А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 





Сидони-Габриель Колетт: «Возвращение к себе»

Сидони-Габриель Колетт
Возвращение к себе


Клодина – 5



OCR & SpellCheck: Larisa_F
«Невинная распутница»: АСТ, «Олов и сын»; Москва; 1994

ISBN 5-88196-316-4 Аннотация В предлагаемой читателю книге блестящей французской писательницы, классика XX века Сидони-Габриель Колетт (1873–1954) включены романы, впервые изданные во Франции с 1907 по 1913 годы, а также очерк ее жизни и творчества в соответствующий период. На русском языке большинство произведений публикуется впервые. Сидони-Габриель КолеттВозвращение к себе Пролог – Рено, взгляните-ка сюда!Он поворачивает ко мне голову: на коленях газета, левая рука с сигаретой на отлёте, мизинец манерно оттопырен – так светские жеманницы держат сандвич…– Умоляю, Рено! Замрите! Точь-в-точь «модный писатель» из последнего номера «Фемины»… Так вы узнали, что у меня в руке?Он, нахмурившись, смотрит издали, как я размахиваю пожелтевшим лоскутком, узеньким – в два пальца шириной.– Тряпица, что же ещё. Наша дряхлая «куколка» заматывала ею больной пальчик… Выбрось, дорогая, она какая-то грязная!Насмеявшись вдоволь, я сама подхожу к мужу:– И вовсе не грязная, Рено, просто старая. Может, вблизи узнаешь?.. Это погончик с рубашки Рези…– Ах, вот как!Он старается не выдать своих чувств, но я-то его знаю! Чуть заметно дёрнулись уже совсем седые усы, а молодые тёмно-тёмно-синие глаза стали почти чёрными… Как сладко мне его волнение, какое счастье, что я могу одним-единственным жестом всколыхнуть бездонную глубину его глаз!.. И я настойчиво продолжаю:– Да, погончик с рубашки Рези… Вы не забыли, Рено?Пепел его сигареты падает на ковёр.– Зачем ты его хранишь? – спрашивает он вместо ответа.– Не знаю, право… А вам разве неприятно?– Очень неприятно. Тебе это прекрасно известно… Он опускает веки, как всегда, когда решается на откровенность:– Я изо всех сил старался вырвать из сердца это воспоминание, чтобы оно не стояло между нами, ты же знаешь…– А я не старалась, Рено!Я чувствую, как ему больно… И бросаюсь на помощь:– Прошу, дорогой, поймите, мне нечего скрывать, я хочу, чтобы вы знали, зачем я храню этот лоскуток, посмотрите, что ещё у меня здесь есть!Я сажусь и кладу ящик себе на колени.– Вот старая школьная тетрадь, а вот в этот конверт я собрала лепестки розы цвета бедра испуганной нимфы, когда мы уезжали из Монтиньи… Вот шёлковый жёлто-синий кошелёчек, безобразный и трогательный, – его связала мне Люс… А это ваша телеграмма… тут фотографии театра Бейрет, засушенная ящерица – я сама её где-то нашла, – подкова моей чёрной кобылы, которую, помните, пришлось добить… Смотрите-ка: все до единого письма Анни Самзен и фотографии Марселя в костюме девочки-ромашки… Тут есть даже розовые камешки с дороги во Врим и прядь моих волос – они тогда ещё были длинными, пришлось свернуть в колечко… А вот и вы собственной персоной: моментальный снимок из Монте-Карло – вы тут потрясающе смешны и подчёркнуто элегантны! Так отчего же мне не хранить среди прочего и этот льняной лоскутик, который вы обозвали бинтом? Он напоминает мне, как на нас однажды нашло затмение – о, это длилось недолго, – и мы решили: если уживаются двое эгоистов, то уживутся и трое… Не отнимайте его у меня, Рено, пусть остаётся среди остальных реликвий без ярлыков и табличек – ведь это наше прошлое! Такое короткое, дивное, пустое прошлое – история бурной жизни вечно занятых бездельников! Я погружаюсь в него – меня не волнует будущее – и смотрюсь как в зеркало: здесь только мы, и больше никого!.. Нет, нет, вы ошибаетесь! Рези тоже наша с вами история. Я заблудилась, пошла по опасной дорожке и чуть не потеряла вас, а вы, дорогой, выпустили мою руку… Если б вы знали, как часто я возвращаюсь в то время! Можете без горечи называть меня своей «оседлой бродяжкой». Мне сладко вспоминать тогдашнюю боль, ведь всегда приятно, лёжа под тёплым одеялом, представлять себе, как холодно на улице, как льёт на головы прохожих дождь, как