота. – Если не возражаете, сниму пиджак.
– Виктор, ты в порядке? – спрашиваю я.
– На минуточку воспользуюсь ванной, сейчас вернусь, – отвечает Виктор и выскальзывает из комнаты.
– Боже, ему нехорошо, – сокрушается Эстел. Черты ее лица смягчаются, она явно обеспокоена; в это мгновение мне нетрудно представить Эстел в роли матери или жены. Но это видение тут же исчезает. Она вновь принимает величественный облик, передо мной женщина, которая обитает в сказочном мире и путешествует в тех частях света, которые я лично видела только на страницах фотоальбомов и энциклопедий.
– Совсем недавно он был в прекрасной форме, устал, наверное. Он быстро устает. Утомился в супермаркете.
– Чая? – предлагает мне Эстел, наливая чай в китайскую чашку такой же яркой расцветки, как те цветы, которые она мастерила. Наливает чай осторожно, высоко подняв носик чайника. Откашлявшись, сочувственно смотрит на меня и говорит:
– Беда в том, что рядом с ним такой человек, как ты, – пышущий здоровьем и юностью. Разве Виктор допустит, чтобы кто-то был лучше него? Ему тоже хочется ходить за покупками, выполнять какие-то поручения, что он и делал бы, если бы был таким же сильным и здоровым, как ты, а этого, конечно, и в помине нет. Его не переубедишь, дорогая, коль скоро под угрозой может оказаться его мужское начало. И вообще, ты взвалила на свои плечи слишком большую ответственность: ухаживать за ним.
Длинная юбка Эстел приводит меня в восторг: шерстяная шотландка, должно быть, из Англии или Шотландии. И жемчужного цвета блузка очень красива, бледно-желтые волосы Эстел на ее фоне приобретают почти естественный оттенок, – бывают же иногда фиалковые или желтые глаза.
– Ты не тоскуешь по нормальной жизни? – спрашивает Эстел. Берет с подноса круглый сэндвич с обрезанной корочкой размером с серебряный доллар, и протягивает его мне на тарелочке.
– А разве все мы не тоскуем по нормальной жизни? – спрашиваю я. Перекидываю ногу на ногу. Пытаюсь вести себя непринужденно. Эстел заявляет:
– Ты – само совершенство, тебе цены нет, понимаешь?
– Отличный чай, – говорю я.
Эстел переводит взгляд на кого-то за моим плечом, и лицо ее расплывается в сладчайшей, как яблочный пирог, улыбке.
– Ах, вот и наш второй джентльмен прибыл! Оборачиваюсь и вижу Гордона, на нем твидовый пиджак и галстук, под мышкой бутылка «бордо» и еще какой-то напиток, что-то темное, в красивой бутылке.
– Понимаю, что приглашен на чай, но все-таки привез портвейн, – говорит Гордон, – и еще вина, если портвейн надоест.
Целует Эстел в щеку.
– Ты хорошо знаешь, чем меня порадовать, правда, дорогой? – Эстел, взяв Гордона за рукав, обращается ко мне: – Хилари, дорогая, позволь представить моего племянника, – это Гордон.
Я… остолбенела.
Гордон нарушает молчание:
– Я уже видел вас. Где же это было? В супермаркете?
– Да, наверное, – с трудом выдавливаю из себя слова.
Чувствую себя вратарем, в ворота которого неизвестно откуда вдруг залетел мяч.
– Я и не знала, что у вас есть племянник, Эстел, – обращаюсь я к ней.
– О, на самом деле Гордон не племянник. Просто знаю его сто лет. С тех давно прошедших дней, когда он малышом играл здесь на берегу в песочек. Так что он как бы племянник, а вернее сказать, – сын.
Обернувшись, вижу Виктора, который направляется к нам. С застывшей улыбкой Эстел смотрит на него, пока он не присоединяется к нам. Я сбита с толку: знает ли Эстел обо мне и Гордоне? Откуда? Мы так редко бывали вместе за те две коротких недели, что он здесь. Где она могла нас видеть? На берегу? Может, она сидела как-нибудь днем в одном из ресторанчиков и наблюдала, как мы носились с Тош по берегу? Или заметила его в моей машине, когда стояли на перекрестке? Углядела нас в окно из паба Кеппи, когда мы шли на паром? Или кто-то рассказал ей о нас? Кеппи? А он откуда узнал? А вообще-то: что можно узнать?
