Он давно убедился, что в иных случаях ничего поделать нельзя, лучше всего просто уйти, но ведь сейчас перед ним взрослый человек, Крыса. И он думает, почему же в жизни все так сложно и совсем иначе, чем в книгах, в книгах-то в конце концов все всегда хорошо кончается.
— Ладно, пока, Гастон!
И он идет по бесконечному коридору улицы Лагошетьер, где нет ни единого деревца, зато множество столбов, и башмаки его так громко стучат по тротуару, Что он старается волочить ноги.
Гастон кричит ему вдогонку:
— Я всегда торчу на улице, из-за легких! Меня не трудно найти!
На этот раз цепь больно обвивается вокруг его правой лодыжки.
Он нагибается и медленно распутывает ее, глядя на Гастона: тот стоит, прислонясь к стене, шагах в двадцати от него и насвистывает. Пьеро швыряет цепь на землю. Монеты сыплются у него из кармана и катятся по улице прямо под ноги Крысе, под колеса красной тележки, которая уже почти поравнялась с дощатым забором.
— Салют, Крыса, — говорит он чуть сдавленным голосом.
Теперь уж он ноги не волочит, чтобы Крыса не подумал, будто ему больно.
Вот он и погулял на улице, но, кажется, слишком долго.
Дверь открывает тетя Роза и вполголоса отчитывает его:
— Ну и ну, сударь мой, для начала неплохо: дядя давно уже за столом! А ведь он не хотел садиться без тебя.
— Там не было близко церкви, и я не знал, который час.
— Интересно, где это ты шатался?
— Гулял на улице.
Он идет за ней в кухню; дядя и тетя Мария, откинувшись на спинки стульев, в упор смотрят на него. Он садится между ними, кладет локти на белую скатерть и глядит прямо перед собой.
— Гм! Не иначе как служба слишком затянулась, — говорит дядя, снова принимаясь за еду.
— Сахар купил? — спрашивает тетя Мария.
— И верно, где сахар? — подхватывает тетя Роза.
— А деньги? Крыса отнял их у тебя, да? Что ты с этим жуликом связался? Куда ты с ним ходил? Я следила за тобой с балкона. Сначала ты был в церкви, а потом болтал с этим кретином.
— Да дайте вы ему дух перевести, — прерывает их дядя, уткнувшись в тарелку.
Но тетя Мария не занята едой, и ее не так-то просто перебить.
— Где деньги? Говори! Вот уж достойный сынок своего папаши. И чего ради ты взгромоздился на мольсоновскую лошадь! Над тобой же все смеялись. Настоящий дикарь, в лесу ты вырос, что ли? Это ты попросил полицейского, чтобы он тебя поднял?
— Почему ты не купил сахару? — спрашивает тетя Роза ровным голосом.
— Не знаю, зачем дяде понадобилось брать тебя сюда. Видно, все забыл. Мало ему того, что он хлебнул горя с твоим братцем, — продолжает тетя Мария, лицо которой стало еще краснее, чем утром, и от нее еще сильнее разит кислятиной.
— Оставьте его в покое, разберетесь, когда я уйду.
Дядя повысил голос, по-прежнему не подымая головы от тарелки.
— На, заправь салфетку и ешь, — ворчит тетя Роза, сунув ему прямо под нос кусок дымящегося мяса.
Он с удивлением смотрит на дядю, на его отвислые розовые щеки, трясущиеся, когда он жует, на его седую шевелюру, а главное, удивляется тому, что он такой старый. Дядя представлялся ему выше ростом, стройнее, с более приятной внешностью, с черными волосами и моложе — в том возрасте, когда человек еще похож на свои прежние фотографии. На дяде очень жесткий пристежной воротничок, который впивается в шею, голубая сорочка в белую полоску с какими-то странными браслетами повыше локтей, над которыми пузырятся рукава, и темно-серый жилет, в вырез которого заправлена салфетка. Но этот круглый опрятный господин говорит важным голосом, и кажется, этот голос он узнает: раньше он редко повышался, но все сразу умолкали, словно говорил глава семьи. С образованием и без гонора, как сказал Крыса. На нем большие толстые очки, но от них, видно, мало проку, потому что дядя низко склоняется над тарелкой, забавно вытягивая шею, сдавленную воротничком.
