– Сегодня утром Эстел рассказала мне кое-что о Викторе. Скажите, это что неправда.
Я шлепаю по грязи. С трудом вытаскиваю ноги из жидкого месива. Подтверждаю, что все, о чем рассказала Эстел, правда, и вижу, как омрачается лицо Кеппи. Выбираю местечко посуше, чтобы поставить ногу, а он печально качает головой.
В доме Уолта смываю с себя грязь в ванной комнате и с фонариком в руке направляюсь по грязной дорожке к машине. На небе ни звездочки. При свете фонаря вижу в грузовике Кеппи, Уолта и Гордона. Мое только что выкопанное рождественское дерево перебинтовано, как жертва несчастного случая. У основания ствола белая повязка.
Елка такая большая, что в кузове грузовичка приходится все переставлять заново. Гордон стоит в кузове, упираясь плечом в алюминиевый бочонок, который выпячивается и мешает втащить ель.
– Протолкни его назад! – кричит Кеппи Гордону. Бочонок мало-помалу поддается, мне слышен скрежет металла о металл.
– Спускайся, Гордон, если не можешь справиться! Уолт, помоги-ка мне! – слышу я голос Кеппи.
Уолт, достав из кармана перчатки, влезает в кузов.
– Уступи-ка ему место, Гордон, – приказывает Кеппи.
– Все в порядке, сам справлюсь.
– А почему бы тебе не спуститься?
– Сказал тебе: все в порядке.
– Держу пари: Виктор волнуется, не знает, где она. Запомни: Вик – твой приятель.
– Пошел ты к черту! – отвечает Гордон и перепрыгивает через борт грузовика.
Когда я со своим фонариком вступаю в освещенный круг, Кеппи притворяется, что не замечает ни меня, ни Гордона.
Включив фары, Гордон выезжает с фунтовой дороги на шоссе. Лицо мрачное, плечи опущены. Я сижу рядом, прижавшись щекой к его плечу. Он говорит:
– Кеппи первым узнал, что я собираюсь жениться. Родители мои жили летом здесь, и мы звонили домой, чтобы сообщить им эту новость, но никто не отвечал. Тогда я позвонил в паб, и трубку поднял Кеппи. Мы рассказали сначала ему, а уж потом моим предкам.
– Кеппи знаком с Фредди? – спрашиваю я.
– Конечно. Конечно, знаком. Здесь все знают друг друга. Мне надо выпить. Не возражаешь, если где-нибудь остановимся?
Надо бы отказаться, объяснить, что слишком давно уехала от Виктора и уже пора возвращаться домой. Но не возражаю. Не могу отказать Гордону после той сцены с Кеппи. Поэтому коротко соглашаюсь. Несколько миль едем по неосвещенной дороге, а потом появляется сверкающий огнями центр. Так и должно быть: Рождество. Все витрины переливаются разноцветными огнями. На поросшей травой лужайке, со всех сторон окруженной небольшими магазинчиками, установлена фигура Санта Клауса, а с ним двенадцать северных оленей. В мерцающем свете разноцветных огней лицо Санта Клауса кажется изборожденным морщинами и напоминает мне Уолта. Вспоминаю покрытое морщинами лицо Уолта и его красивого сына. Интересно, какую жизнь прожил Уолт, есть ли у него жена, и если есть, то счастливы ли они. Я уже не доверяю своим суждениям. Уверена была, что «мерседовская» семья – самая счастливая, – и попала пальцем в небо. Какое уж тут счастье: три жены за три года. Уолт показался мне счастливым, но опять-таки, может, я ошибаюсь. Если бы я увидела, как мы с Гордоном выходим из машины: два молодых человека, нежно держась за руки, любуются рождественскими огнями, – разве я не подумала бы, что они счастливы?
Глава X
Совсем поздно возвращаюсь я к себе домой. Луна уже высоко в небе. Устала, с трудом волочу ноги. На лестнице останавливаюсь и прислушиваюсь. Из нашей квартиры доносится какой-то шум. Пока преодолеваю последние пролеты, слышу, как что-то падает на пол, с грохотом валятся книги и скрипят выдвинутые ящики комода.
Сначала думаю: «Вот это да. У нас в квартире грабители. Лучше повернуться и дать деру. Разумнее всего позвонить в полицию». Потом мне приходит в голову, что грабитель захватил Виктора, может, даже пристрелил Виктора или привязал его к стулу. Нельзя оставлять его в лапах грабителя, может, с ним что-то случилось. Знаю я, какой у Виктора характер: станет издеваться над грабителем. Или над грабителями. Станет насмехаться над ним, отпускать шуточки или просто усядется молча со злобной, издевательской усмешкой. Его не запугаешь оружием. Скажет: «Послушайте: я уже умираю. Так что, думаете, вы меня испугаете?»