Гордон с Виктором обмениваются рукопожатием.
– Ты знаком с Гордоном? – спрашивает Эстел. – Хилари, очевидно, встречалась с ним раньше.
– Я – нет, – отвечает Виктор, одаривая нас мимолетной улыбкой, – Ты давно знакома с Гордоном? – спрашивает он меня.
– Столкнулись как-то раз случайно в супермаркете, – объясняю ему.
– А, – говорит Виктор, – делали покупки.
* * *
О чае забыли. Пьем портвейн. Наша беседа протекает довольно вяло. Виктор спрашивает Эстел, откуда у нее такой необычной формы фонарь перед парадной дверью, а она объясняет, что это точная копия того, который висит в часовне Бристольского собора. Виктор также обратил внимание на коллекцию керамических кувшинов и сосудов, с которых служанка вытирала пыль, когда он проходил мимо. «Это Харверстовская керамика?» – «Да», – отвечает Эстел, удивленно приподняв бровь: ее поражают знания Виктора. Он определяет время изготовления других старинных вещей, восхищается некоторыми ее приобретениями, и ей, кажется, льстят его похвалы.
– Гордон, портвейн превосходный, – обращается Виктор к Гордону, глядя в свой бокал. – Но я терпеть не могу портвейна.
– Налей вина, Виктор, – предлагает Эстел, – вот вино.
Виктор разыскивает в холле Аннабель и просит немедленно приготовить ему скотч. Аннабель появляется с бокалом на подносе. Виктор задает ей вопрос:
– Аннабель, вы давно знакомы с Гордоном?
– Не помню. Год, наверное, – отвечает девушка. По сравнению с ее улыбкой все другие улыбки кажутся фальшивыми.
– Я с удовольствием заплатил бы вам гораздо больше, чем Эстел, только бы вы согласились выпить с нами.
– Аннабель не рабыня, Виктор, – с негодованием прерывает его Эстел.
– Я не пью, – извиняющимся тоном отвечает ему Аннабель.
Теперь моя очередь удалиться по малой нужде. У Виктора с Гордоном устанавливаются сложные отношения: то ли дружба, то ли вражда, не разберешь. Виктор расточает ему комплименты по поводу его дурацкого твидового пиджака. Расспрашивает, кто его портной, говорит, что без ума от компьютерных игр, и от «Чужой территории», в частности. Это вранье.
– Давно собираюсь купить компьютер, – объясняет Виктор, – но их все усовершенствуют и усовершенствуют, – трудно выбрать.
– Это верно, – соглашается Гордон, кивая. Небрежно держит свой бокал, поставив его на коленку. Виктор курит сигарету за сигаретой, и лица Гордона почти не видно в клубах дыма.
– Мне нужна операционная система более совершенная, чем у персонального компьютера.
– Купите триста восемьдесят шестой микропроцессор, винчестер большой емкости, ВАКС, – предлагает Гордон, наклоняясь к нему.
– Не уверен, что мне нужен персональный компьютер. Мне нужен такой компьютер, который сможет работать с глобальной вычислительной сетью, чтобы я мог передавать любую информацию… Понимаете?
– При нынешней технологии передача данных – не проблема. И каждый имеет доступ к вычислительной сети.
– Это верно, – соглашается Виктор. Он с такой силой бьет по столу ладонью, что все предметы на чайном подносе подпрыгивают. – Вы правы, Гордон, но все эти компьютеры слишком медленно работают. При частой связи с другими галактиками могут, к примеру, возникнуть непредвиденные задержки.
– Вы надо мной смеетесь, – говорит Гордон.
– Немного, – соглашается Виктор, кивая ему. – Вы мне так нравитесь, что я, пожалуй, выпью глоток вашего вшивого портвейна.
– Польщен.
– Тебе станет плохо, – предупреждает Эстел, наполняя его бокал.
С террасы, на которой мы сидим, открывается очень красивый вид. Завороженно смотрим на безукоризненно чистую лужайку. На ней несколько статуй, которые я сначала не разглядела: каменный олень как бы пасется на берегу пруда у искусственного водопада. Сейчас водопад замерз. И там же еще несколько животных, которых Эстел называет «наземными»: ежик, белка, бурундук, дикобраз.
– А почему нет муравьеда? – спрашиваю я.
– Или морской свинки? – подхватывает Гордон. Виктор поворачивается к Гордону:
– Морской свинки? – переспрашивает он.
