Выстроила целую батарею витаминов для приема на каждый день.
Мать работает на почте, она должна определять размеры почтовых сборов на все почтовые отправления или письма и проверять их соответствие установленным стандартам. За последние девять лет она только дважды ошиблась. Вставала она ровно в семь и каждое утро наставляла меня, как важно начать новый день в «хорошем темпе». Правда, пока длилось мое временное пребывание в ее когтях, я так и не усвоила, что следует понимать под «хорошим темпом». Она требовала, чтобы я не упускала из виду основной цели, – вот только что это означало? Я на самом деле не знаю, какой такой «основной цели» мне нельзя упускать из виду, более того – как эта «основная цель» выглядит. Меня так и подмывало сказать: «Мама, нет у меня «цели», но вместо этого я отделывалась молчанием. Она вырезала из газет и журналов статьи о женщинах, добившихся в жизни успеха, и приклеивала их скотчем к зеркалу в ванной. Статьи неизменно сопровождались фотографиями элегантных женщин с красивыми глазами и деловым выражением лица. И всегда это были какие-то незнакомые женщины; если они жили на белом свете, то, очевидно, были невидимками или обитали в иных мирах.
Но мать упорно считала, что я могла, должна была стать одной из тех исторических особ, живших только на страницах журналов. Она настойчиво добивалась от меня ответа на вопрос, каких высот я хочу достичь, на что нацелена, каковы мои следующие «шаги». Что бы ни происходило в мире, – самым важным оставалось обсуждение этих «ключевых вопросов». Она неодобрительно качала головой и бросала сердитые взгляды, если заставала за очередным сериалом. От ее бдительного ока нельзя было укрыться даже в ванной, и там она преследовала меня своими рассказами об успехах других дочерей, об их удачных замужествах, о том, чем они прославились. Она истязала меня расспросами о том, что я собираюсь делать, каковы мои планы. Изводила упреками, что я трачу деньги на дорогие духи, хотя прекрасно знала, что я их ворую. Сначала я собиралась прожить дома до начала следующего семестра, надеялась, что на этот срок у меня хватит сил игнорировать ее злобные попытки «наставить меня на путь истинный».
Так продолжалось около трех недель. В тот день я сидела за столом в крошечной кухне, в которой негде было повернуться – столько в ней помещалось всяческих приспособлений, чтобы сэкономить пространство: кофемолка, прикрепленная к нижней полке шкафчика, мини-холодильник, стенные шкафы со специальными углублениями для посуды, передвижной столик для завтраков… – и слушала, как мать изрыгала проклятия на головы молодых особ, которые живут растительной жизнью, не заботясь о завтрашнем дне. При этом высказывались предположения, что сама она могла бы найти более достойное занятие, чем попусту тратить свое драгоценное время на соседей, неблагодарных друзей и дальних родственников. Опыт шестидесяти четырех лет ее собственной жизни при этом, конечно, в расчет не принимался. Она сновала по кухне между раковиной и холодильником, а я ждала, когда ее обличительная речь коснется и моих неудач; сейчас она популярно объяснит мне, почему я обречена прожить всю жизнь в таких вот типовых квартирках, в непосредственной близости от аэропорта, под завывание реактивных двигателей.
Я изучала раздел объявлений в бостонском «Глобе» с верой человека, молящегося о выздоровлении, и надеялась отыскать здесь ответ на вопрос, как изменить свою собственную, очевидно, «впустую растраченную» жизнь. И в этот момент наткнулась на объявление Виктора: короткое, четко сформулированное и содержащее всю необходимую информацию. Он писал, что болен, и просил откликнуться любого человека, который согласился бы ухаживать за ним; взамен предлагал жилье и небольшой заработок. Итак, пока моя мать потрясала над моей головой веничком для взбивания белков, и предрекала бесславный конец моей никчемной жизни, я решила: лучше жить с кем угодно, больным или здоровым, – только не с ней. Видите, как бывает?
