Может, после смерти душа моя успокоится в какой-то обители и разберется во всем, что я натворила; вот тогда и станет ясно, где я совершила ошибку. Может, в последующей жизни, в одной из тех, что предстоят нам, по словам Эстел, я открою секрет, как скорректировать свои поступки, как предугадать заранее, что следует делать.
Самое трудное для меня – принимать решения. Решения принимаются мгновенно; не существует критериев их оценки. Что касается Виктора, тут решить проще: я знаю, что он умирает, таково заключение медицинских светил, и о том свидетельствует само тело Виктора, которое разрушается на глазах. Виктор снабдил меня графиком последующих событий: я знаю, когда все кончится. Другое дело – Гордон. Не знаю, чем все это закончится и что изменится теперь, когда он под звуки музыки притягивает меня к себе? Мы слушаем старые блюзы, у него великолепная стереосистема, таких размеров, что своими контурами, смутно вырисовывающимися в маленькой спальне, напоминает памятник.
На полу ковер цвета барвинка. Занавеси на окнах подобраны под цвет ковра и подвязаны голубыми лентами. Обои разрисованы бабочками-данаидами. Комната кажется пустой, так как в ней нет ни детских настольных игр, ни конструктора, ни сборной модели домика Авраама Линкольна, – ничего, кроме двух людей, которые нетерпеливо срывают друг с друга одежду, и с лихорадочной поспешностью смыкают объятия в тесном переплетении рук и ног. Он покрывает меня поцелуями, а я – актер, и мой язык повторяет все движения любовника, и тут же сама становлюсь любовником. Нетерпеливо расстегиваю молнию на его джинсах. Одним рывком срываю с себя через голову свитер. Заведя руки за спину, расстегиваю лифчик. Слышу чей-то стон и только через некоторое время до меня доходит, что эти звуки издаю я. Гордон зовет меня: «Хилари?», но я не отвечаю; тогда он хватает меня за руки. Отстраняет от себя, и я поднимаю на него глаза. Крепко держит меня.
– Куда ты спешишь? – спрашивает он, отодвигаясь от меня. Потом целует меня. Целует в шею. И мы снова охвачены безумием.
Я часто вижу один и тот же сон. Девочка лет одиннадцати. Мышиного цвета волосы, мелкие завитушки подпрыгивают при ходьбе. На ней очки в квадратной оправе, спереди в зубах щербинка.
– По-моему, это дочь, которая когда-нибудь у меня будет, – рассказываю я Гордону. Наши любовные игры довели меня до полного изнеможения. Как в дурмане, медленно и невнятно произношу слова.
– Расскажи о ней, – просит Гордон. Он делает мне супер массаж. Я лежу лицом вниз на его голубом ковре, слушаю перуанские народные мелодии. Пластинка заигранная, с царапинами, но сквозь помехи прорывается страстная протяжная мелодия под аккомпанемент народных инструментов. Флейта, губная гармошка. В этих ноющих звуках боль одиночества, тоска, любовь.
– Так вот, почти во всех снах она нуждается в помощи. Потерялась, например, в городе или сидит в машине, где нет рулевого колеса или тормозов.
Гордон выдавливает на руку из прозрачной бутылочки с бледно-розовым колпачком детский крем. Размазывает солидную порцию крема от плечей до бедер. Втирает его в кожу, надавливая пальцами в промежутки между ребрами.
– А мышцы спины у нее хорошо развиты? – спрашивает он.
– Она же – не я, – объясняю ему. Оборачиваюсь, чтобы посмотреть на Гордона. На нем чистые белые шорты. Руки в непрерывном движении. Мышцы плеча напряжены.
– Ладно, ладно, – говорит он, – так у нее всегда неприятности, и она нуждается – в чем? В защите?
– Не в защите в прямом смысле слова. В моих снах ей никто никогда не помогает. Ей нужна я, и никто другой.
Гордон, наклонившись, целует мочку моего уха. Трется подбородком о затылок. Потом обнимает меня.
– И ей никогда, никогда не нужен никто другой, Хилари?
Глава VII
Завожу будильник на 12 ночи, но это излишне. Все равно не засну, пока не вернется Виктор. Уже не один час лежу в постели, прислушиваясь к гудению холодильника, к щелчкам периодически включающегося обогревателя, к реву реактивных самолетов, пролетающих где-то высоко над нами. Перебираю в уме все, что могло случиться, проигрываю все варианты. Стараюсь найти разумное объяснение. Стараюсь изо всех сил.