– Я люблю свой сад, – рассказывает нам Эстел, когда мы после экскурсии по дому возвращаемся на веранду. Наливает мне свежего чая. Я нервничаю, поэтому сметаю все оставшиеся на подносе сэндвичи. – Сад я люблю даже больше, чем дом, – говорит Эстел. – Два мужа похоронены под кустами азалий. Один вон там, между пихт. Захоронены, конечно, урны.
– Назначение места жительства – вот что главное. Я бы, например, чувствовал себя униженным, если бы ты упрятала меня под птичьей кормушкой, – поддразнивает ее Виктор.
Проходит не меньше минуты, прежде чем до Эстел доходит смысл его слов. Она смеется, тряся головой, прищелкивая языком.
– Разве не чудо – здесь, в этой стране, настоящий английский парк? Я всю жизнь была горячей поклонницей английских парков. Может, в прежней жизни у меня был такой парк? – размышляет Эстел. Опять принимается за цветы, подгибает лепесток фуксии и ногтем делает на нем складку.
– Как красиво! – восхищаюсь я.
– Действительно прекрасно, – подхватывает Виктор.
Входит Аннабель с очередным бокалом на подносе. Виктор просит ее принести сюда эту проклятую бутылку.
– Дом этот полон чудес, – говорит Гордон. – Хотелось бы мне иметь такой.
Виктор, окинув лужайку безразличным взглядом, сосредоточивает все внимание на Эстел.
– Хотелось бы мне, чтобы эти «земные» ожили. Какое ты имела право делать их каменными? Это самое настоящее преступление, – говорит он.
– Возьми этот цветок, – протягивает ему Эстел розу.
– Во дворцах тоже существуют лабиринты, правда? – спрашивает Гордон.
– По-моему, существуют только сборщики налогов, – парирует Виктор.
– Ты издеваешься над тем, что я люблю больше всего, – надувает губы Эстел.
– О Эстел, – с пылом обращается к ней Виктор, – это очаровательный лабиринт. Я так рад, что мне выпала неслыханная удача: еще раз увидеть его своими глазами. Очень впечатляюще. Перенесен сюда из глубины веков.
– Я посадила эти кусты двадцать пять лет назад. У кого еще на исходе двадцатого века увидишь ты лабиринт времен династии Тюдоров? Это такая же экзотика, как бассейн в спальне Цезаря. Как без него обойтись? А мой лабиринт в наши дни не менее прекрасен, он разрастается. Лабиринт существует!
– Мне твой «глинфидик» нравится, – говорит Виктор.
– Гордон как-то раз потерялся в лабиринте, правда, Гордон? – обращается Эстел к Гордону, похлопывая его по руке.
– Сто лет назад. Мы говорим о далеком прошлом, – отвечает Гордон.
Виктор молча смотрит в окно. Не желает продолжать разговор. Я уже знаю, что мысленно он оценивает сложность тюдоровского лабиринта Эстел.
– Не похоже, что лабиринт такой уж запутанный, – произносит он наконец.
– Только потому, дорогой, что ты смотришь на него сверху, – возражает Эстел. – Отсюда хорошо видны все дорожки, поэтому, конечно, он кажется таким простым. Ведь сверху ясно, куда сворачивать, все очень просто. Но как только спустишься вниз, вступишь в эти зеленые стены, тут же потеряешься, дорогой, поверь мне.
– Не верю, – Виктор крутит в руках свой стакан.
– Что ж, тогда попробуй, – предлагает Эстел. – Попытай счастья. Ты ведь любишь испытывать судьбу.
– Так и сделаю, – отвечает Виктор. Допивает виски и ставит стакан на стол. Долго рассматривает ленту лабиринта внизу, на лужайке, и, по-моему, пытается запомнить его ходы. Потом заправляет в брюки рубашку и говорит:
– Пойдешь, Гордон?
– Останусь здесь, постараюсь очаровать этих двух дам, – отвечает Гордон, указывая на нас с Эстел. Кладет руку на спинку моего стула.
– Позволить тебе такое! – восклицает, смеясь, Виктор. – Ты просто отравился этим гнусным портвейном. – Он бьет Гордона по плечу, а Гордон притворяется, что защищается от его ударов.
