На самом деле она не поднимает головы, потому что боится растерять свою храбрость и не договорить. Тоже мне страус! Значит, достаточно ей прикрыть лицо ладонью, как она может, задрав юбки, бесстыдно оголить свои мысли или своё миниатюрное разгорячённое загорелое тело?.. Я засмеялась и понесла чепуху, специально чтобы её ободрить:– «У меня всё есть. У вас не всё есть. У него, у неё что-то есть. Конь моего кузена красивее, чем нож тёти. Птица склевала ручку военного…» Учебник Оллендорфа! Ваша очередь, Анни!Она отвечает не сразу, всё так же склонившись над землёй. Теперь мне виден лишь её нос, прекрасные коровьи ресницы и жалобно опущенные уголки рта – она всегда готова расплакаться.– Слушайте, Клодина… Я знаю, вы меня любите… Но с того вечера, когда я решилась вам всё рассказать, вы больше не придаёте особого значения ни мне самой, ни участи, которую я избрала… Разумеется, мне достался лишь крохотный кусочек счастья, но я бы хотела… я хочу, чтобы вы согласились: каждому из нас, и вам тоже, удаётся захватить лишь краешек счастья. Вы несёте свой с гордостью, с чувством молчаливого превосходства, мне кажется, я слышу ваши мысли: «Моё счастье, или моя тоска, или моё вожделение – в общем, моя любовь – лучше, чем у других, они совсем не такие… Даже в дурном всё, что принадлежит мне, – лучше». Простите, я, разумеется, упрощаю, но это для быстроты изложения. Так думаете вы. Тогда и я стала размышлять – у меня много времени для размышлений – и пришла к выводу, что нет!.. Вы просто пребываете в неведении, хотя, может быть, и ощущаете недостаток того, чего у вас нет. Любовь – это не только страстная дочерняя привязанность, какую вы испытываете к Рено, не только добровольная зависимость, в которой вы пребываете, и не степенная нежность Рено по отношению к вам: год от года она всё благороднее, всё совершеннее – я лишь повторила ваши собственные слова! – остановила она мой протестующий порыв. – Обо всём вы подумали, – голос Анни дрожит от сознания собственной отваги, – забыли только, что рядом с вашей любовью могут существовать другие, ненароком коснуться её или даже толкнуть плечом: «А ну, подвинься, здесь наше место». Всё это я называю «любовью» просто потому, что нет другого слова, Клодина… Что, если в один прекрасный день вашей любовью станет такой малыш, как мой: юный полубог, пылкий, в сверкании молодости, с грубыми руками и узким лбом – как мне нравился его лоб! – под кудрявой шевелюрой?.. От такого не дождёшься утончённой нежности! Он бросается на вас без всяких церемоний, он гордится лишь своей кожей, мышцами, своей циничной мощью, и нет от него покоя, пока он не уснёт, упрямо сдвинув брови и крепко сжав кулаки. Лишь тогда у вас появляется немного времени, чтобы полюбоваться им, чтобы его подождать.Без сомнения, позавчера я была не в лучшей форме. Ох уж эта Анни!.. Какая неуверенность овладела мной, чего мне не хватало, чтобы осадить её, даже поколотить при необходимости, вместо этого я вдруг глупо захихикала над очередным кошачьим кульбитом. Надо было… до чего я противна сама себе! Да за её слова следовало… Стареешь, Клодина! Но почему же в самом деле моё лучшее «я» не со мной?.. Ох, Анни! Помнится, она хвасталась, что умеет «думать». Я уже готова поверить ей.
От «моего лучшего "я"» пришло сегодня странное письмо. Я догадываюсь, что предыдущую ночь он провёл в мечтах обо мне, и в этом нет ничего хорошего. Меня охватывает беспокойство, когда его сны переходят вот так в дневные мечтания, словно ночь тянет за собой запоздалый туманный шлейф. Мне и отсюда видно, как его тревожный сон прерывается вздохами, бесконечным конвульсивным подёргиванием правой руки, виттовой пляской утомлённого писателя…А снилось моему любимому, что я ему изменяю! Он стыдится рассказывать мне об этом, стыдится того, что ему такое может сниться, но с лёгкостью, словно какая-нибудь влюблённая модистка, путает случайные сновидения с предчувствиями.