А тетя Мария все говорила и говорила, но он ее не слушал. И даже не знал, к нему ли она обращается. Наконец, чтобы она раз и навсегда отвязалась от него, он сказал:
— Зачем ты за мной следила? Раз ты отправила меня гулять, значит, не хотела меня видеть.
— К тому же еще и наглец! Брат был шпана, и этот не лучше. Одного корня.
— Тетя Мария очень больна, — вмешивается дядя, вытирая рот и глядя в окно. — Надо быть с ней поласковее.
Наконец и тетя Роза уселась обедать, а что делает за столом тетя Мария, неизвестно — перед ней нет даже чашки, она сидит, подперев кулаком щеку, и не сводит с него глаз, точно что-то высматривает и ждет, когда дядя отвернется, чтобы вцепиться в него.
— Если ты здесь останешься, надо будет прикупить белья. И все зря, как с Марселем. Неужели жизнь тебя ничему не научила, Нап? Он и смотрит-то исподлобья, как старший.
На сей раз за него вступается тетя Роза:
— Послушай, Мария, ведь он еще ребенок. Ему всего восемь лет, зачем вытаскивать на свет всю эту историю!
— Марсель не шпана. Он моряк. У него даже, даже… есть медали! Разве шпане медали дают?
— Пресвятая Богородица! Медали! Ты их видел?
— Нет, но это неважно. Он мне сам говорил.
— Где сахар?
— Я забыл.
— А деньги?
— Они были в кармане, вот здесь. Я нагнулся, и они выпали. Я не виноват.
— Не лги! Ты положил их в другой карман, где платок.
Так оно и было, теперь он вспомнил. Вот уж промахнулась! Он вытаскивает платок и обнаруживает обе монетки в целости и сохранности на дне кармана. Он кладет их на стол прямо перед ней, звякнув как можно громче.
— Воришка! Всего восемь лет, а уже весь в братца! Хотел, чтобы мы поверили, будто он их потерял! И не стыдно тебе?
— Нет, не стыдно, я же их себе не взял. Мне так показалось, вот и все.
— С тебя глаз нельзя спускать. Ужас какой-то!
— Сегодня он здесь первый день, Мария. И деньги целы. Так что не спеши делать выводы. Купите ему другой костюм, и чем скорей, тем лучше, чтобы он поменьше смахивал на приютского. К тому же он не знает здесь ни одной улицы, могли бы заняться им хоть немножко, в парк сводить, что ли…
Дядя произносит все это, глядя в окно, словно его смущает присутствие племянника и он не решается посмотреть на мальчика. Но тетя Мария как с цепи сорвалась:
— Тебе безразлично, что он шляется с Крысой?
— Не надо было отпускать его одного. Хватит!
Дядя достает из жилетного кармана большие золотые часы и, даже не взглянув на циферблат, добавляет:
— Я опаздываю. Налей мне чаю.
У него сразу всплывают в памяти большие и блестящие круглые часы, а рядом ясно и отчетливо он видит черную коробку с маленьким окошечком, окошечко открывается, и внутри на черном фоне появляется белый человечек: одна нога его застыла в воздухе, локти прижаты к бокам, словно приготовился к бегу, и стоит крутануть ручку, как он пускается бежать, скорость можно регулировать по своему желанию. Коробка — он уверен в этом — лежит в большом нижнем ящике буфета, в столовой, в том углу, что ближе к кухне.
— Ты давно работаешь в своем магазине?
— Дядя не работает, а управляет. Он секретарь-казначей, вот он кто, — немедленно отзывается тетя Мария, продолжая держать его под прицелом своих разъяренных голубых глаз с красными прожилками.
Дядя кладет часы в карман. Прежде чем ответить, он долго откашливается.
— Около тридцати лет.
— А зачем надо работать?
— Зачем?.. Затем, что хлеб не падает с неба, и еще затем, что порядочный человек не может сидеть сложа руки.
— Но ведь можно делать что-то и не работая, например разводить цветы или рыбу ловить…
— Это тоже труд, и садовники, и рыбаки работают, как все.
— За деньги?
— А как ты думаешь? Им тоже надо есть.
— Значит, чтобы есть, надо работать?