тонет в грязи просёлочная дорога и стонут от ветра деревья на обочине… Я не хочу терять ни крохи из нашего прошлого! Не отнимайте их у меня, лучше добавьте ещё пару колец к украшениям, которые я, как дикарка, навешиваю на себя: цветам, перламутровым раковинам, зеркальным осколкам, сверкающим камешкам и амулетам… * * * «Здесь тебе не место, любимая, в гулкой, вычищенной до блеска больнице, где всё сверкает как лёд, где в каждом кусочке отполированной поверхности отражается небо, одно только небо, ничего, кроме неба! Разве выдержит такое, родная, зыбкий с золотым отливом муар твоих глаз – в них словно раскачивается тень ветви… Да и потом, всё равно визиты запрещены! Так что забудь, отбрось эту мысль, и пусть не опускаются горько уголки твоего чудесного ротика, а верхняя короткая губка не приподнимается в тревоге, когда ты прочтёшь мои строки… Передо мной на ледяной стене висят „Правила внутреннего распорядка“, и каждая скобка в них напоминает формой твою верхнюю губку: сей предмет искусства – единственное украшение голой палаты… Оставь, любимая, оставь, говорю, своего старого мужа в леднике, именно так поступают с не слишком свежей рыбой… Спать пока я лучше не стал. Почему – они не знают. Очень спокойный врач, такой спокойный, что мне начинает казаться, он нарочно во всём соглашается со мной, принимая за сумасшедшего, так вот он уверяет, что бессонница – явление вполне естественное. И в самом деле, чего естественней. Понятно тебе, моя соня? – а ты спишь так тихо, положишь голову на руку и спишь. Оказывается, бессонница – это вполне нормально, особенно вначале. Поглядим, что будет дальше. Если не считать этой несущественной подробности, всё идёт хорошо. От гладких стен моей палаты, как сверкающие чешуекрылые, отскакивают медицинские термины: «процессы всасывания», «пищеварительный тракт», «толстый кишечник», «сердечная недостаточность» (подумать только, Клодина, сердечная недостаточность)… Пиши. Видишь, какой у меня чёткий и аккуратный почерк? Я очень старался. Всего наилучшего, Анни. А тебе – ничего, кроме моих слабых объятий, – тебя мне тоже запретили… Рено.
P. S. Я уже давно не слышал о Марселе. Поинтересуйся, что там с ним. В прошлом месяце он, кажется, запутался в долгах».
Я сижу как дурочка, сгорбившись, опустив руки на колени: наверное, с такой пустой головой, с таким отсутствующим взглядом читает суженая из Пюизэ письмо своего «земляка», призванного в действующую армию… Рено там, а я здесь. Я здесь, а Рено там… Словно ходит безостановочно поршень, туда-сюда, то в Швейцарию, то в Казамену, взад-вперёд и всё вхолостую…За моей спиной раздаётся тихий, застенчивый голосок:– У него всё хорошо?Я вздыхаю и оборачиваюсь:– Да, всё хорошо, Анни, спасибо.Она снова склоняется над пяльцами – словно цветистый шёлк натянули на баскский бубен. Её гладкие волосы черны – ни каштанового, ни синего оттенка, – чистейший, почти невероятный чёрный цвет, такой приятный для глаза. Когда видишь Анни при ярком свете, даже в голову не приходит подыскивать какие-то сравнения: её волосы не походят ни на вороново крыло, ни на свежий срез антрацита, ни на рыжевато-чёрный мех выдры… Они черны, как… как волосы Анни, и всё. Они охватывают её голову гладкой тугой шапочкой – из-за косого пробора кажется, что шапочка сдвинута на один бок. А на затылке безыскусно стянуты в конский хвост, тяжёлый и гладкий.На свете нет существа более кроткого, более упрямого и более скромного, чем Анни. Длившееся три года увлечение и развод, давший пищу досужей болтовне местных кумушек, не сделали её ни тщеславной, ни замкнутой, ни злопамятной. Она живёт круглый год в Казамене – ой ли? Даже я, единственная её подруга, ничего об этом не знаю… Смуглая кожа её не стареет, глаза сохраняют яркую голубизну, лишь очень редко я ловлю в её взгляде запрятанную глубоко внутрь уверенность в себе, в самообладании. Осанкой она по-прежнему напоминает воспитанницу закрытой школы со скромно опущенной головой. Анни кажется пленницей в полыхающем красками саду. Она, безмолвно сидя у окна, охотно вышивает никому не нужные салфетки. Не то Евгения Гранде, не то Филомена из Ватвиля?..