«Понимаешь, Клодина, меня убивает мысль, что я старик…» Любимый мотив, он умиляет меня, но и смешит… «Успокой меня, детка. Ты так честна, что я всегда тебе верю, ведь если бы ты мне изменила, ты бы сказала мне об этом, правда? Для меня страшнее самой страшной жестокости, если ты думаешь так: „Я изменяю ему, но признаться не решаюсь – не хочу делать больно“. Ты согласна со мной? Если тебе кто-то понадобится, лучше подойди и скажи: "Дай мне его». И я тебе его дам, даже если потом убью несколько раз подряд…»
Бедный мой Рено! Наверное, когда он писал, страшная картина всё ещё стояла у него перед глазами, он был подавлен и мучился от тоски в своей палате с переливающимися стенами… Только бы мне удалось передать в ответе то, чем я хотела бы его наполнить, я напишу ответ весёлыми оранжевыми чернилами, буду выводить строчки горящей соломинкой или пылающей розово-чёрной головешкой на бумаге тёплого бархата, похожей на мою кожу… Разве можно писать любовные письма? Их нужно рисовать, раскрашивать, выкрикивать… И пусть прочтёт с выражением!О Марселе я ему, разумеется, писать не стала. Момент не самый подходящий. Уберём с его пути мелкие камешки: только бы не споткнулся на пути выздоровления!
Анни – как любезно с её стороны – готовит Марселю спальню рядом с моей туалетной комнатой. Спальня наверняка понравится моему пасынку: англоман Ален Самзен (Анни называет его не иначе как «мой бывший муж») украсил все комнаты верхнего этажа мебелью кричащего ярко-красного и серебристого лимонного дерева, в изобилии поставляемой на континент Уорингом и Джилоу. Но здесь по крайней мере меня это не раздражает: мои комнаты в зелено-серой и синей, как форель, гамме выплёскиваются за окно в переливающийся всеми цветами радуги сумрак, спускающийся к вечеру на кольцо невысоких гор.Марсель будет прятать на ночь свою кукольную красоту – надеюсь, недолго – под розово-серый полог, а пудриться ему предстоит – о Бердслей! – перед трюмо на ножках газели, украшенным гирляндами… Я так и не примирилась с тем, что нам угрожает приезд Марселя:– Ну скажите, Анни, разве не лучше нам было вдвоём: нежились себе спокойно на солнышке, болтая о любви, о путешествиях, собирали еловые шишки или прогуливались по дорожке, как сегодня?.. Взгляните-ка на эту жёлтую тропинку: как она изгибается, ныряя под деревья, точь-в-точь уж, что торопится спрятаться в прохладную тень…Анни, глядя на мирный пейзаж, улыбается с таким безразличием, с каким улыбаются случайным знакомым. Вероятно, ей кажется, что в этой картине не хватает мужчин…– Вас не смущает необъяснимое желание Марселя явиться сюда, Анни?Она, пересилив себя, мило улыбается и нехотя качает головой: «Нет». Её широкополая шляпа – мы снова вытащили по случаю наступления призрачного бабьего лета свои подрумянившиеся, как хлебцы, колокола из манильской соломки – взмахивает крыльями по обе стороны от низкого пучка, и Анни становится похожа на собственную бабушку, какой та, вероятно, была году этак в тысяча восемьсот сороковом…Беззащитный и неразборчивый Тоби-Пёс бежит впереди нас и ловит то кролика, то синицу, то крота, то сверчка. Его широкий, с волнистыми краями язык выглядит на блестящей чёрной шкурке розовым, как цветок вереска, украшением. Вернулась жара, мы шагаем, не зная сами, куда заведут нас ноги, и потому Тоби-Пёс, чёрный, без ошейника, носится, как бездомный цыган. Погода дивная, но каждое дуновение ветерка в листьях, порыжевших и высохших, безжизненных и ломких, ясно говорит о том, что лето прошло…– Что нам с ним делать, Анни?– С кем?– С Марселем, конечно!Она спокойно разводит руками, ещё больше выгибает брови:– Да ничего особенного, дорогая! До чего же вы всё-таки странная! Вы беспокоитесь из-за приезда пасынка, словно он вам страшно неприятен – или приятен!