– Осторожнее! – предупреждает Гордон, когда перебинтованная рука Виктора оказывается в опасной близости от его руки. Виктор открывает дверь на улицу, и на веранду врывается холодный порыв ветра. Закрывая дверь, кричит нам:
– Вперед! К победе! – как будто навсегда прощается с нами.
– Хилари, хочешь еще сэндвичей? – спрашивает Эстел. Я смотрю на опустошенный мною поднос и смущенно трясу головой.
– Тогда еще чашечку чая, – предлагает Эстел. Она собирает разбросанные головки бумажных цветов и укладывает их в ряд. Потом аккуратно собирает в пучок зеленые стебли, и только после этого наливает чай.
Наблюдаю за Виктором, который решительно, большими шагами спускается по склону холма. Ветер надувает сзади пузырем его рубашку. На нем ни пальто, ни пиджака. В тот момент, когда он скрывается в лабиринте, я вскакиваю со стула, опрокинув при этом чашку чая, которую протягивала мне Эстел.
– Твоя юбка! – кричит Эстел.
Опустив глаза, вижу, как спереди расплывается большое пятно. Не совсем понятно, что выражает лицо Гордона: то ли жалость, то ли желание.
– Виктор не взял пальто, – говорю я.
– Что ж, дорогая, не взял, так не взял, – успокаивает меня Эстел. – Посмотри-ка, какой молодец, как уверенно пробирается через кусты. Просто умница! Какой способный молодой человек! Как мне хотелось бы удержать его, посмотреть, как он наведет порядок в этом мире.
– Где пальто? – спрашиваю я.
– Их забрала Аннабель, дорогая, а теперь сядь, успокойся, а я велю принести их, если они тебе так нужны, – Эстел звонит в колокольчик.
– Аннабель, дорогая, принеси, пожалуйста, пальто Хилари и Виктора, – просит она.
– И мое тоже, – добавляет Гордон.
– Ты ужасно галантен, – замечает Эстел. Гордон отворачивается. Эстел убеждает нас: – Не пытайтесь разыскать его, это совершенно безнадежное занятие. В конце концов сам виноват: убежал раздетым.
Мне неприятно создавать из этого проблему, не хочется портить всем настроение. Но я боюсь, что Виктор простудился. Боюсь, что ему станет плохо. Мне наплевать, как я выгляжу в глазах других, не кажусь ли я чересчур заботливой. Я хочу сказать, что все равно буду заботиться о нем, а к неодобрению окружающих я настолько привыкла, что меня оно не остановит.
Виктор в южном конце лабиринта, пробирается по тропинке между живыми изгородями. Стараюсь закрепить в памяти план лабиринта и запомнить, как пробраться к Виктору. Закрыв глаза, представляю, как выглядят дорожки, потом открываю и сравниваю с тем, что вижу.
– Из этой затеи не выйдет ничего путного, – убеждает меня Эстел. – Дорогая, на своем веку я перевидала немало людей, пытавшихся сделать то же самое. Этому лабиринту больше двух десятков лет. Все пытаются запомнить его план, выучить наизусть и понять, как он устроен. Рисуют карту лабиринта, и все равно ничего не получается. Когда спустишься вниз, когда войдешь в него, все эти рациональные планы и выкладки улетучатся, и будешь плутать по его переходам, как любая Божья тварь – как мышь или кролик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
– Очень мило, – соглашается Виктор. Я удивленно вскидываю голову. В лексиконе Виктора таких слов, как «мило», нет. Это словечко Эстел. В его устах слово «мило» звучит нелепо. Слова Виктора: «отвратительно», «гнусно», «противно» или «бессмысленно», но не «мило». С чего это он решил употреблять ее словечки? Я взяла себе за правило украшать собственную речь «викторизмами». Мне очень хотелось бы перенять у Виктора его стиль разговора, не только потому, что я хочу избавиться от своего бостонского акцента, но мне нравится употреблять словечки, имеющие для меня особый смысл, как это делает Виктор. Дело не в том, что он чересчур экспрессивен, просто он честно выражает свое представление о мире. А кроме того, мой словарный запас довольно скуден, хотя в голове копошатся тысячи невостребованных слов.
– Как поживаешь, Хилари, дорогая? Присаживайся, – предлагает Эстел. Присаживаюсь у низенького столика, покрытого льняной скатертью, на нем – серебряный чайный прибор. Здесь же длинный поднос с сэндвичами в форме треугольников, по краям яркий гарнир: редис, петрушка, полукружья оранжевых апельсинов. Они по-хозяйски уверенно расположились на серебряном подносе, а я при взгляде на них начинаю нервничать. Надеюсь, прическа у меня в порядке: я заплела волосы французской косичкой. Юбка отглажена.