Я вернулась домой в начале одиннадцатого, совершенно без сил, меня переполняло чувство вины и раздражение. Как последняя дурочка засунула в карман свои трусики. К вечеру намело целые горы снега. И я долго стояла по щиколотку в снегу, чтобы промочить как следует туфли. Тогда Виктор скорее бы поверил тому, что я все время гуляла по улицам. Стараясь не задеть случайно разбитый телевизор миссис Беркл, бесшумно поднялась по лестнице. Добравшись до нашей площадки, тихонько приоткрыла дверь, прислушиваясь к дыханию Виктора. Но его не было дома. Тогда я запихнула свою одежду в самый дальний угол шкафа и старательно промыла под душем каждую складочку своего тела. Вымыла волосы, лицо, уши. Отпарила окоченевшие пальцы ног. Внимательно осмотрела в зеркале свое лицо, чтобы убедиться, что на нем нет никаких следов. Надушилась лосьоном после бриться Виктора, побрызгала им живот и бедра.
Облачившись в пижамную куртку и шорты Виктора, улеглась в постель, прислушиваясь к гудкам маяка, доносящимся с Пембертонского пирса. Мне был нужен Виктор, позарез нужен. Я столь же нетерпеливо ждала встречи с ним, как в полуденный зной люди жаждут тени в Марокко. Порой это желание охватывает меня с непреодолимой силой, Виктор вошел в мою плоть и кровь, мне кажется, что он всегда занимал в моем сердце то место, которое принадлежит ему сейчас; любой свой поступок я оцениваю с его точки зрения, все мои суждения зависят от того, что думает по этому поводу Виктор. Я стыжусь этого, стыжусь, что родилась на свет столь беспомощной, что не могу противостоять его влиянию. Но эта же слабость породила и мою страсть к Гордону. И как это не покажется странным, я довольна, что родилась такой.
Уже очень поздно; слышу, как поворачивается ключ в замке, скрипит открывающаяся дверь, и вижу на сосновых досках пола тень Виктора.
Хочу увериться, что ничего не изменилось. Понимаю, конечно, что кой-какие изменения произошли, но они несущественны: просто всплыло на поверхность то, что таилось в глубинах сознания. Я та же, что и раньше, до свидания с Гордоном; но то, что случилось, помогло мне разобраться в себе, понять, что я за человек. Не надо больше строить из себя добропорядочную страдалицу, я не такая. Я стала более трезво оценивать себя, свое безрадостное прозябание, всю грязь и двусмысленность своего положения, всю сумятицу своих переживаний, – все то вместе взятое и составляет мою суть. Я хочу сказать, что образ верной и преданной любовницы Виктора был всегда фальшив.
Приоткрыв дверь, Виктор проскальзывает в комнату. Стараясь не наступать на скрипящие половицы, осторожно прикрывает за собой дверь. Ботинки держит в руках. Прокравшись к ванной, сначала закрывает за собой дверь, и только потом включает там свет и пускает воду тоненькой струйкой, чтобы почистить зубы. Он умеет все делать бесшумно. Умеет проявлять внимание и заботу.
Виктор, должно быть, понимает, что что-то случилось. Он, конечно, не знает о моем свидании с Гордоном, но в нем зародились неясные подозрения. Что-то неуловимое носится в воздухе. Мои отношения с Гордоном разрекламированы, как нью-йоркская премьера. Вся атмосфера комнаты пропитана воспоминаниями о нашем свидании. Слова признания так и рвутся из моей груди, каждая клеточка моего тела кричит об этом. У любовников свой, особый язык, они объясняются на нем, не прибегая к услугам грамматики.
Виктор вешает свой блейзер на спинку стула, снимает штаны. Расстегивая рубашку, наблюдает за мной. Проскальзывает под одеяло, благоухая запахом виски и снега.
У меня возникает желание рассказать ему обо всем. Меня так переполняют мысли о моем предательстве, что, кажется, я просто должна все выложить, иначе слова вырвутся на волю без моего согласия, как будто им известно, насколько они важны, и им не терпится заявить об этом.
Отодвигаюсь, чтобы освободить место Виктору.
Очень темно, слышно, как шумит океан. Рядом со мной вздымается и опускается при каждом вздохе грудь Виктора. Он знает, что я не сплю. Целует меня и кладет голову на мое плечо.
– Ты разочаровалась во мне, Хилз? – спрашивает он.
Вот оно, то мгновение, о котором я мечтала: опять я слушаю нежный, ласковый голос Виктора, голос его души, который мне доводится слышать так редко; это голос его любви, его признаний, так звучит его голос, когда он вспоминает о прошлом, рассказывает о детстве. Мне хочется изо дня в день, каждую минуту слышать этот голос, но тут я бессильна: он звучит только по воле Виктора.