– А-а… хорошо, но… Анни, вы меня возмущаете! Как же так! Я отыскала чудесный уголок, где могу сколько угодно тосковать по Рено, где обнаружила бесценное сокровище: самую молчаливую на свете подругу, маленького квадратного бульдога с детской душой, властную изысканную серую кошку, как вдруг – трах-тарарах! – сюда врывается какой-то пасынок – ах, мы такие нежные, сморкаемся в шёлковый платочек!.. Вообще это вы виноваты!– Я?– Вот именно. Надо было ответить ему: «Боже мой… в моём доме совсем нет комнат для гостей… мигрени вынудили меня удалиться от общества», – и всё было бы в порядке.– Марсель тут же написал бы вашему мужу!– Вовсе не обязательно. Зайдём на минутку в «Край света»? Так пить хочется.«Край света», очень удачное название для подобного заведения, – печальный трактир, зажатый между двух утёсов в полтораста футов каждый. С вершины скал тянется тонкий прямой водопад – белая, едва подрагивающая, почти неподвижная нить, которая разбивается в пузырящуюся пену и обрушивается в гладкую струящуюся лагуну. Трактирщица, вечно простуженная уродина, так и живет всё время в ледяном полумраке. Летом у подножия водопада устанавливают деревянные скамьи, клиенты могут выпить тут пива или лимонада. Когда, увидев впервые белую, как иней, струю водопада, я задрала голову и не смогла удержаться от возгласа: «До чего красиво!», хозяйка поправила меня:– А главное, удобно.– Да?– Мадам и представить себе не может, до чего холодным бывает пиво, если держать его в самом низу водопада. Наш трактир этим и славится.Приехал, приехал! Старый мерин Полисон втащил в поместье кожаный чемодан, ворота неприветливо заскрежетали, Тоби-Пёс залаял, святая Перонелла Стилит заняла безопасное место на солнечных часах, а Анни – я сама видела, собственными глазами – аж побежала навстречу. Мне захотелось куда-нибудь исчезнуть: всё так и закрутилось в доме.А между тем Марсель, которого я доставила с вокзала, имел весьма жалкий вид! Опустошённый, бледный, со впалыми щеками, огромными беспокойными глазищами, он бросился ко мне с таким расстроенным видом: «Бедняжка вы моя!» – что я невольно задрожала, немедленно подумав о Рено и о себе… К счастью, безумная словоохотливость пасынка меня очень быстро успокоила:– Бедняжка вы моя! Я уничтожен, разбит, раздавлен, без единого гроша, ни домой вернуться, ни до вас добраться… Затравлен, обобран, обчищен…Я сухо оборвала его:– Чудесный синонимический ряд, очень мило! Но, может, вы всё-таки скажете что-нибудь связное?Он всплеснул прозрачными ручками:– Думаете, я в состоянии мыслить, Клодина? Сейчас вы всё поймёте. Во-первых, никто и предположить не мог, что он жулик.– А, так он оказался жуликом?– Хуже, дорогая моя! Там была целая банда! Меня три раза, слышите, три раза останавливали на улице, выворачивали карманы… а шантаж письмами! А угрозы оружием! А этот негодяй, подонок недозрелый, заливался слезами и утверждал, что привлечёт меня за растление малолетних! А полиция! А всё прочее!– Здорово вы влипли, мальчик мой!– И не говорите! В конце концов они потребовали откупного, неслабую сумму – три тысячи, – обещали тогда оставить в покое… Но вы мне не дали, и вот, чёрт возьми… чуть на поезд не опоздал… таился как вор!– Вам следует поблагодарить Анни.– Ну это разумеется. И вас тоже, хоть я и не получил трёх тысяч. Вы отлично выглядите, Клодина.Он достал из кармана зеркальце и одним глазом заглянул в него. Я не выдержала:– Вас что же, совсем не интересует здоровье отца? Марсель деланно улыбнулся:– Ну, если б наступило ухудшение, вы бы сказали об этом в первую очередь…Он зевнул, потом вдруг побледнел и опёрся на стол.– Что с вами? Кружится голова?