К тому моменту, как наши жизни пересеклись, Виктор всего неделю как выписался из онкологического отделения Массачусетской окружной больницы. Он твердо решил устроить свою жизнь так, чтобы в дальнейшем никогда не иметь дела с врачами. Он устал бороться со своей болезнью, потерял веру в то, что поправится, так как каждый год проводил в больницах все больше и больше времени. Все друзья, узнав о его планах, в один голос принялись уговаривать его не бросать лечения. Они столь пылко переубеждали его, так громогласно излагали свои аргументы, что испуганные медсестры бросались к нему сломя голову, думая, что он умирает. Пламенные речи друзей не поколебали принятого решения, но убедительная сила их аргументов привела к полному взаимному отчуждению. Дело кончилось тем, что Виктор строго-настрого запретил пускать к нему посетителей. Точно не знаю, о чем думал Виктор в долгие недели и месяцы, проведенные в больнице, почему так решительно отказался от дальнейшего лечения. Как-то раз он объяснил мне, что не желает больше вести борьбу за выживание, считая ее бессмысленной; полагает, что лучше предоставить болезни возможность развиваться своим ходом, чем «прозябать в болезни», как он выразился. Последние годы он столько времени провел в больнице, что собственное тело стало казаться ему чужим. Оно скорее принадлежало больнице, белоснежным палатам, стерильным трубкам и сонму врачей, чьи стетоскопы столь же точно указывали на их положение в обществе, как медицинская карта Виктора – на его состояние. Поэтому, конечно, у Виктора созрело желание одержать над ними победу, разогнать всех этих докторов в белых халатах и вырвать свое тело из их цепких лап, пусть даже ценой собственной жизни. Виктор весьма убедительно объясняет, что инстинкт самосохранения жив в человеке только тогда, когда он ощущает себя личностью.
Выйдя из больницы, Виктор изменил номер своего телефона и позаботился, чтобы он не значился в телефонных справочниках. В университете на регистрационной карточке написал вымышленный адрес и стер свое имя с почтового ящика. Мне, честно говоря, трудно представить, как можно отважиться на такую полную изоляцию от окружающего мира, проявив при достижении своей цели просто поразительную изобретательность и маниакальное упрямство. Правда, Виктор был болен уже не один год. Забыла, когда у него обнаружили лейкемию, но он тогда еще учился в колледже. В те годы Виктор был уверен, что если поставить перед собой цель и проявить настойчивость, то можно завоевать весь мир; он самоуверенно считал, что изменения, происходящие в клетках крови, можно победить так же, как первокурсник одолевает физику или справляется воскресным утром с похмельем.
Как-то ночью, сидя у костра, который разожгли на берегу моря, мы с Виктором вспоминали все те значительные и незначительные события, благодаря которым очутились в Халле.
– Ты умница, – говорил мне Виктор, – не пытаешься командовать мною. Не мешаешь управляться с болезнью, как мне того хочется. Всю жизнь родители держали меня под каблуком. Борьбе за господство надо мной отдавали все свои силы. У матери было важное преимущество: она не работала. А, кроме того, она обладала прекрасным чувством юмора, в ее голосе всегда звучали жизнерадостные нотки, казалось, что она вот-вот рассмеется. Она была остроумна, благодаря чему ей многое удавалось, – в том числе и наладить со мной отношения. Папа был постоянно занят: то встречи с адвокатами, то с ответчиками. Его работа была связана с предъявлением исков на недвижимое имущество, только благодаря его усилиям и сохранялось наше благосостояние. Денежные сделки, земельные участки, управление имуществом, опека… не знаю, что еще. После смерти матери он запил. Но продолжал сражаться со своими ответчиками и налоговыми инспекторами. Когда я заболел, он совсем потерял голову, бросал деньги на ветер, делал какие-то безумные покупки. Приобрел, например, вертолет…
Отец Виктора, видимо, весьма неуклюже взялся за воспитание своего сына, старался чем-то заинтересовать Виктора: домом, деньгами, приемами, на которые их охотно приглашали. Пытался свести его с нужными людьми в Бостоне, Маблхеде, Хингаме. При таких связях Виктор, где бы он не жил, не чувствовал бы себя оторванным от общества. Мистер Геддес в своих усилиях дошел до того, что забирался даже в гардеробную Виктора и рылся в его вещах, чтобы узнать, что нужно купить сыну. Мистер Геддес не желал считаться с тем, что самой большой любовью Виктора были книги, в которых сам мистер Геддес не разбирался, а поэтому покупал не то, что нужно.