— Чему тебя там учили? Ты хоть считать-то умеешь?
— А почему тогда есть богачи? Не могут же они на целый миллион съесть! Что они с остальными деньгами делают?
— Ведь кроме еды еще много чего нужно: жилье, одежда, мебель… и потом дети.
— Ты не понимаешь. Я хочу сказать, почему есть люди богатые-богатые, а другие бедные-бедные…
— Потому что богатые много работают и откладывают деньги.
— Неправда! В книжках богатые заставляют других работать, а сами катаются на яхтах и устраивают праздники.
Тетя Мария шлепает его по руке.
— Проси прощения! Дяде нельзя говорить «неправда». Вы слышали? Настоящий коммунист!
— За что ты меня ударила? Ты-то сама ничего не делаешь и, значит, ответить не можешь. Я спрашиваю, потому что мне непонятно. Вот, например, почему есть короли и… скажем, горбуны?
— Тетя работала много лет. Теперь она больна, я тебе уже сказал. Мы побеседуем обо всех этих вещах, когда ты будешь ходить в школу.
Дядя наливает чай в блюдечко и шумно прихлебывает.
— Она, да она просто старая, это другое дело. А про болезнь я как раз хотел…
— Боже мой, Нап, если ты оставишь его здесь надолго, я буду просто вынуждена лечь в больницу. Я не в состоянии все это выслушивать! — плаксивым голосом говорит тетя Мария, встает наконец из-за стола и исчезает за дверью, вытирая глаза.
— Почему маленькие дети болеют и умирают и взрослые парни тоже и не могут работать, даже если хотят?
Дядя давится над блюдечком с чаем.
— Из-за твоих дурацких вопросов дядя чуть не захлебнулся. И тетю Марию ты обидел, а ведь она и так почти ничего не ест! Ты должен попросить у нее прощения.
Тетя Роза не повышает голоса, но он чувствует, что она сердится, и дядя тоже сердится, и он не может взять в толк, почему от таких простых вопросов взрослые начинают злиться. И там тоже так было, но там детей было слишком много, и вороны не успевали отвечать, к тому же они вообще детей не любят, поэтому стоило их о чем-нибудь спросить, как все они хором талдычили одно и то же: молитесь младенцу Иисусу, которому ведомо все, и вы услышите ответ его в сердце своем; но он, Пьеро, никогда ничего не слышал, сколько ни прислушивался, даже когда говорил с ним, стоя почти вплотную к его изображению, о малыше, умершем в яслях. Но дядя образованный и без гонора, они сейчас одни, и у него есть время, пусть даже пока пьет чай.
— Не буду просить у нее прощения, потому что она не любит меня, а ведь она меня совсем не знает, и Марселя не любит, и ей, конечно, хотелось бы, чтобы я оставался там. Да и мне тоже!
Он решает никогда больше не вступать с ними в разговор.
Дядя пьет теперь из чашки и глотает не сразу, вроде полощет чаем рот. А тетя Роза убирает со стола грязную посуду. Все молчат, но он так привык к молчанию, что даже чувствует себя уютнее, и закрывает кулаками глаза, чтобы ничего не видеть.