– Не знаю, – пробормотал он невнятно. – Что-то устал… Бульончику бы сейчас и в постель…С тех пор он так и спит – а я ничего лучшего и не желаю. Он спит. Проснётся – поест, попьёт, спросит, который час… и снова засыпает. Я написала Рено:«Марсель доставил нам удовольствие, заехал в Казамену. Только не беспокойтесь, дорогой мой: у него всё в порядке, он ведёт весьма спокойный образ жизни и не нуждается в деньгах…»И это истинная правда: Марсель утрёт нос любой ханже. Сначала меня, правда, обеспокоил его летаргический сон, и я попросила приехать врача из ближайшего городка папашу Лебона. Не прекращавшего стенать задыхающегося толстяка втащили в экипаже на вершину нашего ужасного холма, он поведал мне про все свои болезни, астму, стеснения в груди, катары, и я тут же вынуждена была поддержать его угасающие силы грогом. Удовольствовавшись этим, он снизошёл наконец до осмотра больного: пощупал пульс, посмотрел язык, обследовал нежную кожу моего пасынка и задумчиво произнёс:– А не возрастная ли это лихорадка? Замечательный диагноз стоил мне десять франков, но я о них не жалею.Трижды в день, как часы, я поднимаюсь на второй, и последний в доме, этаж, прохожу по коридору, пахнущему чердаком, стучусь и распахиваю дверь, не дожидаясь ответа. Марсель неизменно в постели, занавески плотно задвинуты. Мне видно лишь белое пятно лица с прядью слишком длинных белокурых волос на лбу да тёплую, вялую руку, свесившуюся из рукава небесно-голубой пижамы, распахнутой на груди…Если он спит, я ставлю чашку с бульоном и ухожу, даже не стараясь приглушить шаги.Но иногда он со стоном зевает, мычит что-то невразумительное, и тогда я соглашаюсь на минутку задержаться.– Это вы… или… кто?..– Да, это я.– А, это вы, Клодина… Который час?– Без четверти.– Уже! Ну я и соснул! Умираю как спать хочется. Что это вы там принесли?– Желе из смородины и куриное крылышко.– Неплохо, неплохо… Но сначала попить бы чего-нибудь горяченького. Спасибо. У Анни всё в порядке? Извинитесь за меня… Какое сегодня?– Семнадцатое.– Вы страшно добры. Спокойной ночи, Клодина.И я спускаюсь, забывая на несколько часов об обязанностях мачехи. Здорово, ничего не скажешь: Рено в холодильнике, а этот в летаргии! Нет, небу решительно не было угодно оделить меня душой сестры милосердия. Больные нагоняют на меня тоску и раздражают, а дети выводят из себя… Прелестный у меня характер! В наказание Бог должен был бы прицепить к моему подолу дюжину детишек, которым нужно вытирать носы и завязывать шнурки, которых нужно причёсывать…Но ребёнок и я! Да я не знаю, с какого бока к нему подойти! Если б мне всё же пришлось рожать, то у меня появился бы зверёныш, лохматый, полосатый, с мягкими лапками и острыми когтями, и ушки как надо, и глазки продолговатые, как у мамы… И Босток Босток – знаменитый дрессировщик, выступавший в начале века в Париже.
бы нас озолотил.
Ну и досталось же нашей малютке Анни! С тех пор как приехал Марсель, ко мне невозможно подступиться. Если заговариваю с ней, то только чтобы позлить или унизить, – впрочем, ей мои выходки втайне даже доставляют удовольствие. Я всё больше склоняюсь к мысли, что этой лжебеглянке самое место в каком-нибудь краю, где женщину вместе с собаками впрягают в повозку, пока мужчина налегке распевает песни, восхваляющие любовь, месть и узорчатые клинки…По вечерам она вышивает или читает. Я читаю или играю с пламенем (теперь снова похолодало), великолепным пламенем, пожирающим яблоневые поленья, еловые шишки, сучья, которые подрезали весной: целые вязанки веток абрикоса, связки побегов сирени… Я ворошу поленья, раздуваю угли покрытыми мартеновским лаком В XVIII веке братья Мартен изобрели оригинальный способ лакировки, и с тех пор вплоть до появления синтетических смол все лаки во Франции называли мартеновскими.