– Ты не представляешь, какие это были мучения, – рассказывал Виктор. – Отец смотрел на меня с такой жалостью, что нетрудно было догадаться, о чем он думает. Он выискивал во мне признаки прогрессирующей болезни. Смотрел на меня с таким видом, словно боялся, что меня сию секунду вывернет наизнанку. Это было ужасно утомительно, и постепенно я стал отдаляться от него. Не мог больше его видеть. Наше бегство от общества не было чем-то спонтанным. Отчуждение накапливалось постепенно и началось давно. Отец требовал от меня безоговорочного подчинения, прямо как сержант, который дерет с солдат три шкуры; он заставлял меня продолжать лечение. Если я всерьез намеревался порвать со всем этим, необходимо было навсегда изгнать его из своей жизни.
Мы сидели у костра, который разожгли на песке, в свитерах и джинсах, ели жареных цыплят и бросали кости в огонь. Это была прекрасная ночь, нежный ветерок раздувал огонь, и пламя костра столбом поднималось к небу. Мы с Виктором не обсуждали всерьез какие-то проблемы, просто он рассказывал мне о старинном трехэтажном особняке из песчаника, в котором прошло его детство, об унылых комнатах, чердаке, где, казалось, обитали духи предков и хранились реликвии, оставшиеся в наследство от тех, кто жил в этом доме десятилетия назад. Я смотрела в огонь костра и видела короткие дубовые столики, на которые можно поставить только вазу с цветами или тусклую масляную лампу. Видела маленького Виктора: вот он ползает в столовой под причудливо изогнутыми ножками буфетов и стульев, вывезенных из Англии. Вот стоит, прижавшись лицом к витражу, на окнах – кружевные занавески, потускневшие от времени, на полу – потертые ковры. Вот Виктор, не в силах дотянуться до горки с кобальтовым фарфором, привстал на цыпочки, вытянувшись стрункой, и сам напоминает собачку стаффордширского фарфора, а его мать объясняет ему разницу между десертными и обеденными тарелками, показывает бокалы для воды, кофейные чашечки, – изысканные вещицы, передающиеся по наследству из поколения в поколение. Ясно слышу ее легкий смех; как у многих англичанок, лицо ее покрыто веснушками, которые унаследовал от нее Виктор. Вот она, прищурившись, рассматривает на свет хрустальные бокалы, отыскивая на них пятна.
Представляла я и мистера Геддеса, брошенного своим сыном; вот он бродит по пустым комнатам, где на столах лежит толстый слой пыли, и сердится на то, что у его сына неизлечимая болезнь крови. Думала о том, что его отец «вычеркнут из списков», как выразился Виктор, и смотрела на чернильно-черное море. Набегающие волны неизменно и неустанно уносили мало-помалу в море прибрежный песок, и так все, абсолютно все, даже наш счастливый костер, исчезнет, не оставив следа.
– Люблю слушать твои рассказы, – сказала я Виктору. Я сидела, прислонившись к нему, и затылком ощущала ворс его свитера. Бутылка пива, стоявшая неподалеку от огня, развалилась на шесть кусков. Виктор крепко прижал меня к себе. – Я не умею так хорошо, как ты, выражать словами свои мысли, – пожаловалась я. – Иногда слушаю тебя и чувствую, что мы – неровня.
– Здесь, – Виктор постучал пальцем по моему виску, – ты гораздо красноречивее.
А потом у меня возникло ощущение, что время несется с ураганной скоростью, сметая все на своем пути, – как торнадо. В эти минуты паника захлестывает меня с такой силой, что мне кажется, будто с меня содрали кожу, и вся я состою из обнаженных мышц и вен, а сердце готово вырваться из груди. Трудно себе это представить, но именно так чувствую я себя, когда мы с Виктором стоим в одном из наиболее привлекательных отделов Стармаркета, – в отделе приправ и специй.
Виктор не замечает моего состояния. Он с головой погрузился в изучение разных сортов горчицы. Внимательно рассматривает содержимое двух баночек, с видом знатока сравнивая ингредиенты и состав каждой. Виктор всегда относится с чрезвычайным вниманием к выбору пищи, возможно, потому, что приготовлению ее уделяет много времени и проявляет в этом деле недюжинные способности, хотя сам практически ничего не ест.