Он склоняется надо мной, рассыпает по подушке мои волосы и крепко обнимает за плечи.
– Ты, наверное, думаешь, что я нарочно мучаю тебя. Что я нарочно теряю последние силы, пью, бегаю по морозу раздетым, все это только для того, чтобы помучить тебя.
Он вспоминает нашу ссору в доме Эстел. Для него, с тех пор как мы расстались, не произошло ничего существенного. А я и думать забыла о том, что случилось столько часов назад. В моей памяти всплывают совсем другие картины: я еду к Кеппи, срываю через голову свой свитер, Гордон рядом со мной, ловлю его дыхание, возвращаюсь домой, дрожа от страха. Мне приходится сделать над собой усилие, чтобы вспомнить другие сцены: лабиринт, Виктор выбегает из дома в одной рубашке, отправляюсь на его поиски, чувствую себя униженной. Да, как же, помню, помню, но все это уже не имеет значения, как неважен сигнал светофора, если на дороге нет движения.
– Поверь, я делаю все это не потому, что тороплюсь покинуть тебя, – продолжает Виктор. – Не потому, что мне хочется болеть, сводить на нет все твои усилия. Я устраиваю сцены не из-за витаминных таблеток или диетического питания.
– Я все понимаю, – успокаиваю его.
– Я не хочу умирать, Хилари, – говорит он.
Прижимаю его к себе. Чувствую на шее его дыхание. Убаюкиваю его. Как хотела бы я защитить его от всех опасностей. Защитить нас обоих.
Посреди ночи, когда полагается спать крепким сном, слышу голос Виктора:
– Как ты относишься к философии Эстел?
Не открываю глаз. Не двигаюсь. В полудремоте слова Виктора проникают в мое сознание. Интересно, давно ли он проснулся. Лежит, размышляя над теориями Эстел о наших предшествующих воплощениях, над ее дерзновенными суждениями о наших будущих воплощениях, которые предначертаны нам в вечности. Вчера она рассказывала нам, что была в одном из своих предшествующих воплощений фермером, жила в Англии и объезжала свои владения на гнедой лошади по кличке Франклин. А в следующем воплощении была очень красивой женщиной. «Самой настоящей ведьмой, – говорила она, – Казановой в юбке». Вполне серьезно расспрашивала меня, кем я была в прошлом, какие воспоминания сохранились в моей памяти.
– Не верю в это, Виктор, – отвечаю ему ласково. На улице ветер завывает с такой силой, что от его порывов, кажется, трясутся стены дома.
– Ты не веришь в свои предшествующие воплощения?
– Нет.
– Ну представь, что они все-таки были, – просит Виктор. Кладет руку на грудь и прижимается ко мне. – Как, по-твоему, кем ты была?
– Может, мякиной, – шучу, целуя его волосы. – А может, неоткрытой планетой.
Сплю беспокойно, меня мучают кошмары, от которых в памяти остаются только неясные образы, и просыпаюсь от звонка в дверь.
– Бог ты мой, кто-то звонит в дверь, – говорю я. Виктор медленно открывает глаза. Лицо его белее наволочки, на которой лежит его голова. Меня пугает его вид.
– Виктор!
– Что? – откликается он, не поднимая головы. Даже его веснушки побледнели, как будто обесцветились. На спине ясно проступают все позвонки. Он неподвижен.
– Ничего, – говорю я. Слова замирают у меня на губах при виде желтых белков его глаз, пепельно-серой кожи на висках. – Открою дверь.
Встаю. Чувствую себя отвратительно. Смотрю на Виктора. Голова его утонула в подушках. Ни единой кровинки в лице, – только медно-красные волосы сияют жутким блеском, как кровь на белой рубашке солдата.
Я уже и думать забыла, что у нас есть дверной звонок, – так давно нам никто не звонил. Отыскав синие джинсы, начинаю натягивать их, и только тут соображаю, что это Виктора. Его джинсы мне тесны; трудно поверить, но это именно так. Все-таки мне удается застегнуть их. Достаю майку, свитер и засовываю ноги в мокасины. Направляюсь к двери, оглядываюсь на Виктора, который снова закрыл глаза.
Спускаюсь по лестнице; мусор с площадки еще не убран. Холл внизу залит ярким светом, льющимся из окон.
Открываю дверь – передо мной Гордон, щеки разрумянились от мороза, в руках охапка поленьев.
– Ты что, чокнулся? – спрашиваю его. Холодный ветер яростно набрасывается на меня.