мехами (они потихоньку облупливаются), я выбираю дрова в сундуке, как выбирают любимые книги: достаю только раздвоенные, чудовищные – в печке они не лежат, а стоят, опираясь на обрубки-рога… И при этом недовольно молчу, словно пленница.В коридоре раздаётся тихое позвякивание ложечки о фарфоровую чашку, значит, Марселю понесли липовый отвар – он принимает его в десять часов, и я сжимаю челюсти, чтобы только не вскочить, не смахнуть одним ударом и лампу, и стол, а заодно и Анни, и Марселя и не заорать: «Оставьте меня в покое! Мне нужно побыть одной, я не хочу чувствовать рядом чужие глупые жизни!»Но я сдерживаюсь. Они же изумятся и начнут приставать с расспросами, почему да отчего. Придётся объяснять, опять объяснять! Удивительные всё же существа люди: никогда не спросят, хорошо ли справляется твой организм со своими интимными функциями, а вот о мотивах поступков – запросто, прямо в лоб, беззастенчиво и без всякой сдержанности…
– Марта передаёт вам тысячу приветов, – говорит Анни, складывая письмо.– Какая Марта? Неужели Марта Пайе? Значит, вы не прервали отношений с золовкой после развода?Перед нами дымящиеся чашки с шоколадом, тихо гудит печь. Несмотря на английские стулья с негостеприимными спинками, на буфеты от Мейпла и никелированную посуду от Кирби, вытянутая столовая сохранила, к счастью, провинциальный вид: сумрачная, степенная, с одним-единственным окном, множеством полок для ликёров, круп и варений… Наверное, раньше тут ели много, с благоговением. Мы с Анни кажемся среди всего этого крошками, она в голубом неглиже, я в розовом шерстяном халате с широкими монашескими рукавами, грива моя спутана, но голова ясна – утро всегда наполняет радостной бодростью мой здоровый организм, и я весело вступаю в день, который только-только начинается…От шоколада исходит аромат, в моей чашке играет серебряное солнце – Рено стало лучше, и он уже строит планы, мечтает о том, как мы будем путешествовать, сбежим к солнцу, устроим праздник эгоистов только для нас двоих… Какое чудное утро, какое замечательное утро!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
От «моего лучшего "я"» пришло сегодня странное письмо. Я догадываюсь, что предыдущую ночь он провёл в мечтах обо мне, и в этом нет ничего хорошего. Меня охватывает беспокойство, когда его сны переходят вот так в дневные мечтания, словно ночь тянет за собой запоздалый туманный шлейф. Мне и отсюда видно, как его тревожный сон прерывается вздохами, бесконечным конвульсивным подёргиванием правой руки, виттовой пляской утомлённого писателя…А снилось моему любимому, что я ему изменяю! Он стыдится рассказывать мне об этом, стыдится того, что ему такое может сниться, но с лёгкостью, словно какая-нибудь влюблённая модистка, путает случайные сновидения с предчувствиями.
«Понимаешь, Клодина, меня убивает мысль, что я старик…» Любимый мотив, он умиляет меня, но и смешит… «Успокой меня, детка. Ты так честна, что я всегда тебе верю, ведь если бы ты мне изменила, ты бы сказала мне об этом, правда? Для меня страшнее самой страшной жестокости, если ты думаешь так: „Я изменяю ему, но признаться не решаюсь – не хочу делать больно“. Ты согласна со мной? Если тебе кто-то понадобится, лучше подойди и скажи: "Дай мне его». И я тебе его дам, даже если потом убью несколько раз подряд…»
Бедный мой Рено! Наверное, когда он писал, страшная картина всё ещё стояла у него перед глазами, он был подавлен и мучился от тоски в своей палате с переливающимися стенами… Только бы мне удалось передать в ответе то, чем я хотела бы его наполнить, я напишу ответ весёлыми оранжевыми чернилами, буду выводить строчки горящей соломинкой или пылающей розово-чёрной головешкой на бумаге тёплого бархата, похожей на мою кожу… Разве можно писать любовные письма? Их нужно рисовать, раскрашивать, выкрикивать… И пусть прочтёт с выражением!О Марселе я ему, разумеется, писать не стала. Момент не самый подходящий. Уберём с его пути мелкие камешки: только бы не споткнулся на пути выздоровления!