– Наш Виктор выглядит неважно; ты о нем как следует заботишься?
– Простите? – переспрашиваю я, приложив ладонь к уху, – не расслышала. – Отвлеклась, разглядывая лужайку, на которой разбит довольно большой сад и разбросаны каменные скульптуры: маленький кролик, ангел, фонтан в виде птицы. Обвитый плющом бельведер на берегу замерзшего пруда и большой квадратной формы лабиринт, наподобие тех, что устраивали когда-то в королевских садах в Англии: дорожки обсажены высокими кустами.
– Ты не заботишься о Викторе. Он отвратительно выглядит, так ведь, Виктор? Что ты стоишь, как статуя? Садись, – говорит Эстел тоном, не допускающим возражений. Отдает приказания небрежно, с уверенностью императрицы, чье слово – закон. – Ты болен, верно? Не хочешь прилечь?
– Нет, все в порядке. Мне жарко, вот и все, – успокаивает ее Виктор. Над верхней губой у него капельки пота. – Если не возражаете, сниму пиджак.
– Виктор, ты в порядке? – спрашиваю я.
– На минуточку воспользуюсь ванной, сейчас вернусь, – отвечает Виктор и выскальзывает из комнаты.
– Боже, ему нехорошо, – сокрушается Эстел. Черты ее лица смягчаются, она явно обеспокоена; в это мгновение мне нетрудно представить Эстел в роли матери или жены. Но это видение тут же исчезает. Она вновь принимает величественный облик, передо мной женщина, которая обитает в сказочном мире и путешествует в тех частях света, которые я лично видела только на страницах фотоальбомов и энциклопедий.
– Совсем недавно он был в прекрасной форме, устал, наверное. Он быстро устает. Утомился в супермаркете.
– Чая? – предлагает мне Эстел, наливая чай в китайскую чашку такой же яркой расцветки, как те цветы, которые она мастерила. Наливает чай осторожно, высоко подняв носик чайника. Откашлявшись, сочувственно смотрит на меня и говорит:
– Беда в том, что рядом с ним такой человек, как ты, – пышущий здоровьем и юностью. Разве Виктор допустит, чтобы кто-то был лучше него? Ему тоже хочется ходить за покупками, выполнять какие-то поручения, что он и делал бы, если бы был таким же сильным и здоровым, как ты, а этого, конечно, и в помине нет. Его не переубедишь, дорогая, коль скоро под угрозой может оказаться его мужское начало. И вообще, ты взвалила на свои плечи слишком большую ответственность: ухаживать за ним.
Длинная юбка Эстел приводит меня в восторг: шерстяная шотландка, должно быть, из Англии или Шотландии. И жемчужного цвета блузка очень красива, бледно-желтые волосы Эстел на ее фоне приобретают почти естественный оттенок, – бывают же иногда фиалковые или желтые глаза.
– Ты не тоскуешь по нормальной жизни? – спрашивает Эстел. Берет с подноса круглый сэндвич с обрезанной корочкой размером с серебряный доллар, и протягивает его мне на тарелочке.
– А разве все мы не тоскуем по нормальной жизни? – спрашиваю я. Перекидываю ногу на ногу. Пытаюсь вести себя непринужденно. Эстел заявляет:
– Ты – само совершенство, тебе цены нет, понимаешь?
– Отличный чай, – говорю я.
Эстел переводит взгляд на кого-то за моим плечом, и лицо ее расплывается в сладчайшей, как яблочный пирог, улыбке.
– Ах, вот и наш второй джентльмен прибыл! Оборачиваюсь и вижу Гордона, на нем твидовый пиджак и галстук, под мышкой бутылка «бордо» и еще какой-то напиток, что-то темное, в красивой бутылке.
– Понимаю, что приглашен на чай, но все-таки привез портвейн, – говорит Гордон, – и еще вина, если портвейн надоест.
Целует Эстел в щеку.
– Ты хорошо знаешь, чем меня порадовать, правда, дорогой? – Эстел, взяв Гордона за рукав, обращается ко мне: – Хилари, дорогая, позволь представить моего племянника, – это Гордон.
Я… остолбенела.
Гордон нарушает молчание:
– Я уже видел вас. Где же это было? В супермаркете?