Услышав страшный треск, бросаюсь наверх, перепрыгиваю через три ступеньки. Потом, остановившись, спускаюсь на один пролет вниз. Думаю: «Если там действительно грабители, чем я могу помочь Виктору?» Но все равно поднимаюсь обратно. Передо мной наша дверь с маленьким зеленым венком, который я повесила только вчера. Замок не взломан. Тогда осторожно приоткрываю дверь, ожидая увидеть троих парней, одетых во все кожаное. Но никаких парней нет. Посреди комнаты стоит Виктор, упершись руками в свои слабые бедра.
На полу посреди комнаты, у подножия кровати свалено все наше имущество. В одной куче зонтик, пакеты с молоком, удлинитель, груды книг, фен, открытый чемодан, газеты. Виктор вытряхивает в пластмассовое ведро для мусора содержимое ящика своего стола. На полу валяется вещевой мешок, набитый одеждой.
– В чем дело? – спрашиваю его, а сама готова заплакать. Ясно, в чем дело. Виктор готовится к отъезду, мы с ним уезжаем. Не хочу слышать его ответ. Не желаю слышать, что он скажет, мне неприятны его слова, его голос. Скажет мне, что знает, где я была… «Как могла я завести роман… влюбиться именно сейчас… как же я могла?..» Виктор мечется по комнате. Синие джинсы болтаются на нем, как на вешалке, он дрожит. Стараюсь не спускать с него глаз. Напряженно наблюдаю за ним, как акробат, работающий на трапеции, заботливо просчитывает каждое движение своего партнера. Затаив дыхание, наблюдаю за ним.
– Надо было поговорить со мной, – обращаюсь к нему, хотя в голове стучит, как молотком: «Нет, Хилари, не позволяй ему раскрыть рта. Не надо выяснять отношений».
Виктор не произносит ни слова в ответ. Молча ныряет в ванную комнату. Свет там не зажжен, и, ворвавшись туда вслед за ним, налетаю на Виктора. Он склонился над унитазом, его рвет. Рубашка взмокла от пота, широкая темная полоса тянется от ворота по спине. Обнимаю его и чувствую, как при каждом приступе рвоты напрягается его тело, остро выступают наружу ребра, кажется, вот-вот прорвут кожу. Последние силы покидают его, и он опускается на колени, судорожно цепляясь рукой за раковину. Пытается что-то сказать, но изо рта вырываются только невнятные звуки. Не разобрать… ни слова. Протянув назад руку, хватает меня за лодыжку. В комнате мерзкий запах, так пахнет цементный пол в подземном переходе. Прижимаюсь лицом к его волосам. И только тогда ощущаю привычный запах его тела, запах Виктора, а не запах рвоты и пота.
– Ничего… не выходит… больше… – выдавливает он с трудом. Обхватив руками сидение унитаза, опускает на него голову. Я перебираю завитки его влажных волос. Завитки прилипли ко лбу. Капли пота медленно скатываются с носа.
– Давно это началось? – спрашиваю я, вытирая полотенцем его рот и заставляя высморкаться.
– Несколько часов.
Представляю себе эту картину: Виктор целый день один, у него рвота. У меня такое ощущение, будто из меня вытащили все внутренности, под кожей остался один скелет, как каркас разрушенного здания. Чувствую себя преступницей; это я была теми тремя громилами, которые ворвались в квартиру; это я привязала Виктора к стулу, в кровь разбила ему губу рукояткой пистолета.
И тут замечаю, что изо рта Виктора на самом деле течет струйка крови. Подношу полотенце к свету, падающему из комнаты. На нем ржавые пятна. Мне становится страшно. Меня охватывает ужас, как будто я увидела над горизонтом четко очерченный раструб торнадо. Обдумываю, стоит ли говорить об этом Виктору. Надо ли ему знать, что его рвет кровью. Вспоминаю, как откровенно рассказывает Виктор о своей болезни; какое горькое разочарование скрывается за таким рационально-циничным отношением к своей болезни. А кроме того, мне и не надо говорить ему о кровотечении. Он знает. Должен был почувствовать вкус крови. Он, наверное, ломает голову над тем, сказать ли мне об этом.
– Черт бы тебя побрал, Хилари, – говорит Виктор. Протянув руку, вцепляется мне в волосы и притягивает к себе, лицом к лицу. – Мы как будто договаривались, что ты едешь сюда ухаживать за мной.
Я в растерянности не знаю, что ответить. Хочется высказать так много, успокоить и утешить его. Хочется, чтобы он читал в моем сердце, как в открытой книге, заглянул в глубину моей души, услышал те слова, которые я не в силах выговорить.