Мальчик в фартуке у противоположной стены расставляет баночки с «чили» по полкам. Мясник за своим прилавком бережно упаковывает мясо в аккуратные белые пакетики.
Наблюдаю за тем, как заботливо Виктор выбирает горчицу, и меня охватывает то чувство, которое возникает в уютно обставленном и обустроенном доме. Чувствую себя уверенно и спокойно, – так бывает, когда мы с Виктором вместе готовим обед. Я над раковиной чищу картошку, морковку, Виктор сдабривает специями что-то булькающее на плите. В такие дни, – когда у Виктора хорошее настроение и он не изводит меня рассуждениями о демократии, которая, по его словам, сплошной фарс; или о системе образования, которая не оставляет надежды на будущий прогресс; или о жизни на нашей планете, которая все равно будет уничтожена, какие бы усилия не предпринимались для ее спасения, – в такие дни Виктор для меня – неиссякаемый источник радости.
Он рассказывает мне о своем детстве, об особенностях нью-йоркского произношения или о том, как гавайцы задумали убить капитана Кука, – и я счастлива. Может, кому-то все это покажется занудством, может, большинство семейных пар предпочитает обедать вне дома, не готовить самим, а поехать с друзьями в ресторан, пообедать там, пообщаться. Иногда и мне хочется так проводить время. Но периоды затишья у нас с Виктором редки, и такие незабываемые дни особенно ценны. Мне доставляет удовольствие просто смотреть на него, наблюдать, как он передвигается по бакалейному отделу, – и ко мне постепенно возвращается утраченное душевное равновесие, так парашютистка обретает покой, достигнув земли, после длительного полета в небе.
Дотрагиваюсь до плеча Виктора, он улыбается в ответ и вновь углубляется в изучение разной величины баночек с горчицей.
– По-моему, не мешало бы попробовать желтую горчицу, вот в этой бутылочке, – объявляет Виктор. – Ни разу не приходилось покупать обыкновенной горчицы. Но, знаешь, в этом есть что-то типично американское. Может, мне на роду написано – влиться в ряды тех, кто обожает желтую горчицу.
– Как себя чувствуешь? – спрашиваю я. На самом деле вопрос обращен больше к себе самой: «Как себя чувствуешь, Хилари Аткинсон? У тебя острый приступ беспричинного страха, не хочешь ли стакан воды? Может, приляжешь?»
– Прекрасно. Знаешь, можно купить обыкновенную горчицу, и еще одну, другого сорта, потому что, скорее всего, желтая горчица мне не понравится. Пусть просто стоит на полке, как доказательство того, что я хотел ее попробовать. – Виктор выстраивает передо мной несколько баночек с горчицей, чтобы я решила, какую выбрать. – Я в затруднении. Передаю этот вопрос на твое рассмотрение, – объявляет Виктор, стараясь рассмешить меня.
Я улыбаюсь, чувствую себя гораздо лучше, почти замечательно. Женщина, волосы которой завязаны на затылке в густой хвост, бросает баночку мятного желе в свою тележку, где на передней скамеечке сидит худенький ребенок; в одной руке он держит сникерс с мордочкой Снупи на обертке, а к другой привязан на веревочке синий шарик.
Собираюсь ответить Виктору, что лучше всего купить все какие есть горчицы, все «чатни», все маринады и пряности, лишь бы это доставило ему удовольствие, но останавливаюсь на полуслове, завидев неподалеку мужчину с такими же волосами, как у Гордона. Он стоит у стойки с винами, примерно в семи футах к северу от помощника продавца с баночками «чили». Мужчина берет в руки бутылку, изучает этикетку и ставит ее обратно, берет взамен другую.
– Хилари, с тобой все в порядке? – спрашивает Виктор.