– Да, наверное, – с трудом выдавливаю из себя слова.
Чувствую себя вратарем, в ворота которого неизвестно откуда вдруг залетел мяч.
– Я и не знала, что у вас есть племянник, Эстел, – обращаюсь я к ней.
– О, на самом деле Гордон не племянник. Просто знаю его сто лет. С тех давно прошедших дней, когда он малышом играл здесь на берегу в песочек. Так что он как бы племянник, а вернее сказать, – сын.
Обернувшись, вижу Виктора, который направляется к нам. С застывшей улыбкой Эстел смотрит на него, пока он не присоединяется к нам. Я сбита с толку: знает ли Эстел обо мне и Гордоне? Откуда? Мы так редко бывали вместе за те две коротких недели, что он здесь. Где она могла нас видеть? На берегу? Может, она сидела как-нибудь днем в одном из ресторанчиков и наблюдала, как мы носились с Тош по берегу? Или заметила его в моей машине, когда стояли на перекрестке? Углядела нас в окно из паба Кеппи, когда мы шли на паром? Или кто-то рассказал ей о нас? Кеппи? А он откуда узнал? А вообще-то: что можно узнать?
Гордон с Виктором обмениваются рукопожатием.
– Ты знаком с Гордоном? – спрашивает Эстел. – Хилари, очевидно, встречалась с ним раньше.
– Я – нет, – отвечает Виктор, одаривая нас мимолетной улыбкой, – Ты давно знакома с Гордоном? – спрашивает он меня.
– Столкнулись как-то раз случайно в супермаркете, – объясняю ему.
– А, – говорит Виктор, – делали покупки.
* * *
О чае забыли. Пьем портвейн. Наша беседа протекает довольно вяло. Виктор спрашивает Эстел, откуда у нее такой необычной формы фонарь перед парадной дверью, а она объясняет, что это точная копия того, который висит в часовне Бристольского собора. Виктор также обратил внимание на коллекцию керамических кувшинов и сосудов, с которых служанка вытирала пыль, когда он проходил мимо. «Это Харверстовская керамика?» – «Да», – отвечает Эстел, удивленно приподняв бровь: ее поражают знания Виктора. Он определяет время изготовления других старинных вещей, восхищается некоторыми ее приобретениями, и ей, кажется, льстят его похвалы.
– Гордон, портвейн превосходный, – обращается Виктор к Гордону, глядя в свой бокал. – Но я терпеть не могу портвейна.
– Налей вина, Виктор, – предлагает Эстел, – вот вино.
Виктор разыскивает в холле Аннабель и просит немедленно приготовить ему скотч. Аннабель появляется с бокалом на подносе. Виктор задает ей вопрос:
– Аннабель, вы давно знакомы с Гордоном?
– Не помню. Год, наверное, – отвечает девушка. По сравнению с ее улыбкой все другие улыбки кажутся фальшивыми.
– Я с удовольствием заплатил бы вам гораздо больше, чем Эстел, только бы вы согласились выпить с нами.
– Аннабель не рабыня, Виктор, – с негодованием прерывает его Эстел.
– Я не пью, – извиняющимся тоном отвечает ему Аннабель.
Теперь моя очередь удалиться по малой нужде. У Виктора с Гордоном устанавливаются сложные отношения: то ли дружба, то ли вражда, не разберешь. Виктор расточает ему комплименты по поводу его дурацкого твидового пиджака. Расспрашивает, кто его портной, говорит, что без ума от компьютерных игр, и от «Чужой территории», в частности. Это вранье.
– Давно собираюсь купить компьютер, – объясняет Виктор, – но их все усовершенствуют и усовершенствуют, – трудно выбрать.
– Это верно, – соглашается Гордон, кивая. Небрежно держит свой бокал, поставив его на коленку. Виктор курит сигарету за сигаретой, и лица Гордона почти не видно в клубах дыма.
– Мне нужна операционная система более совершенная, чем у персонального компьютера.
– Купите триста восемьдесят шестой микропроцессор, винчестер большой емкости, ВАКС, – предлагает Гордон, наклоняясь к нему.
– Не уверен, что мне нужен персональный компьютер. Мне нужен такой компьютер, который сможет работать с глобальной вычислительной сетью, чтобы я мог передавать любую информацию… Понимаете?
– При нынешней технологии передача данных – не проблема. И каждый имеет доступ к вычислительной сети.