– Мы договаривались, что ты будешь ухаживать за мной. – Он медленно и обдуманно произносит каждое слово. Я киваю в знак согласия и прижимаюсь к нему. Проходит не одна минута, прежде чем он находит в себе силы подняться.
Наконец он в постели, лежит, закрыв глаза, одеяло заботливо подоткнуто со всех сторон; примостившись рядом, кладу ему на лоб мокрое полотенце. Сейчас он спокоен, черты лица смягчились. Вспоминаю, как прекрасен был он в ту ночь, когда впервые поцеловал меня. Мы тогда стояли на пристани в Бостоне и смотрели на игрушечную лодку, скутер, которую запустил кто-то из ребятишек; лодочка энергично сражалась с набегавшими на берег волнами. Вспоминаю все, что мы обещали друг другу, все то, что было сказано и что осталось у нас в душе. Интересно, могли бы мы иметь детей? Но при этих мыслях во мне возникает противоестественное для женщины чувство: честно говоря, я рада, что у нас нет детей, рада, что не знаю ни его родителей, ни его друзей, что не надо будет никого утешать, когда он умрет. Нет у меня сил утешать кого-то. Только не сейчас. Не после этого.
Когда Виктор засыпает, на цыпочках проскальзываю в кухню. Умираю от голода, но в холодильнике пусто, только какая-то бурда из риса и свекольного салата – один из компонентов последней диеты Виктора. Овощи все тоже какие-то несъедобные, вроде ревеня. Еще есть палочки черной лакрицы. Очищенный лук, пончик, яйцо вкрутую. Ищу чего-нибудь попроще, вроде орехового масла. В шкафчике, за витаминами, наконец нахожу банку с маслом и с трудом открываю ее широкую крышку. Наливаю стакан молока; выпив залпом, наливаю еще стакан. Намазываю на тост ореховое масло и съедаю, не отходя от раковины. Ем так торопливо, словно боюсь, что его у меня отнимут, словно совершаю что-то постыдное.
В ванной стоит жуткий запах, поэтому принимаюсь мыть ее. Действую бесшумно, воду пускаю тонкой струйкой, только чтобы наполнить раковину. Насыпаю туда соды. Оттираю раковину щеткой, которая нашлась в шкафчике. Отдираю ногтями. В этой квартире все такое ветхое. Туалет в паутине мелких трещинок. Паутинки напоминают коралловый куст: начинаются у основания и пучками расходятся кверху. Старательно скребу раковину, пытаясь вычистить черноту из этих трещинок. Изо всех сил натираю фаянс. Задыхаюсь от запаха аммиака. Щетка выпадает из рук, и я тяжело опускаюсь на пол. Мыльные пузыри скользят по сидению унитаза.
Вытерев руки о джинсы, пытаюсь определить размеры ущерба, нанесенного Виктором нашей квартире. Ванная комната голая, в ней нет ничего, кроме белого фаянса раковины. Исчезли даже зубные щетки. Но, посмотрев на кучу вещей, сваленных на полу, решаю, махнув на все рукой, оставить их разборку до утра. С радостью избавилась бы от них навсегда. Есть в моем характере такая странная черта: я испытываю легкое удовлетворение, если что-нибудь теряется. Как-то раз, например, авиакомпания потеряла мой багаж в Ньюарке. Нормальный человек расстроился бы. А я радовалась обретенной свободе: никакой обузы, только рюкзачок и бумажник. Никаких пожитков – какое счастье! Потом мои вещи нашлись, и мне доставили их на дом, что тоже было неплохо.
В той куче вещей, которую свалил Виктор, очень немногое принадлежит мне. Спортивная рубашка и свитер с разорванным воротом. Роман Генри Джеймса, который так и не удосужилась прочесть. Несколько наклеек. Вещей у меня – кот наплакал. Когда так часто переезжаешь с места на место, как я, постепенно теряешь все, что было.
Подойдя к куче, извлекаю из нее переносной черно-белый телевизор, – тот самый, который я пыталась одолжить миссис Беркл, а она отвергла, – и устанавливаю его на картонной коробке, чтобы можно было смотреть, лежа на кровати. Хочу побыть с Виктором, который спит. Хочу посидеть рядом с ним и посмотреть телевизор, – мысль превосходная. Но только что смотреть? Не знаю ни одной программы. Хочется посмотреть передачи, которых уже не существует, сериалы времен моего детства. Шоу Дика ван Дайка подошло бы как нельзя лучше. Может, покажут передачу из серии «Мир живой природы» или «Ночной киносеанс». Но когда я включаю телевизор, передают последние новости, идут репортажи из разных уголков Соединенных Штатов. В Чикаго бушует метель. Улицы забиты брошенными на произвол судьбы машинами. В сельской местности в Мериленде спокойно и красиво падает снег, фермерские домики выглядят уютными и привлекательными. Конечно, ради контраста, – побережье Флориды, отдыхающие спасаются от полуденного зноя в прохладных волнах океана.