Китаец — на самом деле он вовсе никакой не китаец и даже не желтый, а просто родился, когда его голова была еще не совсем готова и глаза не успели стать на свое место, — так вот, Китаец задавал такие вопросы, на которые вообще никто не мог ответить. Почему, скажем, нельзя есть муравьев ногами, ведь тогда не нужно было бы глазами их выискивать и, может быть, у каждого муравья был бы особый вкус, смотря по тому, каким пальцем ноги его есть? Почему у дверей нет окон, а у окон нет дверей? Почему снег не растет, как трава, а трава не тает, как снег, если зажать ее в руке? Почему дождь не попадает под кожу? Почему не бывает одноглазых принцесс и почему Балибу ходит без одежды и может делать пипи, где ему заблагорассудится? И почему у Свиного Копыта нет маленького мальчика, с которым он мог бы играть? Он отвечал Китайцу первое, что в голову приходило, и никогда не сердился, и тот был доволен. Иногда Китаец вцеплялся кому-нибудь в физиономию и пытался ткнуть пальцами в глаза, но все понимали, что с Китайцем такое бывает и с ним нужно быть настороже. Неужели он успеет вырасти и будет каждый день ходить в контору или на завод? А вдруг весь мир — это только стены, бесконечные стены, разбегающиеся в разные стороны, кажется, будто можно уйти от них далеко-далеко и еще дальше, туда, где все будет по-другому, но всюду одно и то же: как будто широко распахнуты перед тобой ворота чудесного парка, где тебя ждет все, о чем мечтаешь, но стоит к ним приблизиться, ворота удаляются; и никогда тебе туда не войти, а раскрыты они в конце концов только для того, чтобы можно было угадать всю возможность невозможного. Да и нет этого чудесного парка нигде, он его просто придумал, но почему так легко и приятно выдумывать то, чего он никогда не видел, слышать слова, которых люди никогда не говорят, исцелять младенцев, делить богатство богатых на тысячи мелких частей и раздавать понемногу обыкновенным людям и выращивать чудесные деревья, с которых можно срывать всякие кушанья, не работая, и у всех тогда будет время слушать и отвечать или доискиваться самому, если чего не понимаешь. Он согласился бы еще долго оставаться там, будь он уверен, что снаружи все иначе и мир полон того, чего не может быть за теми стенами.
Взять хоть Балибу, он с самого начала знал, что это правда и неправда, что это выдумки, но, раз он сам их рассказывал и даже рисовал к ним картинки, значит, они уже перестают быть выдумками, они существуют! Значит, наверняка есть способ, чтобы неправда стала хоть чуточку правдой, даже если это просто игра и ты населяешь мир тем, что возможно только в твоем воображении. Но это нелегко, потому что у каждого свой мир, и все они разные, и слишком много стариков или тех, которым никогда ничего не выдумать и которые сами-то стали невозможны, потому что они всегда одни и те же и так боятся перемениться, что предпочитают все время злобиться. Даже если бы им явился Голубой Человек и вручил ключи от всех дверей на свете, они бы не шелохнулись. Совсем как муравьи. Однажды, желая помочь Китайцу, он разворошил палкой все муравьиные песчаные холмики и в двух шагах от них положил немножко патоки на самом видном месте, прямо на голом камне. И что же? Муравьи целый день трудились, чтобы восстановить свои муравейники. И даже новые построили. Но ни один даже не обратил внимания на патоку. В конце концов ее собрал в пригоршню и съел Китаец. Вот и люди изо дня в день делают одно и то же, ходят одним и тем же путем, в одни и те же места — оттого-то все улицы в городах прямые, и пересекают их тоже прямые улицы, — и люди не замечают того, чего им даже выдумывать не нужно.
Дядя допил чай. Аккуратно вытерев губы, он сидит, сплетя пальцы на белой скатерти, словно забыл, что опаздывает. Тете Розе даже приходится напомнить ему:
— Нап, уже второй час. Не волнуйся за него, я им займусь. Может быть, он и впрямь не такой уж плохой.
Он отнимает от глаз кулаки и сначала видит только красное пятно, но через секунду уже различает дядю, который неподвижно глядит в потолок сверкающими на солнце очками. Наконец дядя говорит своим важным голосом:
— О, дело совсем не в нем… они высадились сегодня ночью, перешли в наступление, это вам не Дьепп. У них тысячи судов и самолетов. Немцы даже не заметили, как они подошли.
— Значит, скоро конец, — заключает тетя Роза, и в голосе ее слышится уважение.
— Ну, конец еще не скоро, но американская военная машина — это нечто фантастическое… они могут позволить себе потерять столько техники, сколько всего в наличии у немцев, и доставить еще вдвое, втрое больше. Трудно представить, сколько всего они за эти годы понаделали.
— Да, говорят, что так. У Нини на фабрике даже начали снова выпускать обычные рубашки, как до войны.
— Конечно, все это будет не так просто. Гитлер, скорее всего, приберегает под конец секретное оружие, и, наверное, что-нибудь пострашнее, чем ракеты.
Тетя Роза, оставив кастрюли, садится против дяди, чтобы лучше прочувствовать эту новость. Она удивляется, громко восклицает:
— Все-таки высадились!.. А наши тоже там?