– Решил, что тебе, наверное, нужны дрова. Так мы и стоим: он – на пороге, а я, дрожа от холода, – у дверей.
– Ладно, – говорю ему, – заходи.
Веду его по лестнице. Поднимаюсь позади него и смотрю, как легко преодолевают его ботинки ступеньки, одну за другой. Ширина его плеч приводит меня в восхищение.
– Хотелось посмотреть, как ты живешь, – объясняет Гордон.
– Я живу с Виктором.
На площадке второго этажа говорю:
– Выше.
Дверь нашей квартиры скрипит.
– Вот, – говорю я. – Жди здесь. Проверю, встал ли Виктор.
– Я пришел слишком рано? – спрашивает Гордон. Он чуть-чуть задохнулся, лицо покраснело; руки, прижимающие к груди охапку дров, кажутся обожженными. Гордон шепчет: «Я так хотел увидеть тебя», – и морщит лоб.
Проскальзываю в дверь и нахожу Виктора в постели: лежит, закрыв руками глаза.
– Ни за что больше не буду пить, – жалобно говорит он. – Никогда, никогда больше этого не повторится. Почему ты позволяешь мне пить, Хилари? Ты же знаешь, как мне от этого плохо.
– Может, алкоголь тут не при чем, – говорю я.
Виктор открывает глаза и с недоумением смотрит на меня.
– Кто там? – спрашивает он.
– Гордон. Стоит у дверей с охапкой поленьев.
– Ох, – вздыхает Виктор. – Что ему надо?
– Отдать нам дрова, – объясняю ему.
– Это что? Подарок? Ох, ох, тогда придется встать, – говорит Виктор. Опираясь на руку, начинает выбираться из постели. Но он слишком слаб, рука не выдерживает. Замирает, опершись на локоть. Собирается с силами. Сидит неподвижно.
– Хилари, – обращается он ко мне после долгой паузы. И, как будто сделав открытие, объявляет: – Мне нехорошо.
Час спустя Виктор еще в постели. Но на нем уже фланелевая рубашка, и он сидит. Гордон пристроился в ногах, на коленях тарелка с завтраком. Я сижу у камина, наслаждаясь теплом. Впервые с тех пор, как поселились здесь, мы разожгли камин. И впервые за много недель я приготовила тосты по-французски, – любимое блюдо Виктора. Купила в булочной настоящий французский хлеб, а приправ у меня достаточно, получилось очень вкусно. Виктор не может есть. Сегодня одно упоминание о пище вызывает у него тошноту. Жалуется, что даже зубная паста напоминает по вкусу какое-то блюдо.
– Так вот, – говорит Виктор Гордону, – сейчас расскажу тебе, чем ты занимался, скажем, четвертого июля десять лет назад. Постой, сколько же тебе было? На три года моложе меня. Ах! Совсем еще ребенок! Ты был… дай-ка подумать… на эспланаде, любовался фейерверком.
– Естественно, я был на эспланаде, – соглашается Гордон. – Что же удивительного?
– Ладно, ты был на эспланаде не один, – Виктор задумывается, нахмурив брови, – ты был со своей подружкой. А через несколько месяцев до тебя дошло, что ты не оправдал ее надежд: ей-то хотелось провести эту ночь с тобой в постели, – а ты не догадался.
– Нет, догадался, – возражает Гордон. Откинувшись назад, многозначительно поднимает палец. – Мы занимались любовью, и это было потрясающе.
– До сих пор помнишь? Подумать только, сколько лет прошло, а он помнит! – восклицает Виктор. – Должно быть, действительно было потрясающе.
Протягиваю Виктору стакан апельсинового сока, а он смотрит на него с таким отвращением, будто сок радиоактивный.
– Мы занимались любовью на лодочной пристани Бостонского университета, на дощатом настиле, который соединяет две велосипедных дорожки. Фейерверк заканчивался, небо озаряли последние вспышки, это было грандиозное зрелище.
– У-у-у, а я-то волнуюсь, – говорю я, – если занимаюсь этим в другой комнате.
– У нас другой комнаты нет, – уточняет Виктор.
Подхожу к огню и с помощью толстого куска щепки переворачиваю полено. Потом сажусь, скрестив ноги, на пол и раздуваю пламя, чувствуя на лице его неровное тепло. Размышляю над тем, что люди переоценивают летние месяцы; насколько приятнее разжечь утром камин и сидеть у огня, вдыхая запах горящих дубовых поленьев.
– Теперь твоя очередь, – обращается ко мне Виктор. – А что ты делала четвертого июля десять лет назад?