Я люблю попутешествовать, не покидая удобного кресла, и всегда с удовольствием слушаю рассказы о дорожных приключениях, но из вышивальщицы с опущенными ресницами мне не удалось вытянуть ни слова. Иногда она, словно очнувшись, начинала сама: «Однажды в Будапеште, это было в тот день, когда меня оскорбил кучер…» – «Что за кучер, Анни?»– «Ну кучер… самый обыкновенный… кучер как кучер… Разве я не говорила?» – «Нет. Так вы начали рассказывать, как однажды в Будапеште?..» – «Что в Будапеште? Ах да, я просто хотела сказать, что там ужасные гостиницы!.. До чего постель неудобная, если б вы только знали!» И она снова занавешивается ресницами, словно сказала что-то непристойное.А уж она-то повидала иные страны, чужие небеса, дома из заморского гранита – рыжие, синие, но всегда не такие, как наши, – иссушенные, шершавые, как тёрка, земли и упругие, питаемые подземными водами прерии, города – я с закрытыми глазами, по одному запаху определю, что они находятся на другом краю земли… Неужто калейдоскоп сменяющихся картин промелькнул, не оставив следа в её памяти?Я сейчас живу у Анни, мне легко с ней – и потому, что я люблю её целомудренной дружеской любовью, и потому, что рядом с ней я свободна: могу часами молчать и думать, могу уходить и возвращаться, когда мне вздумается. Не она, а я зову её в столовую, я звоню к чаю, глажу или дразню серую кошку, за мной, а не за ней ходит как привязанный Тоби-Пёс. По сути дела, я тут хозяйка: я, удобно расположившись в кресле-качалке, мешаю угли в камине, а Анни, устроившись на краешке плетёного стула, вышивает и вышивает, словно бедная родственница. Порой меня охватывают стыд и возмущение: сидит незаметно в уголочке, взгляд отсутствующий – ей-же-ей, это уж чересчур… «Анни, третьего дня обвалился забор и упал прямо поперёк аллеи, вы не забыли?» – «Да, помню». – «Может, лучше его всё же поставить на место?» – «Да, наверное…» – «Так вы прикажете?» – «Хорошо». Я выхожу из себя:– Дорогая моя, в конце концов, это не меня должно заботить, а вас!Она вытягивает иглу и поднимает на меня свои восхитительные глаза:– Меня? Но мне абсолютно всё равно.– Да уж это точно! А вот меня беспорядок раздражает.– Так вы и скажите садовнику.– Какое я имею право тут распоряжаться?– Клодина, пожалуйста, распоряжайтесь: пусть поднимают ограду, рубят лес, косят сено – я только рада буду! Я хочу забыть, что всё вокруг принадлежит мне, – вот сейчас встану и уйду навсегда, и останется от меня лишь начатое вышивание…Она внезапно замолкает и качает головой – конский хвост бьёт её по плечам. И я занимаюсь оградой, вырубкой сухостоя, подрезкой деревьев, уборкой урожая – а как же иначе!
Вот уже почти месяц я живу в Казамене – месяц уже Рено мёрзнет высоко-высоко, в самой высокой точке Ангадины. То, что я испытываю, даже нельзя назвать тоской – я просто физически ощущаю его отсутствие, словно он был частью меня самой: рукой или ногой – и вот её ампутировали, чувство трудно определимое, сродни голоду, жажде, мигрени или усталости. Выражается оно в кратких приступах – я вдруг начисто лишаюсь аппетита, всё и вся вызывают во мне неприязнь и отвращение.Бедный мой красавец! Он так старался скрыть от меня свою болезнь – не столь уж редкую для напряжённой парижской жизни неврастению. Ударился в тонизирующие средства, всевозможные настойки коки и пепсины, пока в один жуткий для меня день не потерял сознание… Деревенский воздух и покой, неутомительное путешествие – с этим мы уже опоздали, на сурово сжатых губах врачей застыл приговор: только санаторное лечение…Рено не хотел ехать: «Клодина, лучше ты сама! Ты скорее меня вылечишь!» А в потемневших от ревности тёмно-тёмно-синих глазах – такое бешеное нежелание оставлять меня одну в Париже, такой страх собственника потерять своё, что мне оставалось расхохотаться и расплакаться одновременно, – так я оказалась в Казамене у Анни: не хотела, чтобы Рено переживал.