Анни – как любезно с её стороны – готовит Марселю спальню рядом с моей туалетной комнатой. Спальня наверняка понравится моему пасынку: англоман Ален Самзен (Анни называет его не иначе как «мой бывший муж») украсил все комнаты верхнего этажа мебелью кричащего ярко-красного и серебристого лимонного дерева, в изобилии поставляемой на континент Уорингом и Джилоу. Но здесь по крайней мере меня это не раздражает: мои комнаты в зелено-серой и синей, как форель, гамме выплёскиваются за окно в переливающийся всеми цветами радуги сумрак, спускающийся к вечеру на кольцо невысоких гор.Марсель будет прятать на ночь свою кукольную красоту – надеюсь, недолго – под розово-серый полог, а пудриться ему предстоит – о Бердслей! – перед трюмо на ножках газели, украшенным гирляндами… Я так и не примирилась с тем, что нам угрожает приезд Марселя:– Ну скажите, Анни, разве не лучше нам было вдвоём: нежились себе спокойно на солнышке, болтая о любви, о путешествиях, собирали еловые шишки или прогуливались по дорожке, как сегодня?.. Взгляните-ка на эту жёлтую тропинку: как она изгибается, ныряя под деревья, точь-в-точь уж, что торопится спрятаться в прохладную тень…Анни, глядя на мирный пейзаж, улыбается с таким безразличием, с каким улыбаются случайным знакомым. Вероятно, ей кажется, что в этой картине не хватает мужчин…– Вас не смущает необъяснимое желание Марселя явиться сюда, Анни?Она, пересилив себя, мило улыбается и нехотя качает головой: «Нет». Её широкополая шляпа – мы снова вытащили по случаю наступления призрачного бабьего лета свои подрумянившиеся, как хлебцы, колокола из манильской соломки – взмахивает крыльями по обе стороны от низкого пучка, и Анни становится похожа на собственную бабушку, какой та, вероятно, была году этак в тысяча восемьсот сороковом…Беззащитный и неразборчивый Тоби-Пёс бежит впереди нас и ловит то кролика, то синицу, то крота, то сверчка. Его широкий, с волнистыми краями язык выглядит на блестящей чёрной шкурке розовым, как цветок вереска, украшением. Вернулась жара, мы шагаем, не зная сами, куда заведут нас ноги, и потому Тоби-Пёс, чёрный, без ошейника, носится, как бездомный цыган. Погода дивная, но каждое дуновение ветерка в листьях, порыжевших и высохших, безжизненных и ломких, ясно говорит о том, что лето прошло…– Что нам с ним делать, Анни?– С кем?– С Марселем, конечно!Она спокойно разводит руками, ещё больше выгибает брови:– Да ничего особенного, дорогая! До чего же вы всё-таки странная! Вы беспокоитесь из-за приезда пасынка, словно он вам страшно неприятен – или приятен!– А-а… хорошо, но… Анни, вы меня возмущаете! Как же так! Я отыскала чудесный уголок, где могу сколько угодно тосковать по Рено, где обнаружила бесценное сокровище: самую молчаливую на свете подругу, маленького квадратного бульдога с детской душой, властную изысканную серую кошку, как вдруг – трах-тарарах! – сюда врывается какой-то пасынок – ах, мы такие нежные, сморкаемся в шёлковый платочек!.. Вообще это вы виноваты!– Я?– Вот именно. Надо было ответить ему: «Боже мой… в моём доме совсем нет комнат для гостей… мигрени вынудили меня удалиться от общества», – и всё было бы в порядке.– Марсель тут же написал бы вашему мужу!– Вовсе не обязательно. Зайдём на минутку в «Край света»? Так пить хочется.«Край света», очень удачное название для подобного заведения, – печальный трактир, зажатый между двух утёсов в полтораста футов каждый. С вершины скал тянется тонкий прямой водопад – белая, едва подрагивающая, почти неподвижная нить, которая разбивается в пузырящуюся пену и обрушивается в гладкую струящуюся лагуну. Трактирщица, вечно простуженная уродина, так и живет всё время в ледяном полумраке. Летом у подножия водопада устанавливают деревянные скамьи, клиенты могут выпить тут пива или лимонада. Когда, увидев впервые белую, как иней, струю водопада, я задрала голову и не смогла удержаться от возгласа: «До чего красиво!», хозяйка поправила меня:– А главное, удобно.– Да?– Мадам и представить себе не может, до чего холодным бывает пиво, если держать его в самом низу водопада. Наш трактир этим и славится.Приехал, приехал! Старый мерин Полисон втащил в поместье кожаный чемодан, ворота неприветливо заскрежетали, Тоби-Пёс залаял, святая Перонелла Стилит заняла безопасное место на солнечных часах, а Анни – я сама видела, собственными глазами – аж побежала навстречу. Мне захотелось куда-нибудь исчезнуть: всё так и закрутилось в доме.