Задумываюсь, но не могу вспомнить, чем занималась именно в этот день.
– Это было за год до моего поступления в колледж. Жила в Мексике;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Самое трудное для меня – принимать решения. Решения принимаются мгновенно; не существует критериев их оценки. Что касается Виктора, тут решить проще: я знаю, что он умирает, таково заключение медицинских светил, и о том свидетельствует само тело Виктора, которое разрушается на глазах. Виктор снабдил меня графиком последующих событий: я знаю, когда все кончится. Другое дело – Гордон. Не знаю, чем все это закончится и что изменится теперь, когда он под звуки музыки притягивает меня к себе? Мы слушаем старые блюзы, у него великолепная стереосистема, таких размеров, что своими контурами, смутно вырисовывающимися в маленькой спальне, напоминает памятник.
На полу ковер цвета барвинка. Занавеси на окнах подобраны под цвет ковра и подвязаны голубыми лентами. Обои разрисованы бабочками-данаидами. Комната кажется пустой, так как в ней нет ни детских настольных игр, ни конструктора, ни сборной модели домика Авраама Линкольна, – ничего, кроме двух людей, которые нетерпеливо срывают друг с друга одежду, и с лихорадочной поспешностью смыкают объятия в тесном переплетении рук и ног. Он покрывает меня поцелуями, а я – актер, и мой язык повторяет все движения любовника, и тут же сама становлюсь любовником. Нетерпеливо расстегиваю молнию на его джинсах. Одним рывком срываю с себя через голову свитер. Заведя руки за спину, расстегиваю лифчик. Слышу чей-то стон и только через некоторое время до меня доходит, что эти звуки издаю я. Гордон зовет меня: «Хилари?», но я не отвечаю; тогда он хватает меня за руки. Отстраняет от себя, и я поднимаю на него глаза. Крепко держит меня.
– Куда ты спешишь? – спрашивает он, отодвигаясь от меня. Потом целует меня. Целует в шею. И мы снова охвачены безумием.
Я часто вижу один и тот же сон. Девочка лет одиннадцати. Мышиного цвета волосы, мелкие завитушки подпрыгивают при ходьбе. На ней очки в квадратной оправе, спереди в зубах щербинка.
– По-моему, это дочь, которая когда-нибудь у меня будет, – рассказываю я Гордону. Наши любовные игры довели меня до полного изнеможения. Как в дурмане, медленно и невнятно произношу слова.
– Расскажи о ней, – просит Гордон. Он делает мне супер массаж. Я лежу лицом вниз на его голубом ковре, слушаю перуанские народные мелодии. Пластинка заигранная, с царапинами, но сквозь помехи прорывается страстная протяжная мелодия под аккомпанемент народных инструментов. Флейта, губная гармошка. В этих ноющих звуках боль одиночества, тоска, любовь.
– Так вот, почти во всех снах она нуждается в помощи. Потерялась, например, в городе или сидит в машине, где нет рулевого колеса или тормозов.
Гордон выдавливает на руку из прозрачной бутылочки с бледно-розовым колпачком детский крем. Размазывает солидную порцию крема от плечей до бедер. Втирает его в кожу, надавливая пальцами в промежутки между ребрами.
– А мышцы спины у нее хорошо развиты? – спрашивает он.
– Она же – не я, – объясняю ему. Оборачиваюсь, чтобы посмотреть на Гордона. На нем чистые белые шорты. Руки в непрерывном движении. Мышцы плеча напряжены.
– Ладно, ладно, – говорит он, – так у нее всегда неприятности, и она нуждается – в чем? В защите?
– Не в защите в прямом смысле слова. В моих снах ей никто никогда не помогает. Ей нужна я, и никто другой.
Гордон, наклонившись, целует мочку моего уха. Трется подбородком о затылок. Потом обнимает меня.
– И ей никогда, никогда не нужен никто другой, Хилари?
Глава VII
Завожу будильник на 12 ночи, но это излишне. Все равно не засну, пока не вернется Виктор. Уже не один час лежу в постели, прислушиваясь к гудению холодильника, к щелчкам периодически включающегося обогревателя, к реву реактивных самолетов, пролетающих где-то высоко над нами. Перебираю в уме все, что могло случиться, проигрываю все варианты. Стараюсь найти разумное объяснение. Стараюсь изо всех сил.