– Да, – отвечаю ему. Мужчина поворачивает голову, и я узнаю четко очерченный профиль Гордона, его удлиненный, слегка вздернутый на кончике нос, его выразительный рот. На Гордоне серое пальто с широким воротником, который свободно облегает шею. В этом пальто он кажется еще выше и еще красивее, оно удивительно гармонирует с классическими чертами его лица. – Пойдем в мясной отдел, – тяну я за рукав Виктора, а сама лихорадочно соображаю, что если Гордон собирается покупать вино, ему может прийти в голову купить также какие-нибудь деликатесы, тогда мы с Виктором окажемся как раз на его пути.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Мать работает на почте, она должна определять размеры почтовых сборов на все почтовые отправления или письма и проверять их соответствие установленным стандартам. За последние девять лет она только дважды ошиблась. Вставала она ровно в семь и каждое утро наставляла меня, как важно начать новый день в «хорошем темпе». Правда, пока длилось мое временное пребывание в ее когтях, я так и не усвоила, что следует понимать под «хорошим темпом». Она требовала, чтобы я не упускала из виду основной цели, – вот только что это означало? Я на самом деле не знаю, какой такой «основной цели» мне нельзя упускать из виду, более того – как эта «основная цель» выглядит. Меня так и подмывало сказать: «Мама, нет у меня «цели», но вместо этого я отделывалась молчанием. Она вырезала из газет и журналов статьи о женщинах, добившихся в жизни успеха, и приклеивала их скотчем к зеркалу в ванной. Статьи неизменно сопровождались фотографиями элегантных женщин с красивыми глазами и деловым выражением лица. И всегда это были какие-то незнакомые женщины; если они жили на белом свете, то, очевидно, были невидимками или обитали в иных мирах.
Но мать упорно считала, что я могла, должна была стать одной из тех исторических особ, живших только на страницах журналов. Она настойчиво добивалась от меня ответа на вопрос, каких высот я хочу достичь, на что нацелена, каковы мои следующие «шаги». Что бы ни происходило в мире, – самым важным оставалось обсуждение этих «ключевых вопросов». Она неодобрительно качала головой и бросала сердитые взгляды, если заставала за очередным сериалом. От ее бдительного ока нельзя было укрыться даже в ванной, и там она преследовала меня своими рассказами об успехах других дочерей, об их удачных замужествах, о том, чем они прославились. Она истязала меня расспросами о том, что я собираюсь делать, каковы мои планы. Изводила упреками, что я трачу деньги на дорогие духи, хотя прекрасно знала, что я их ворую. Сначала я собиралась прожить дома до начала следующего семестра, надеялась, что на этот срок у меня хватит сил игнорировать ее злобные попытки «наставить меня на путь истинный».
Так продолжалось около трех недель. В тот день я сидела за столом в крошечной кухне, в которой негде было повернуться – столько в ней помещалось всяческих приспособлений, чтобы сэкономить пространство: кофемолка, прикрепленная к нижней полке шкафчика, мини-холодильник, стенные шкафы со специальными углублениями для посуды, передвижной столик для завтраков… – и слушала, как мать изрыгала проклятия на головы молодых особ, которые живут растительной жизнью, не заботясь о завтрашнем дне. При этом высказывались предположения, что сама она могла бы найти более достойное занятие, чем попусту тратить свое драгоценное время на соседей, неблагодарных друзей и дальних родственников. Опыт шестидесяти четырех лет ее собственной жизни при этом, конечно, в расчет не принимался. Она сновала по кухне между раковиной и холодильником, а я ждала, когда ее обличительная речь коснется и моих неудач; сейчас она популярно объяснит мне, почему я обречена прожить всю жизнь в таких вот типовых квартирках, в непосредственной близости от аэропорта, под завывание реактивных двигателей.
Я изучала раздел объявлений в бостонском «Глобе» с верой человека, молящегося о выздоровлении, и надеялась отыскать здесь ответ на вопрос, как изменить свою собственную, очевидно, «впустую растраченную» жизнь. И в этот момент наткнулась на объявление Виктора: короткое, четко сформулированное и содержащее всю необходимую информацию. Он писал, что болен, и просил откликнуться любого человека, который согласился бы ухаживать за ним; взамен предлагал жилье и небольшой заработок. Итак, пока моя мать потрясала над моей головой веничком для взбивания белков, и предрекала бесславный конец моей никчемной жизни, я решила: лучше жить с кем угодно, больным или здоровым, – только не с ней. Видите, как бывает?