— А как же! Ведь они по-французски говорить умеют…
Дядя встает, достает из шкафа ножницы и кончиками их чистит ногти.
— Патрон все время слушает радио. Как будто надеется, что ему лично сообщат новости о его сыне — он у него полковник!
Пьеро, который не знает ни полковника, ни его отца, пытается представить себе тысячи Гастонов, внезапно выскакивающих из мрака с серебряной цепью в руке, в ярко-желтых сапогах и лихо насвистывающих, как воробьи на рассвете, но ему не удается увидеть больше одного Гастона разом. Голосом послушного мальчика он спрашивает:
— А враги злые?
Положив ножницы на место и отряхнув жилет, дядя бросает на него беспокойный взгляд.
— А как же иначе.
— А враги врагов, они какие?
— Гм! Я опаздываю.
Дядя идет в ванную. Он кричит ему вслед:
— Значит, враги — это чьи-то злые папы или братья?
Тетя Роза выдергивает у него из-под локтей скатерть.
— Сейчас не время приставать к дяде с глупыми вопросами. И вообще детей это не касается.
Детей не касается! Его вырвали оттуда накануне такого важного события, ничего не объяснили и даже не сказали, что будет дальше. И Голубой Человек замолчал, исчез в такую минуту! Ведь Голубой Человек — это не Балибу; Балибу перескакивает из одной сказки в другую, без конца меняет облик и даже разговаривает человеческим языком, так что его слова можно даже записать — он их и записывал, — но, в конце концов, Балибу всего лишь драный желтый кот с отрубленным хвостом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
— Ладно, пока, Гастон!
И он идет по бесконечному коридору улицы Лагошетьер, где нет ни единого деревца, зато множество столбов, и башмаки его так громко стучат по тротуару, Что он старается волочить ноги.
Гастон кричит ему вдогонку:
— Я всегда торчу на улице, из-за легких! Меня не трудно найти!
На этот раз цепь больно обвивается вокруг его правой лодыжки.
Он нагибается и медленно распутывает ее, глядя на Гастона: тот стоит, прислонясь к стене, шагах в двадцати от него и насвистывает. Пьеро швыряет цепь на землю. Монеты сыплются у него из кармана и катятся по улице прямо под ноги Крысе, под колеса красной тележки, которая уже почти поравнялась с дощатым забором.
— Салют, Крыса, — говорит он чуть сдавленным голосом.
Теперь уж он ноги не волочит, чтобы Крыса не подумал, будто ему больно.
Вот он и погулял на улице, но, кажется, слишком долго.
Дверь открывает тетя Роза и вполголоса отчитывает его:
— Ну и ну, сударь мой, для начала неплохо: дядя давно уже за столом! А ведь он не хотел садиться без тебя.
— Там не было близко церкви, и я не знал, который час.
— Интересно, где это ты шатался?
— Гулял на улице.
Он идет за ней в кухню; дядя и тетя Мария, откинувшись на спинки стульев, в упор смотрят на него. Он садится между ними, кладет локти на белую скатерть и глядит прямо перед собой.
— Гм! Не иначе как служба слишком затянулась, — говорит дядя, снова принимаясь за еду.
— Сахар купил? — спрашивает тетя Мария.
— И верно, где сахар? — подхватывает тетя Роза.
— А деньги? Крыса отнял их у тебя, да? Что ты с этим жуликом связался? Куда ты с ним ходил? Я следила за тобой с балкона. Сначала ты был в церкви, а потом болтал с этим кретином.
— Да дайте вы ему дух перевести, — прерывает их дядя, уткнувшись в тарелку.
Но тетя Мария не занята едой, и ее не так-то просто перебить.
— Где деньги? Говори! Вот уж достойный сынок своего папаши. И чего ради ты взгромоздился на мольсоновскую лошадь! Над тобой же все смеялись. Настоящий дикарь, в лесу ты вырос, что ли? Это ты попросил полицейского, чтобы он тебя поднял?
— Почему ты не купил сахару? — спрашивает тетя Роза ровным голосом.
— Не знаю, зачем дяде понадобилось брать тебя сюда. Видно, все забыл. Мало ему того, что он хлебнул горя с твоим братцем, — продолжает тетя Мария, лицо которой стало еще краснее, чем утром, и от нее еще сильнее разит кислятиной.