Я вернулась домой в начале одиннадцатого, совершенно без сил, меня переполняло чувство вины и раздражение. Как последняя дурочка засунула в карман свои трусики. К вечеру намело целые горы снега. И я долго стояла по щиколотку в снегу, чтобы промочить как следует туфли. Тогда Виктор скорее бы поверил тому, что я все время гуляла по улицам. Стараясь не задеть случайно разбитый телевизор миссис Беркл, бесшумно поднялась по лестнице. Добравшись до нашей площадки, тихонько приоткрыла дверь, прислушиваясь к дыханию Виктора. Но его не было дома. Тогда я запихнула свою одежду в самый дальний угол шкафа и старательно промыла под душем каждую складочку своего тела. Вымыла волосы, лицо, уши. Отпарила окоченевшие пальцы ног. Внимательно осмотрела в зеркале свое лицо, чтобы убедиться, что на нем нет никаких следов. Надушилась лосьоном после бриться Виктора, побрызгала им живот и бедра.
Облачившись в пижамную куртку и шорты Виктора, улеглась в постель, прислушиваясь к гудкам маяка, доносящимся с Пембертонского пирса. Мне был нужен Виктор, позарез нужен. Я столь же нетерпеливо ждала встречи с ним, как в полуденный зной люди жаждут тени в Марокко. Порой это желание охватывает меня с непреодолимой силой, Виктор вошел в мою плоть и кровь, мне кажется, что он всегда занимал в моем сердце то место, которое принадлежит ему сейчас; любой свой поступок я оцениваю с его точки зрения, все мои суждения зависят от того, что думает по этому поводу Виктор. Я стыжусь этого, стыжусь, что родилась на свет столь беспомощной, что не могу противостоять его влиянию. Но эта же слабость породила и мою страсть к Гордону. И как это не покажется странным, я довольна, что родилась такой.
Уже очень поздно; слышу, как поворачивается ключ в замке, скрипит открывающаяся дверь, и вижу на сосновых досках пола тень Виктора.
Хочу увериться, что ничего не изменилось. Понимаю, конечно, что кой-какие изменения произошли, но они несущественны: просто всплыло на поверхность то, что таилось в глубинах сознания. Я та же, что и раньше, до свидания с Гордоном; но то, что случилось, помогло мне разобраться в себе, понять, что я за человек. Не надо больше строить из себя добропорядочную страдалицу, я не такая. Я стала более трезво оценивать себя, свое безрадостное прозябание, всю грязь и двусмысленность своего положения, всю сумятицу своих переживаний, – все то вместе взятое и составляет мою суть. Я хочу сказать, что образ верной и преданной любовницы Виктора был всегда фальшив.
Приоткрыв дверь, Виктор проскальзывает в комнату. Стараясь не наступать на скрипящие половицы, осторожно прикрывает за собой дверь. Ботинки держит в руках. Прокравшись к ванной, сначала закрывает за собой дверь, и только потом включает там свет и пускает воду тоненькой струйкой, чтобы почистить зубы. Он умеет все делать бесшумно. Умеет проявлять внимание и заботу.
Виктор, должно быть, понимает, что что-то случилось. Он, конечно, не знает о моем свидании с Гордоном, но в нем зародились неясные подозрения. Что-то неуловимое носится в воздухе. Мои отношения с Гордоном разрекламированы, как нью-йоркская премьера. Вся атмосфера комнаты пропитана воспоминаниями о нашем свидании. Слова признания так и рвутся из моей груди, каждая клеточка моего тела кричит об этом. У любовников свой, особый язык, они объясняются на нем, не прибегая к услугам грамматики.
Виктор вешает свой блейзер на спинку стула, снимает штаны. Расстегивая рубашку, наблюдает за мной. Проскальзывает под одеяло, благоухая запахом виски и снега.
У меня возникает желание рассказать ему обо всем. Меня так переполняют мысли о моем предательстве, что, кажется, я просто должна все выложить, иначе слова вырвутся на волю без моего согласия, как будто им известно, насколько они важны, и им не терпится заявить об этом.
Отодвигаюсь, чтобы освободить место Виктору.
Очень темно, слышно, как шумит океан. Рядом со мной вздымается и опускается при каждом вздохе грудь Виктора. Он знает, что я не сплю. Целует меня и кладет голову на мое плечо.
– Ты разочаровалась во мне, Хилз? – спрашивает он.
Вот оно, то мгновение, о котором я мечтала: опять я слушаю нежный, ласковый голос Виктора, голос его души, который мне доводится слышать так редко; это голос его любви, его признаний, так звучит его голос, когда он вспоминает о прошлом, рассказывает о детстве. Мне хочется изо дня в день, каждую минуту слышать этот голос, но тут я бессильна: он звучит только по воле Виктора.