А между тем Марсель, которого я доставила с вокзала, имел весьма жалкий вид! Опустошённый, бледный, со впалыми щеками, огромными беспокойными глазищами, он бросился ко мне с таким расстроенным видом: «Бедняжка вы моя!» – что я невольно задрожала, немедленно подумав о Рено и о себе… К счастью, безумная словоохотливость пасынка меня очень быстро успокоила:– Бедняжка вы моя! Я уничтожен, разбит, раздавлен, без единого гроша, ни домой вернуться, ни до вас добраться… Затравлен, обобран, обчищен…Я сухо оборвала его:– Чудесный синонимический ряд, очень мило! Но, может, вы всё-таки скажете что-нибудь связное?Он всплеснул прозрачными ручками:– Думаете, я в состоянии мыслить, Клодина? Сейчас вы всё поймёте. Во-первых, никто и предположить не мог, что он жулик.– А, так он оказался жуликом?– Хуже, дорогая моя! Там была целая банда! Меня три раза, слышите, три раза останавливали на улице, выворачивали карманы… а шантаж письмами! А угрозы оружием! А этот негодяй, подонок недозрелый, заливался слезами и утверждал, что привлечёт меня за растление малолетних! А полиция! А всё прочее!– Здорово вы влипли, мальчик мой!– И не говорите! В конце концов они потребовали откупного, неслабую сумму – три тысячи, – обещали тогда оставить в покое… Но вы мне не дали, и вот, чёрт возьми… чуть на поезд не опоздал… таился как вор!– Вам следует поблагодарить Анни.– Ну это разумеется. И вас тоже, хоть я и не получил трёх тысяч. Вы отлично выглядите, Клодина.Он достал из кармана зеркальце и одним глазом заглянул в него. Я не выдержала:– Вас что же, совсем не интересует здоровье отца? Марсель деланно улыбнулся:– Ну, если б наступило ухудшение, вы бы сказали об этом в первую очередь…Он зевнул, потом вдруг побледнел и опёрся на стол.– Что с вами? Кружится голова?– Не знаю, – пробормотал он невнятно. – Что-то устал… Бульончику бы сейчас и в постель…С тех пор он так и спит – а я ничего лучшего и не желаю. Он спит. Проснётся – поест, попьёт, спросит, который час… и снова засыпает. Я написала Рено:«Марсель доставил нам удовольствие, заехал в Казамену. Только не беспокойтесь, дорогой мой: у него всё в порядке, он ведёт весьма спокойный образ жизни и не нуждается в деньгах…»И это истинная правда: Марсель утрёт нос любой ханже. Сначала меня, правда, обеспокоил его летаргический сон, и я попросила приехать врача из ближайшего городка папашу Лебона. Не прекращавшего стенать задыхающегося толстяка втащили в экипаже на вершину нашего ужасного холма, он поведал мне про все свои болезни, астму, стеснения в груди, катары, и я тут же вынуждена была поддержать его угасающие силы грогом. Удовольствовавшись этим, он снизошёл наконец до осмотра больного: пощупал пульс, посмотрел язык, обследовал нежную кожу моего пасынка и задумчиво произнёс:– А не возрастная ли это лихорадка? Замечательный диагноз стоил мне десять франков, но я о них не жалею.Трижды в день, как часы, я поднимаюсь на второй, и последний в доме, этаж, прохожу по коридору, пахнущему чердаком, стучусь и распахиваю дверь, не дожидаясь ответа. Марсель неизменно в постели, занавески плотно задвинуты. Мне видно лишь белое пятно лица с прядью слишком длинных белокурых волос на лбу да тёплую, вялую руку, свесившуюся из рукава небесно-голубой пижамы, распахнутой на груди…Если он спит, я ставлю чашку с бульоном и ухожу, даже не стараясь приглушить шаги.Но иногда он со стоном зевает, мычит что-то невразумительное, и тогда я соглашаюсь на минутку задержаться.– Это вы… или… кто?..– Да, это я.– А, это вы, Клодина… Который час?– Без четверти.– Уже! Ну я и соснул! Умираю как спать хочется. Что это вы там принесли?– Желе из смородины и куриное крылышко.– Неплохо, неплохо… Но сначала попить бы чего-нибудь горяченького. Спасибо. У Анни всё в порядке? Извинитесь за меня… Какое сегодня?– Семнадцатое.– Вы страшно добры. Спокойной ночи, Клодина.И я спускаюсь, забывая на несколько часов об обязанностях мачехи. Здорово, ничего не скажешь: Рено в холодильнике, а этот в летаргии! Нет, небу решительно не было угодно оделить меня душой сестры милосердия. Больные нагоняют на меня тоску и раздражают, а дети выводят из себя… Прелестный у меня характер! В наказание Бог должен был бы прицепить к моему подолу дюжину детишек, которым нужно вытирать носы и завязывать шнурки, которых нужно причёсывать…Но ребёнок и я! Да я не знаю, с какого бока к нему подойти! Если б мне всё же пришлось рожать, то у меня появился бы зверёныш, лохматый, полосатый, с мягкими лапками и острыми когтями, и ушки как надо, и глазки продолговатые, как у мамы… И Босток Босток – знаменитый дрессировщик, выступавший в начале века в Париже.