— Оставьте его в покое, разберетесь, когда я уйду.
Дядя повысил голос, по-прежнему не подымая головы от тарелки.
— На, заправь салфетку и ешь, — ворчит тетя Роза, сунув ему прямо под нос кусок дымящегося мяса.
Он с удивлением смотрит на дядю, на его отвислые розовые щеки, трясущиеся, когда он жует, на его седую шевелюру, а главное, удивляется тому, что он такой старый. Дядя представлялся ему выше ростом, стройнее, с более приятной внешностью, с черными волосами и моложе — в том возрасте, когда человек еще похож на свои прежние фотографии. На дяде очень жесткий пристежной воротничок, который впивается в шею, голубая сорочка в белую полоску с какими-то странными браслетами повыше локтей, над которыми пузырятся рукава, и темно-серый жилет, в вырез которого заправлена салфетка. Но этот круглый опрятный господин говорит важным голосом, и кажется, этот голос он узнает: раньше он редко повышался, но все сразу умолкали, словно говорил глава семьи. С образованием и без гонора, как сказал Крыса. На нем большие толстые очки, но от них, видно, мало проку, потому что дядя низко склоняется над тарелкой, забавно вытягивая шею, сдавленную воротничком.
А тетя Мария все говорила и говорила, но он ее не слушал. И даже не знал, к нему ли она обращается. Наконец, чтобы она раз и навсегда отвязалась от него, он сказал:
— Зачем ты за мной следила? Раз ты отправила меня гулять, значит, не хотела меня видеть.
— К тому же еще и наглец! Брат был шпана, и этот не лучше. Одного корня.
— Тетя Мария очень больна, — вмешивается дядя, вытирая рот и глядя в окно. — Надо быть с ней поласковее.
Наконец и тетя Роза уселась обедать, а что делает за столом тетя Мария, неизвестно — перед ней нет даже чашки, она сидит, подперев кулаком щеку, и не сводит с него глаз, точно что-то высматривает и ждет, когда дядя отвернется, чтобы вцепиться в него.
— Если ты здесь останешься, надо будет прикупить белья. И все зря, как с Марселем. Неужели жизнь тебя ничему не научила, Нап? Он и смотрит-то исподлобья, как старший.
На сей раз за него вступается тетя Роза:
— Послушай, Мария, ведь он еще ребенок. Ему всего восемь лет, зачем вытаскивать на свет всю эту историю!
— Марсель не шпана. Он моряк. У него даже, даже… есть медали! Разве шпане медали дают?
— Пресвятая Богородица! Медали! Ты их видел?
— Нет, но это неважно. Он мне сам говорил.
— Где сахар?
— Я забыл.
— А деньги?
— Они были в кармане, вот здесь. Я нагнулся, и они выпали. Я не виноват.
— Не лги! Ты положил их в другой карман, где платок.
Так оно и было, теперь он вспомнил. Вот уж промахнулась! Он вытаскивает платок и обнаруживает обе монетки в целости и сохранности на дне кармана. Он кладет их на стол прямо перед ней, звякнув как можно громче.
— Воришка! Всего восемь лет, а уже весь в братца! Хотел, чтобы мы поверили, будто он их потерял! И не стыдно тебе?
— Нет, не стыдно, я же их себе не взял. Мне так показалось, вот и все.
— С тебя глаз нельзя спускать. Ужас какой-то!
— Сегодня он здесь первый день, Мария. И деньги целы. Так что не спеши делать выводы. Купите ему другой костюм, и чем скорей, тем лучше, чтобы он поменьше смахивал на приютского. К тому же он не знает здесь ни одной улицы, могли бы заняться им хоть немножко, в парк сводить, что ли…
Дядя произносит все это, глядя в окно, словно его смущает присутствие племянника и он не решается посмотреть на мальчика. Но тетя Мария как с цепи сорвалась:
— Тебе безразлично, что он шляется с Крысой?
— Не надо было отпускать его одного. Хватит!
Дядя достает из жилетного кармана большие золотые часы и, даже не взглянув на циферблат, добавляет:
— Я опаздываю. Налей мне чаю.