Он склоняется надо мной, рассыпает по подушке мои волосы и крепко обнимает за плечи.
– Ты, наверное, думаешь, что я нарочно мучаю тебя. Что я нарочно теряю последние силы, пью, бегаю по морозу раздетым, все это только для того, чтобы помучить тебя.
Он вспоминает нашу ссору в доме Эстел. Для него, с тех пор как мы расстались, не произошло ничего существенного. А я и думать забыла о том, что случилось столько часов назад. В моей памяти всплывают совсем другие картины: я еду к Кеппи, срываю через голову свой свитер, Гордон рядом со мной, ловлю его дыхание, возвращаюсь домой, дрожа от страха. Мне приходится сделать над собой усилие, чтобы вспомнить другие сцены: лабиринт, Виктор выбегает из дома в одной рубашке, отправляюсь на его поиски, чувствую себя униженной. Да, как же, помню, помню, но все это уже не имеет значения, как неважен сигнал светофора, если на дороге нет движения.
– Поверь, я делаю все это не потому, что тороплюсь покинуть тебя, – продолжает Виктор. – Не потому, что мне хочется болеть, сводить на нет все твои усилия. Я устраиваю сцены не из-за витаминных таблеток или диетического питания.
– Я все понимаю, – успокаиваю его.
– Я не хочу умирать, Хилари, – говорит он.
Прижимаю его к себе. Чувствую на шее его дыхание. Убаюкиваю его. Как хотела бы я защитить его от всех опасностей. Защитить нас обоих.
Посреди ночи, когда полагается спать крепким сном, слышу голос Виктора:
– Как ты относишься к философии Эстел?
Не открываю глаз. Не двигаюсь. В полудремоте слова Виктора проникают в мое сознание. Интересно, давно ли он проснулся. Лежит, размышляя над теориями Эстел о наших предшествующих воплощениях, над ее дерзновенными суждениями о наших будущих воплощениях, которые предначертаны нам в вечности. Вчера она рассказывала нам, что была в одном из своих предшествующих воплощений фермером, жила в Англии и объезжала свои владения на гнедой лошади по кличке Франклин. А в следующем воплощении была очень красивой женщиной. «Самой настоящей ведьмой, – говорила она, – Казановой в юбке». Вполне серьезно расспрашивала меня, кем я была в прошлом, какие воспоминания сохранились в моей памяти.
– Не верю в это, Виктор, – отвечаю ему ласково. На улице ветер завывает с такой силой, что от его порывов, кажется, трясутся стены дома.
– Ты не веришь в свои предшествующие воплощения?
– Нет.
– Ну представь, что они все-таки были, – просит Виктор. Кладет руку на грудь и прижимается ко мне. – Как, по-твоему, кем ты была?
– Может, мякиной, – шучу, целуя его волосы. – А может, неоткрытой планетой.
Сплю беспокойно, меня мучают кошмары, от которых в памяти остаются только неясные образы, и просыпаюсь от звонка в дверь.
– Бог ты мой, кто-то звонит в дверь, – говорю я. Виктор медленно открывает глаза. Лицо его белее наволочки, на которой лежит его голова. Меня пугает его вид.
– Виктор!
– Что? – откликается он, не поднимая головы. Даже его веснушки побледнели, как будто обесцветились. На спине ясно проступают все позвонки. Он неподвижен.
– Ничего, – говорю я. Слова замирают у меня на губах при виде желтых белков его глаз, пепельно-серой кожи на висках. – Открою дверь.
Встаю. Чувствую себя отвратительно. Смотрю на Виктора. Голова его утонула в подушках. Ни единой кровинки в лице, – только медно-красные волосы сияют жутким блеском, как кровь на белой рубашке солдата.
Я уже и думать забыла, что у нас есть дверной звонок, – так давно нам никто не звонил. Отыскав синие джинсы, начинаю натягивать их, и только тут соображаю, что это Виктора. Его джинсы мне тесны; трудно поверить, но это именно так. Все-таки мне удается застегнуть их. Достаю майку, свитер и засовываю ноги в мокасины. Направляюсь к двери, оглядываюсь на Виктора, который снова закрыл глаза.
Спускаюсь по лестнице; мусор с площадки еще не убран. Холл внизу залит ярким светом, льющимся из окон.
Открываю дверь – передо мной Гордон, щеки разрумянились от мороза, в руках охапка поленьев.
– Ты что, чокнулся? – спрашиваю его. Холодный ветер яростно набрасывается на меня.
– Решил, что тебе, наверное, нужны дрова. Так мы и стоим: он – на пороге, а я, дрожа от холода, – у дверей.