– Это верно, – соглашается Виктор. Он с такой силой бьет по столу ладонью, что все предметы на чайном подносе подпрыгивают. – Вы правы, Гордон, но все эти компьютеры слишком медленно работают. При частой связи с другими галактиками могут, к примеру, возникнуть непредвиденные задержки.
– Вы надо мной смеетесь, – говорит Гордон.
– Немного, – соглашается Виктор, кивая ему. – Вы мне так нравитесь, что я, пожалуй, выпью глоток вашего вшивого портвейна.
– Польщен.
– Тебе станет плохо, – предупреждает Эстел, наполняя его бокал.
С террасы, на которой мы сидим, открывается очень красивый вид. Завороженно смотрим на безукоризненно чистую лужайку. На ней несколько статуй, которые я сначала не разглядела: каменный олень как бы пасется на берегу пруда у искусственного водопада. Сейчас водопад замерз. И там же еще несколько животных, которых Эстел называет «наземными»: ежик, белка, бурундук, дикобраз.
– А почему нет муравьеда? – спрашиваю я.
– Или морской свинки? – подхватывает Гордон. Виктор поворачивается к Гордону:
– Морской свинки? – переспрашивает он.
– Я люблю свой сад, – рассказывает нам Эстел, когда мы после экскурсии по дому возвращаемся на веранду. Наливает мне свежего чая. Я нервничаю, поэтому сметаю все оставшиеся на подносе сэндвичи. – Сад я люблю даже больше, чем дом, – говорит Эстел. – Два мужа похоронены под кустами азалий. Один вон там, между пихт. Захоронены, конечно, урны.
– Назначение места жительства – вот что главное. Я бы, например, чувствовал себя униженным, если бы ты упрятала меня под птичьей кормушкой, – поддразнивает ее Виктор.
Проходит не меньше минуты, прежде чем до Эстел доходит смысл его слов. Она смеется, тряся головой, прищелкивая языком.
– Разве не чудо – здесь, в этой стране, настоящий английский парк? Я всю жизнь была горячей поклонницей английских парков. Может, в прежней жизни у меня был такой парк? – размышляет Эстел. Опять принимается за цветы, подгибает лепесток фуксии и ногтем делает на нем складку.
– Как красиво! – восхищаюсь я.
– Действительно прекрасно, – подхватывает Виктор.
Входит Аннабель с очередным бокалом на подносе. Виктор просит ее принести сюда эту проклятую бутылку.
– Дом этот полон чудес, – говорит Гордон. – Хотелось бы мне иметь такой.
Виктор, окинув лужайку безразличным взглядом, сосредоточивает все внимание на Эстел.
– Хотелось бы мне, чтобы эти «земные» ожили. Какое ты имела право делать их каменными? Это самое настоящее преступление, – говорит он.
– Возьми этот цветок, – протягивает ему Эстел розу.
– Во дворцах тоже существуют лабиринты, правда? – спрашивает Гордон.
– По-моему, существуют только сборщики налогов, – парирует Виктор.
– Ты издеваешься над тем, что я люблю больше всего, – надувает губы Эстел.
– О Эстел, – с пылом обращается к ней Виктор, – это очаровательный лабиринт. Я так рад, что мне выпала неслыханная удача: еще раз увидеть его своими глазами. Очень впечатляюще. Перенесен сюда из глубины веков.
– Я посадила эти кусты двадцать пять лет назад. У кого еще на исходе двадцатого века увидишь ты лабиринт времен династии Тюдоров? Это такая же экзотика, как бассейн в спальне Цезаря. Как без него обойтись? А мой лабиринт в наши дни не менее прекрасен, он разрастается. Лабиринт существует!
– Мне твой «глинфидик» нравится, – говорит Виктор.
– Гордон как-то раз потерялся в лабиринте, правда, Гордон? – обращается Эстел к Гордону, похлопывая его по руке.
– Сто лет назад. Мы говорим о далеком прошлом, – отвечает Гордон.
Виктор молча смотрит в окно. Не желает продолжать разговор. Я уже знаю, что мысленно он оценивает сложность тюдоровского лабиринта Эстел.
– Не похоже, что лабиринт такой уж запутанный, – произносит он наконец.