У него сразу всплывают в памяти большие и блестящие круглые часы, а рядом ясно и отчетливо он видит черную коробку с маленьким окошечком, окошечко открывается, и внутри на черном фоне появляется белый человечек: одна нога его застыла в воздухе, локти прижаты к бокам, словно приготовился к бегу, и стоит крутануть ручку, как он пускается бежать, скорость можно регулировать по своему желанию. Коробка — он уверен в этом — лежит в большом нижнем ящике буфета, в столовой, в том углу, что ближе к кухне.
— Ты давно работаешь в своем магазине?
— Дядя не работает, а управляет. Он секретарь-казначей, вот он кто, — немедленно отзывается тетя Мария, продолжая держать его под прицелом своих разъяренных голубых глаз с красными прожилками.
Дядя кладет часы в карман. Прежде чем ответить, он долго откашливается.
— Около тридцати лет.
— А зачем надо работать?
— Зачем?.. Затем, что хлеб не падает с неба, и еще затем, что порядочный человек не может сидеть сложа руки.
— Но ведь можно делать что-то и не работая, например разводить цветы или рыбу ловить…
— Это тоже труд, и садовники, и рыбаки работают, как все.
— За деньги?
— А как ты думаешь? Им тоже надо есть.
— Значит, чтобы есть, надо работать?
— Чему тебя там учили? Ты хоть считать-то умеешь?
— А почему тогда есть богачи? Не могут же они на целый миллион съесть! Что они с остальными деньгами делают?
— Ведь кроме еды еще много чего нужно: жилье, одежда, мебель… и потом дети.
— Ты не понимаешь. Я хочу сказать, почему есть люди богатые-богатые, а другие бедные-бедные…
— Потому что богатые много работают и откладывают деньги.
— Неправда! В книжках богатые заставляют других работать, а сами катаются на яхтах и устраивают праздники.
Тетя Мария шлепает его по руке.
— Проси прощения! Дяде нельзя говорить «неправда». Вы слышали? Настоящий коммунист!
— За что ты меня ударила? Ты-то сама ничего не делаешь и, значит, ответить не можешь. Я спрашиваю, потому что мне непонятно. Вот, например, почему есть короли и… скажем, горбуны?
— Тетя работала много лет. Теперь она больна, я тебе уже сказал. Мы побеседуем обо всех этих вещах, когда ты будешь ходить в школу.
Дядя наливает чай в блюдечко и шумно прихлебывает.
— Она, да она просто старая, это другое дело. А про болезнь я как раз хотел…
— Боже мой, Нап, если ты оставишь его здесь надолго, я буду просто вынуждена лечь в больницу. Я не в состоянии все это выслушивать! — плаксивым голосом говорит тетя Мария, встает наконец из-за стола и исчезает за дверью, вытирая глаза.
— Почему маленькие дети болеют и умирают и взрослые парни тоже и не могут работать, даже если хотят?
Дядя давится над блюдечком с чаем.
— Из-за твоих дурацких вопросов дядя чуть не захлебнулся. И тетю Марию ты обидел, а ведь она и так почти ничего не ест! Ты должен попросить у нее прощения.
Тетя Роза не повышает голоса, но он чувствует, что она сердится, и дядя тоже сердится, и он не может взять в толк, почему от таких простых вопросов взрослые начинают злиться. И там тоже так было, но там детей было слишком много, и вороны не успевали отвечать, к тому же они вообще детей не любят, поэтому стоило их о чем-нибудь спросить, как все они хором талдычили одно и то же: молитесь младенцу Иисусу, которому ведомо все, и вы услышите ответ его в сердце своем; но он, Пьеро, никогда ничего не слышал, сколько ни прислушивался, даже когда говорил с ним, стоя почти вплотную к его изображению, о малыше, умершем в яслях. Но дядя образованный и без гонора, они сейчас одни, и у него есть время, пусть даже пока пьет чай.
— Не буду просить у нее прощения, потому что она не любит меня, а ведь она меня совсем не знает, и Марселя не любит, и ей, конечно, хотелось бы, чтобы я оставался там. Да и мне тоже!
Он решает никогда больше не вступать с ними в разговор.