– Ладно, – говорю ему, – заходи.
Веду его по лестнице. Поднимаюсь позади него и смотрю, как легко преодолевают его ботинки ступеньки, одну за другой. Ширина его плеч приводит меня в восхищение.
– Хотелось посмотреть, как ты живешь, – объясняет Гордон.
– Я живу с Виктором.
На площадке второго этажа говорю:
– Выше.
Дверь нашей квартиры скрипит.
– Вот, – говорю я. – Жди здесь. Проверю, встал ли Виктор.
– Я пришел слишком рано? – спрашивает Гордон. Он чуть-чуть задохнулся, лицо покраснело; руки, прижимающие к груди охапку дров, кажутся обожженными. Гордон шепчет: «Я так хотел увидеть тебя», – и морщит лоб.
Проскальзываю в дверь и нахожу Виктора в постели: лежит, закрыв руками глаза.
– Ни за что больше не буду пить, – жалобно говорит он. – Никогда, никогда больше этого не повторится. Почему ты позволяешь мне пить, Хилари? Ты же знаешь, как мне от этого плохо.
– Может, алкоголь тут не при чем, – говорю я.
Виктор открывает глаза и с недоумением смотрит на меня.
– Кто там? – спрашивает он.
– Гордон. Стоит у дверей с охапкой поленьев.
– Ох, – вздыхает Виктор. – Что ему надо?
– Отдать нам дрова, – объясняю ему.
– Это что? Подарок? Ох, ох, тогда придется встать, – говорит Виктор. Опираясь на руку, начинает выбираться из постели. Но он слишком слаб, рука не выдерживает. Замирает, опершись на локоть. Собирается с силами. Сидит неподвижно.
– Хилари, – обращается он ко мне после долгой паузы. И, как будто сделав открытие, объявляет: – Мне нехорошо.
Час спустя Виктор еще в постели. Но на нем уже фланелевая рубашка, и он сидит. Гордон пристроился в ногах, на коленях тарелка с завтраком. Я сижу у камина, наслаждаясь теплом. Впервые с тех пор, как поселились здесь, мы разожгли камин. И впервые за много недель я приготовила тосты по-французски, – любимое блюдо Виктора. Купила в булочной настоящий французский хлеб, а приправ у меня достаточно, получилось очень вкусно. Виктор не может есть. Сегодня одно упоминание о пище вызывает у него тошноту. Жалуется, что даже зубная паста напоминает по вкусу какое-то блюдо.
– Так вот, – говорит Виктор Гордону, – сейчас расскажу тебе, чем ты занимался, скажем, четвертого июля десять лет назад. Постой, сколько же тебе было? На три года моложе меня. Ах! Совсем еще ребенок! Ты был… дай-ка подумать… на эспланаде, любовался фейерверком.
– Естественно, я был на эспланаде, – соглашается Гордон. – Что же удивительного?
– Ладно, ты был на эспланаде не один, – Виктор задумывается, нахмурив брови, – ты был со своей подружкой. А через несколько месяцев до тебя дошло, что ты не оправдал ее надежд: ей-то хотелось провести эту ночь с тобой в постели, – а ты не догадался.
– Нет, догадался, – возражает Гордон. Откинувшись назад, многозначительно поднимает палец. – Мы занимались любовью, и это было потрясающе.
– До сих пор помнишь? Подумать только, сколько лет прошло, а он помнит! – восклицает Виктор. – Должно быть, действительно было потрясающе.
Протягиваю Виктору стакан апельсинового сока, а он смотрит на него с таким отвращением, будто сок радиоактивный.
– Мы занимались любовью на лодочной пристани Бостонского университета, на дощатом настиле, который соединяет две велосипедных дорожки. Фейерверк заканчивался, небо озаряли последние вспышки, это было грандиозное зрелище.
– У-у-у, а я-то волнуюсь, – говорю я, – если занимаюсь этим в другой комнате.
– У нас другой комнаты нет, – уточняет Виктор.
Подхожу к огню и с помощью толстого куска щепки переворачиваю полено. Потом сажусь, скрестив ноги, на пол и раздуваю пламя, чувствуя на лице его неровное тепло. Размышляю над тем, что люди переоценивают летние месяцы; насколько приятнее разжечь утром камин и сидеть у огня, вдыхая запах горящих дубовых поленьев.
– Теперь твоя очередь, – обращается ко мне Виктор. – А что ты делала четвертого июля десять лет назад?
Задумываюсь, но не могу вспомнить, чем занималась именно в этот день.
– Это было за год до моего поступления в колледж. Жила в Мексике;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27