– Только потому, дорогой, что ты смотришь на него сверху, – возражает Эстел. – Отсюда хорошо видны все дорожки, поэтому, конечно, он кажется таким простым. Ведь сверху ясно, куда сворачивать, все очень просто. Но как только спустишься вниз, вступишь в эти зеленые стены, тут же потеряешься, дорогой, поверь мне.
– Не верю, – Виктор крутит в руках свой стакан.
– Что ж, тогда попробуй, – предлагает Эстел. – Попытай счастья. Ты ведь любишь испытывать судьбу.
– Так и сделаю, – отвечает Виктор. Допивает виски и ставит стакан на стол. Долго рассматривает ленту лабиринта внизу, на лужайке, и, по-моему, пытается запомнить его ходы. Потом заправляет в брюки рубашку и говорит:
– Пойдешь, Гордон?
– Останусь здесь, постараюсь очаровать этих двух дам, – отвечает Гордон, указывая на нас с Эстел. Кладет руку на спинку моего стула.
– Позволить тебе такое! – восклицает, смеясь, Виктор. – Ты просто отравился этим гнусным портвейном. – Он бьет Гордона по плечу, а Гордон притворяется, что защищается от его ударов.
– Осторожнее! – предупреждает Гордон, когда перебинтованная рука Виктора оказывается в опасной близости от его руки. Виктор открывает дверь на улицу, и на веранду врывается холодный порыв ветра. Закрывая дверь, кричит нам:
– Вперед! К победе! – как будто навсегда прощается с нами.
– Хилари, хочешь еще сэндвичей? – спрашивает Эстел. Я смотрю на опустошенный мною поднос и смущенно трясу головой.
– Тогда еще чашечку чая, – предлагает Эстел. Она собирает разбросанные головки бумажных цветов и укладывает их в ряд. Потом аккуратно собирает в пучок зеленые стебли, и только после этого наливает чай.
Наблюдаю за Виктором, который решительно, большими шагами спускается по склону холма. Ветер надувает сзади пузырем его рубашку. На нем ни пальто, ни пиджака. В тот момент, когда он скрывается в лабиринте, я вскакиваю со стула, опрокинув при этом чашку чая, которую протягивала мне Эстел.
– Твоя юбка! – кричит Эстел.
Опустив глаза, вижу, как спереди расплывается большое пятно. Не совсем понятно, что выражает лицо Гордона: то ли жалость, то ли желание.
– Виктор не взял пальто, – говорю я.
– Что ж, дорогая, не взял, так не взял, – успокаивает меня Эстел. – Посмотри-ка, какой молодец, как уверенно пробирается через кусты. Просто умница! Какой способный молодой человек! Как мне хотелось бы удержать его, посмотреть, как он наведет порядок в этом мире.
– Где пальто? – спрашиваю я.
– Их забрала Аннабель, дорогая, а теперь сядь, успокойся, а я велю принести их, если они тебе так нужны, – Эстел звонит в колокольчик.
– Аннабель, дорогая, принеси, пожалуйста, пальто Хилари и Виктора, – просит она.
– И мое тоже, – добавляет Гордон.
– Ты ужасно галантен, – замечает Эстел. Гордон отворачивается. Эстел убеждает нас: – Не пытайтесь разыскать его, это совершенно безнадежное занятие. В конце концов сам виноват: убежал раздетым.
Мне неприятно создавать из этого проблему, не хочется портить всем настроение. Но я боюсь, что Виктор простудился. Боюсь, что ему станет плохо. Мне наплевать, как я выгляжу в глазах других, не кажусь ли я чересчур заботливой. Я хочу сказать, что все равно буду заботиться о нем, а к неодобрению окружающих я настолько привыкла, что меня оно не остановит.
Виктор в южном конце лабиринта, пробирается по тропинке между живыми изгородями. Стараюсь закрепить в памяти план лабиринта и запомнить, как пробраться к Виктору. Закрыв глаза, представляю, как выглядят дорожки, потом открываю и сравниваю с тем, что вижу.
– Из этой затеи не выйдет ничего путного, – убеждает меня Эстел. – Дорогая, на своем веку я перевидала немало людей, пытавшихся сделать то же самое. Этому лабиринту больше двух десятков лет. Все пытаются запомнить его план, выучить наизусть и понять, как он устроен. Рисуют карту лабиринта, и все равно ничего не получается. Когда спустишься вниз, когда войдешь в него, все эти рациональные планы и выкладки улетучатся, и будешь плутать по его переходам, как любая Божья тварь – как мышь или кролик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27