Я встаю. Надо договориться о починке повозки, написать секретарю «Дипломатического обозрения», скорняку, у которого хранятся мои меха, заплатить за квартиру в Париже, что ещё?.. Ещё не начала, а уже устала. Обычно всем занимался Рено. Да уж! Ни капли отваги и самоотверженности истинной подруги жизни! Напишу-ка я сначала Рено, может, это придаст мне решимости.– Пойду писать письма, Анни. Вы никуда не уходите?– Нет, я всё время буду тут.И ловит покорным взглядом знак одобрения. Я целую мимоходом её блестящую гладкую голову – Анни никогда не завивает волосы, даже слегка, а пахнет от них просто чистотой. Плечо, на которое я опираюсь на мгновенье, ссутуливается… такое худенькое… нет, вовсе не к нему мне хочется прислониться! Когда же снова будет со мной тот, на ком я могу повиснуть по-кошачьи… цепко ухватившись обеими руками за его плечи? Ему приходится наклоняться, чтобы поцеловать меня, а я запрокидываю голову, словно навстречу тёплому летнему дождю, – только так мне теперь нравится целоваться…Анни чувствует по тому, как я замерла, чмокнув её в голову, что со мной что-то происходит, и спрашивает ещё раз:– Клодина… У Рено и вправду всё идёт нормально? Я больно прикусываю язык – это самое действенное средство против слёз.– Да, малыш, нормально… Почерк чёткий, хорошо ест, отдыхает… Попросил меня помочь Марселю. Как будто Марсель всё ещё из пелёнок не выбрался. Деньги-то я ему, разумеется, пошлю – хотя и это, по-моему, слишком!..– Но он ведь, кажется, совсем юный?Я даже вскрикнула от возмущения:– Совсем юный? Как бы не так! Мы с ним ровесники.– Я так и подумала, – ответила глазом не моргнув вежливая Анни.Я улыбнулась ей в зеркало над камином. Юная… да нет, я уже не юная. И фигура, и гибкость – всё сохранилось, по-прежнему ни складочки на упругой коже… и всё же я изменилась. Мне ли себя не знать! Густая каштановая шевелюра свивается колечками, смягчая линию слишком острого подбородка, хотя все, словно сговорившись, считают его угловатость признаком остроумия. Однако в изгибе губ нет уже готовности радоваться, глаза кажутся крупнее, но словно запали, кожа не так бархатиста, щёки не такие пухлые: стоит улыбнуться, и в косых лучах становится заметна складка – ямочка или первая морщинка?.. Другие ничего пока не замечают – только я вижу, как время начинает свою разрушительную работу. Но не горюю. Знаю, сначала зоркий женский глаз обнаружит перемены. «Клодина сегодня какая-то усталая», – скажет кто-нибудь. А через несколько месяцев тот или другой из друзей Рено пожалеет меня: «Сегодня видел Клодину: ну и досталось же ей этим летом». И пойдёт… И пойдёт…Но, раз Рено не хочет, чтобы я старела, мнения остальных не значат для меня ровным счётом ничего. Главное теперь – быть всегда рядом, у него на глазах, чтобы он ни на минуту не забывал меня теперешнюю и не вспоминал свежую мордашку с раскосыми глазами, губками бантиком и бронзовыми кудрями, которая сумела снова превратить его в пылкого возлюбленного.К его возвращению я буду во всеоружии: глаза подведу синим, щёки трону пудрой под цвет кожи, кусну раз-другой губы, чтобы стали ярче… Да о чём же это я думаю? Не о внешности надо заботиться, а о том, чтобы получше встретить его после утомительного переезда, чтоб подхватить, унести, чтобы всё вокруг него, сам воздух, которым он дышит, пропиталось мною…И я отворачиваюсь от зеркала, где внимательный взгляд Анни ловит мои мысли…
Осень в Казамене ослепительна. Анни холодна, спокойна, почти безразлична к её пылающему костру – я не могу этого понять. Поместье стоит на покатом склоне небольшой горы, поросшей низкими дубами, не тронутыми ещё пламенем октября. В этих краях – я в них просто влюбилась – оставили свой след сильные южные ветры, но сосны голубые, как на востоке, а с вершины каменной гряды видна вдалеке сверкающая река, живая, серебристая, холодная, как рыбья чешуя.Ограда обвалилась и перегородила дорогу, одичавший виноград потихоньку глушит глицинии, а цветы на розовых кустах уже не махровые, розы постепенно перерождаются в шиповник. От лабиринта, по-детски наивного, разбитого некогда дедушкой Анни, остались заросли клёнов, боярышника и растений, которые в Монтиньи называют «пюлен», небольшие рощицы вейгелы, модной в стародавние времена. Столетним елям жить осталось недолго, плющ сплошь увил их стволы и скоро совсем задушит… Чья-то кощунственная рука развернула сланцевую плиту – циферблат солнечных часов, они показывают полдень, хотя теперь – без четверти два.На старых яблонях плоды такие крохотные, что ими впору украшать соломенные шляпки, зато неведомо откуда взявшая силы лоза чёрного мускатного винограда отважно взметнулась на курятник, обвила его, раздавила и, перекинувшись на ветвь вишнёвого дерева, сплошь покрыла её побегами с нарядными листьями, усиками и сизыми, как слива, начинающими осыпаться гроздьями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15