бы нас озолотил.
Ну и досталось же нашей малютке Анни! С тех пор как приехал Марсель, ко мне невозможно подступиться. Если заговариваю с ней, то только чтобы позлить или унизить, – впрочем, ей мои выходки втайне даже доставляют удовольствие. Я всё больше склоняюсь к мысли, что этой лжебеглянке самое место в каком-нибудь краю, где женщину вместе с собаками впрягают в повозку, пока мужчина налегке распевает песни, восхваляющие любовь, месть и узорчатые клинки…По вечерам она вышивает или читает. Я читаю или играю с пламенем (теперь снова похолодало), великолепным пламенем, пожирающим яблоневые поленья, еловые шишки, сучья, которые подрезали весной: целые вязанки веток абрикоса, связки побегов сирени… Я ворошу поленья, раздуваю угли покрытыми мартеновским лаком В XVIII веке братья Мартен изобрели оригинальный способ лакировки, и с тех пор вплоть до появления синтетических смол все лаки во Франции называли мартеновскими.
мехами (они потихоньку облупливаются), я выбираю дрова в сундуке, как выбирают любимые книги: достаю только раздвоенные, чудовищные – в печке они не лежат, а стоят, опираясь на обрубки-рога… И при этом недовольно молчу, словно пленница.В коридоре раздаётся тихое позвякивание ложечки о фарфоровую чашку, значит, Марселю понесли липовый отвар – он принимает его в десять часов, и я сжимаю челюсти, чтобы только не вскочить, не смахнуть одним ударом и лампу, и стол, а заодно и Анни, и Марселя и не заорать: «Оставьте меня в покое! Мне нужно побыть одной, я не хочу чувствовать рядом чужие глупые жизни!»Но я сдерживаюсь. Они же изумятся и начнут приставать с расспросами, почему да отчего. Придётся объяснять, опять объяснять! Удивительные всё же существа люди: никогда не спросят, хорошо ли справляется твой организм со своими интимными функциями, а вот о мотивах поступков – запросто, прямо в лоб, беззастенчиво и без всякой сдержанности…
– Марта передаёт вам тысячу приветов, – говорит Анни, складывая письмо.– Какая Марта? Неужели Марта Пайе? Значит, вы не прервали отношений с золовкой после развода?Перед нами дымящиеся чашки с шоколадом, тихо гудит печь. Несмотря на английские стулья с негостеприимными спинками, на буфеты от Мейпла и никелированную посуду от Кирби, вытянутая столовая сохранила, к счастью, провинциальный вид: сумрачная, степенная, с одним-единственным окном, множеством полок для ликёров, круп и варений… Наверное, раньше тут ели много, с благоговением. Мы с Анни кажемся среди всего этого крошками, она в голубом неглиже, я в розовом шерстяном халате с широкими монашескими рукавами, грива моя спутана, но голова ясна – утро всегда наполняет радостной бодростью мой здоровый организм, и я весело вступаю в день, который только-только начинается…От шоколада исходит аромат, в моей чашке играет серебряное солнце – Рено стало лучше, и он уже строит планы, мечтает о том, как мы будем путешествовать, сбежим к солнцу, устроим праздник эгоистов только для нас двоих… Какое чудное утро, какое замечательное утро!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15