К тому моменту, как наши жизни пересеклись, Виктор всего неделю как выписался из онкологического отделения Массачусетской окружной больницы. Он твердо решил устроить свою жизнь так, чтобы в дальнейшем никогда не иметь дела с врачами. Он устал бороться со своей болезнью, потерял веру в то, что поправится, так как каждый год проводил в больницах все больше и больше времени. Все друзья, узнав о его планах, в один голос принялись уговаривать его не бросать лечения. Они столь пылко переубеждали его, так громогласно излагали свои аргументы, что испуганные медсестры бросались к нему сломя голову, думая, что он умирает. Пламенные речи друзей не поколебали принятого решения, но убедительная сила их аргументов привела к полному взаимному отчуждению. Дело кончилось тем, что Виктор строго-настрого запретил пускать к нему посетителей. Точно не знаю, о чем думал Виктор в долгие недели и месяцы, проведенные в больнице, почему так решительно отказался от дальнейшего лечения. Как-то раз он объяснил мне, что не желает больше вести борьбу за выживание, считая ее бессмысленной; полагает, что лучше предоставить болезни возможность развиваться своим ходом, чем «прозябать в болезни», как он выразился. Последние годы он столько времени провел в больнице, что собственное тело стало казаться ему чужим. Оно скорее принадлежало больнице, белоснежным палатам, стерильным трубкам и сонму врачей, чьи стетоскопы столь же точно указывали на их положение в обществе, как медицинская карта Виктора – на его состояние. Поэтому, конечно, у Виктора созрело желание одержать над ними победу, разогнать всех этих докторов в белых халатах и вырвать свое тело из их цепких лап, пусть даже ценой собственной жизни. Виктор весьма убедительно объясняет, что инстинкт самосохранения жив в человеке только тогда, когда он ощущает себя личностью.
Выйдя из больницы, Виктор изменил номер своего телефона и позаботился, чтобы он не значился в телефонных справочниках. В университете на регистрационной карточке написал вымышленный адрес и стер свое имя с почтового ящика. Мне, честно говоря, трудно представить, как можно отважиться на такую полную изоляцию от окружающего мира, проявив при достижении своей цели просто поразительную изобретательность и маниакальное упрямство. Правда, Виктор был болен уже не один год. Забыла, когда у него обнаружили лейкемию, но он тогда еще учился в колледже. В те годы Виктор был уверен, что если поставить перед собой цель и проявить настойчивость, то можно завоевать весь мир; он самоуверенно считал, что изменения, происходящие в клетках крови, можно победить так же, как первокурсник одолевает физику или справляется воскресным утром с похмельем.
Как-то ночью, сидя у костра, который разожгли на берегу моря, мы с Виктором вспоминали все те значительные и незначительные события, благодаря которым очутились в Халле.
– Ты умница, – говорил мне Виктор, – не пытаешься командовать мною. Не мешаешь управляться с болезнью, как мне того хочется. Всю жизнь родители держали меня под каблуком. Борьбе за господство надо мной отдавали все свои силы. У матери было важное преимущество: она не работала. А, кроме того, она обладала прекрасным чувством юмора, в ее голосе всегда звучали жизнерадостные нотки, казалось, что она вот-вот рассмеется. Она была остроумна, благодаря чему ей многое удавалось, – в том числе и наладить со мной отношения. Папа был постоянно занят: то встречи с адвокатами, то с ответчиками. Его работа была связана с предъявлением исков на недвижимое имущество, только благодаря его усилиям и сохранялось наше благосостояние. Денежные сделки, земельные участки, управление имуществом, опека… не знаю, что еще. После смерти матери он запил. Но продолжал сражаться со своими ответчиками и налоговыми инспекторами. Когда я заболел, он совсем потерял голову, бросал деньги на ветер, делал какие-то безумные покупки. Приобрел, например, вертолет…
Отец Виктора, видимо, весьма неуклюже взялся за воспитание своего сына, старался чем-то заинтересовать Виктора: домом, деньгами, приемами, на которые их охотно приглашали. Пытался свести его с нужными людьми в Бостоне, Маблхеде, Хингаме. При таких связях Виктор, где бы он не жил, не чувствовал бы себя оторванным от общества. Мистер Геддес в своих усилиях дошел до того, что забирался даже в гардеробную Виктора и рылся в его вещах, чтобы узнать, что нужно купить сыну. Мистер Геддес не желал считаться с тем, что самой большой любовью Виктора были книги, в которых сам мистер Геддес не разбирался, а поэтому покупал не то, что нужно.