А потом идет репортаж о парашютисте из Южной Калифорнии. Совершая прыжок с парашютом, он заранее прикрепил к себе кинокамеру, чтобы заснять свой полет с высоты десяти тысяч футов. Ведущий бесстрастным и убедительным голосом объясняет телезрителям, что парашют был, как выяснилось, прикреплен небрежно. Через несколько сотен ярдов он соскользнул, и человек пролетел все тысячи футов, все еще держа в руках кинокамеру.
Смотрю этот репортаж и чувствую, что внутри у меня все сжимается от ужаса. Особенно невыносимо видеть те кадры, которые отснял сам парашютист, он держал в руках кинокамеру, а после падения из нее извлекли пленку. Великолепное начало: прекрасные виды озера Эльсинор с высоты десяти тысяч футов, другие парашютисты парят в свободном падении, один за другим раскрываются куполы парашютов. При виде этого полета испытываешь благоговейный трепет: безграничные просторы неба, красивые виды. Камера панорамирует вниз, на землю. И вдруг резкий рывок: парашютист понимает, что у него исчез парашют. Его рука мелькает перед объективом; он поворачивает камеру вверх: из черной дыры самолета высовываются люди, что-то кричат, указывая вниз. Потом он опускает камеру, видны его ноги. Далеко внизу лениво кружится земля. Наконец, сжалившись над телезрителями, канал новостей возвращается к журналисту, ведущему репортаж с места событий.
Виктор шевелится во сне, что-то бормочет. Выключив телевизор, ложусь рядом с ним. От него очень сильно пахнет. Я рада, что он просыпается, хотя понимаю, что ему нужен отдых. Только что увиденный репортаж напугал меня. Меня бьет нервная дрожь. Прижимаюсь к Виктору, он обнимает меня.
– Кажется, пора принимать решения, – шепчет он мне на ухо. – Наверное, происходит что-то серьезное.
– Может, это простуда, – успокаиваю его, – как у всех.
Виктор бормочет:
– Это уже не в первый раз. Просто сегодня было хуже прежнего.
Не могу забыть того парашютиста, перед глазами мелькают все те же кадры: как он отчаянно машет руками, синие бескрайние просторы неба.
– Может, съел что-то, – говорю я. Говорю громко, прямо в ухо. Обнимаю его за плечи, с такой силой сжимаю их, что ему становится больно. Целую в шею, впиваюсь зубами в кожу. Не могу найти нужных слов. Хочу, чтобы он сию секунду сел. Хочу видеть его лицо, ощущать его силу. Хочу, чтобы он подмял меня под себя, взял меня. Хочу, чтобы он заорал на меня, забегал по комнате, чтобы схватил меня за волосы, как это было в ванной. Все, что угодно. Но Виктор неподвижен. Он уже снова спит, его рука медленно сползает с моего тела.
А моя проблема заключается в том, что не чувствую никакой усталости. Я встревожена, взволнована, у меня в голове гудит от переполняющей меня энергии. Может, это из-за аммиака. Сна ни в одном глазу. Понимаю, что если буду ходить по квартире, потревожу Виктора. Чем бы заняться, чтобы не было шума?
Иду на кухню, стою над кухонным столом с фломастером в руке. Рисую оранжевую рожу на блокноте для записей поручений, которым мы не пользуемся. Разыскиваю сигареты Виктора и, закурив, пытаюсь выпускать дым так, чтобы одно колечко проходило через другое. Вырываю из журнала страницу рекламы и разрезаю на кусочки улыбающееся женское лицо. Потом пытаюсь сложить эти кусочки. Мою свои грязные туфли и протираю резиновые подошвы бумажным полотенцем. Услышав грохот реактивных двигателей, подхожу к окну. Самолеты уже пронеслись мимо, их сверкающие огни слабеют с каждой секундой.
Надо пойти погулять. Пойду на берег, промерзну до костей, буду с фонарем бродить по холодному песку, смотреть на длинные полосы сухих водорослей, разбитые раковины, на камни, которые в темноте так похожи на крабов. Подышу морозным воздухом и тогда, наконец, почувствую усталость.
Быстро натягиваю куртку, вытаскиваю телевизионный шнур из розетки и с телевизором под мышкой выскальзываю из квартиры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27