– Ты не представляешь, какие это были мучения, – рассказывал Виктор. – Отец смотрел на меня с такой жалостью, что нетрудно было догадаться, о чем он думает. Он выискивал во мне признаки прогрессирующей болезни. Смотрел на меня с таким видом, словно боялся, что меня сию секунду вывернет наизнанку. Это было ужасно утомительно, и постепенно я стал отдаляться от него. Не мог больше его видеть. Наше бегство от общества не было чем-то спонтанным. Отчуждение накапливалось постепенно и началось давно. Отец требовал от меня безоговорочного подчинения, прямо как сержант, который дерет с солдат три шкуры; он заставлял меня продолжать лечение. Если я всерьез намеревался порвать со всем этим, необходимо было навсегда изгнать его из своей жизни.
Мы сидели у костра, который разожгли на песке, в свитерах и джинсах, ели жареных цыплят и бросали кости в огонь. Это была прекрасная ночь, нежный ветерок раздувал огонь, и пламя костра столбом поднималось к небу. Мы с Виктором не обсуждали всерьез какие-то проблемы, просто он рассказывал мне о старинном трехэтажном особняке из песчаника, в котором прошло его детство, об унылых комнатах, чердаке, где, казалось, обитали духи предков и хранились реликвии, оставшиеся в наследство от тех, кто жил в этом доме десятилетия назад. Я смотрела в огонь костра и видела короткие дубовые столики, на которые можно поставить только вазу с цветами или тусклую масляную лампу. Видела маленького Виктора: вот он ползает в столовой под причудливо изогнутыми ножками буфетов и стульев, вывезенных из Англии. Вот стоит, прижавшись лицом к витражу, на окнах – кружевные занавески, потускневшие от времени, на полу – потертые ковры. Вот Виктор, не в силах дотянуться до горки с кобальтовым фарфором, привстал на цыпочки, вытянувшись стрункой, и сам напоминает собачку стаффордширского фарфора, а его мать объясняет ему разницу между десертными и обеденными тарелками, показывает бокалы для воды, кофейные чашечки, – изысканные вещицы, передающиеся по наследству из поколения в поколение. Ясно слышу ее легкий смех; как у многих англичанок, лицо ее покрыто веснушками, которые унаследовал от нее Виктор. Вот она, прищурившись, рассматривает на свет хрустальные бокалы, отыскивая на них пятна.
Представляла я и мистера Геддеса, брошенного своим сыном; вот он бродит по пустым комнатам, где на столах лежит толстый слой пыли, и сердится на то, что у его сына неизлечимая болезнь крови. Думала о том, что его отец «вычеркнут из списков», как выразился Виктор, и смотрела на чернильно-черное море. Набегающие волны неизменно и неустанно уносили мало-помалу в море прибрежный песок, и так все, абсолютно все, даже наш счастливый костер, исчезнет, не оставив следа.
– Люблю слушать твои рассказы, – сказала я Виктору. Я сидела, прислонившись к нему, и затылком ощущала ворс его свитера. Бутылка пива, стоявшая неподалеку от огня, развалилась на шесть кусков. Виктор крепко прижал меня к себе. – Я не умею так хорошо, как ты, выражать словами свои мысли, – пожаловалась я. – Иногда слушаю тебя и чувствую, что мы – неровня.
– Здесь, – Виктор постучал пальцем по моему виску, – ты гораздо красноречивее.
А потом у меня возникло ощущение, что время несется с ураганной скоростью, сметая все на своем пути, – как торнадо. В эти минуты паника захлестывает меня с такой силой, что мне кажется, будто с меня содрали кожу, и вся я состою из обнаженных мышц и вен, а сердце готово вырваться из груди. Трудно себе это представить, но именно так чувствую я себя, когда мы с Виктором стоим в одном из наиболее привлекательных отделов Стармаркета, – в отделе приправ и специй.
Виктор не замечает моего состояния. Он с головой погрузился в изучение разных сортов горчицы. Внимательно рассматривает содержимое двух баночек, с видом знатока сравнивая ингредиенты и состав каждой. Виктор всегда относится с чрезвычайным вниманием к выбору пищи, возможно, потому, что приготовлению ее уделяет много времени и проявляет в этом деле недюжинные способности, хотя сам практически ничего не ест.
Мальчик в фартуке у противоположной стены расставляет баночки с «чили» по полкам. Мясник за своим прилавком бережно упаковывает мясо в аккуратные белые пакетики.
Наблюдаю за тем, как заботливо Виктор выбирает горчицу, и меня охватывает то чувство, которое возникает в уютно обставленном и обустроенном доме. Чувствую себя уверенно и спокойно, – так бывает, когда мы с Виктором вместе готовим обед. Я над раковиной чищу картошку, морковку, Виктор сдабривает специями что-то булькающее на плите. В такие дни, – когда у Виктора хорошее настроение и он не изводит меня рассуждениями о демократии, которая, по его словам, сплошной фарс; или о системе образования, которая не оставляет надежды на будущий прогресс; или о жизни на нашей планете, которая все равно будет уничтожена, какие бы усилия не предпринимались для ее спасения, – в такие дни Виктор для меня – неиссякаемый источник радости.
Он рассказывает мне о своем детстве, об особенностях нью-йоркского произношения или о том, как гавайцы задумали убить капитана Кука, – и я счастлива. Может, кому-то все это покажется занудством, может, большинство семейных пар предпочитает обедать вне дома, не готовить самим, а поехать с друзьями в ресторан, пообедать там, пообщаться. Иногда и мне хочется так проводить время. Но периоды затишья у нас с Виктором редки, и такие незабываемые дни особенно ценны. Мне доставляет удовольствие просто смотреть на него, наблюдать, как он передвигается по бакалейному отделу, – и ко мне постепенно возвращается утраченное душевное равновесие, так парашютистка обретает покой, достигнув земли, после длительного полета в небе.
Дотрагиваюсь до плеча Виктора, он улыбается в ответ и вновь углубляется в изучение разной величины баночек с горчицей.
– По-моему, не мешало бы попробовать желтую горчицу, вот в этой бутылочке, – объявляет Виктор. – Ни разу не приходилось покупать обыкновенной горчицы. Но, знаешь, в этом есть что-то типично американское. Может, мне на роду написано – влиться в ряды тех, кто обожает желтую горчицу.
– Как себя чувствуешь? – спрашиваю я. На самом деле вопрос обращен больше к себе самой: «Как себя чувствуешь, Хилари Аткинсон? У тебя острый приступ беспричинного страха, не хочешь ли стакан воды? Может, приляжешь?»
– Прекрасно. Знаешь, можно купить обыкновенную горчицу, и еще одну, другого сорта, потому что, скорее всего, желтая горчица мне не понравится. Пусть просто стоит на полке, как доказательство того, что я хотел ее попробовать. – Виктор выстраивает передо мной несколько баночек с горчицей, чтобы я решила, какую выбрать. – Я в затруднении. Передаю этот вопрос на твое рассмотрение, – объявляет Виктор, стараясь рассмешить меня.
Я улыбаюсь, чувствую себя гораздо лучше, почти замечательно. Женщина, волосы которой завязаны на затылке в густой хвост, бросает баночку мятного желе в свою тележку, где на передней скамеечке сидит худенький ребенок; в одной руке он держит сникерс с мордочкой Снупи на обертке, а к другой привязан на веревочке синий шарик.
Собираюсь ответить Виктору, что лучше всего купить все какие есть горчицы, все «чатни», все маринады и пряности, лишь бы это доставило ему удовольствие, но останавливаюсь на полуслове, завидев неподалеку мужчину с такими же волосами, как у Гордона. Он стоит у стойки с винами, примерно в семи футах к северу от помощника продавца с баночками «чили». Мужчина берет в руки бутылку, изучает этикетку и ставит ее обратно, берет взамен другую.
– Хилари, с тобой все в порядке? – спрашивает Виктор.
– Да, – отвечаю ему. Мужчина поворачивает голову, и я узнаю четко очерченный профиль Гордона, его удлиненный, слегка вздернутый на кончике нос, его выразительный рот. На Гордоне серое пальто с широким воротником, который свободно облегает шею. В этом пальто он кажется еще выше и еще красивее, оно удивительно гармонирует с классическими чертами его лица. – Пойдем в мясной отдел, – тяну я за рукав Виктора, а сама лихорадочно соображаю, что если Гордон собирается покупать вино, ему может прийти в голову купить также какие-нибудь деликатесы, тогда мы с Виктором окажемся как раз на его пути.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27