Дядя пьет теперь из чашки и глотает не сразу, вроде полощет чаем рот. А тетя Роза убирает со стола грязную посуду. Все молчат, но он так привык к молчанию, что даже чувствует себя уютнее, и закрывает кулаками глаза, чтобы ничего не видеть.
Китаец — на самом деле он вовсе никакой не китаец и даже не желтый, а просто родился, когда его голова была еще не совсем готова и глаза не успели стать на свое место, — так вот, Китаец задавал такие вопросы, на которые вообще никто не мог ответить. Почему, скажем, нельзя есть муравьев ногами, ведь тогда не нужно было бы глазами их выискивать и, может быть, у каждого муравья был бы особый вкус, смотря по тому, каким пальцем ноги его есть? Почему у дверей нет окон, а у окон нет дверей? Почему снег не растет, как трава, а трава не тает, как снег, если зажать ее в руке? Почему дождь не попадает под кожу? Почему не бывает одноглазых принцесс и почему Балибу ходит без одежды и может делать пипи, где ему заблагорассудится? И почему у Свиного Копыта нет маленького мальчика, с которым он мог бы играть? Он отвечал Китайцу первое, что в голову приходило, и никогда не сердился, и тот был доволен. Иногда Китаец вцеплялся кому-нибудь в физиономию и пытался ткнуть пальцами в глаза, но все понимали, что с Китайцем такое бывает и с ним нужно быть настороже. Неужели он успеет вырасти и будет каждый день ходить в контору или на завод? А вдруг весь мир — это только стены, бесконечные стены, разбегающиеся в разные стороны, кажется, будто можно уйти от них далеко-далеко и еще дальше, туда, где все будет по-другому, но всюду одно и то же: как будто широко распахнуты перед тобой ворота чудесного парка, где тебя ждет все, о чем мечтаешь, но стоит к ним приблизиться, ворота удаляются; и никогда тебе туда не войти, а раскрыты они в конце концов только для того, чтобы можно было угадать всю возможность невозможного. Да и нет этого чудесного парка нигде, он его просто придумал, но почему так легко и приятно выдумывать то, чего он никогда не видел, слышать слова, которых люди никогда не говорят, исцелять младенцев, делить богатство богатых на тысячи мелких частей и раздавать понемногу обыкновенным людям и выращивать чудесные деревья, с которых можно срывать всякие кушанья, не работая, и у всех тогда будет время слушать и отвечать или доискиваться самому, если чего не понимаешь. Он согласился бы еще долго оставаться там, будь он уверен, что снаружи все иначе и мир полон того, чего не может быть за теми стенами.
Взять хоть Балибу, он с самого начала знал, что это правда и неправда, что это выдумки, но, раз он сам их рассказывал и даже рисовал к ним картинки, значит, они уже перестают быть выдумками, они существуют! Значит, наверняка есть способ, чтобы неправда стала хоть чуточку правдой, даже если это просто игра и ты населяешь мир тем, что возможно только в твоем воображении. Но это нелегко, потому что у каждого свой мир, и все они разные, и слишком много стариков или тех, которым никогда ничего не выдумать и которые сами-то стали невозможны, потому что они всегда одни и те же и так боятся перемениться, что предпочитают все время злобиться. Даже если бы им явился Голубой Человек и вручил ключи от всех дверей на свете, они бы не шелохнулись. Совсем как муравьи. Однажды, желая помочь Китайцу, он разворошил палкой все муравьиные песчаные холмики и в двух шагах от них положил немножко патоки на самом видном месте, прямо на голом камне. И что же? Муравьи целый день трудились, чтобы восстановить свои муравейники. И даже новые построили. Но ни один даже не обратил внимания на патоку. В конце концов ее собрал в пригоршню и съел Китаец. Вот и люди изо дня в день делают одно и то же, ходят одним и тем же путем, в одни и те же места — оттого-то все улицы в городах прямые, и пересекают их тоже прямые улицы, — и люди не замечают того, чего им даже выдумывать не нужно.
Дядя допил чай. Аккуратно вытерев губы, он сидит, сплетя пальцы на белой скатерти, словно забыл, что опаздывает. Тете Розе даже приходится напомнить ему:
— Нап, уже второй час. Не волнуйся за него, я им займусь. Может быть, он и впрямь не такой уж плохой.
Он отнимает от глаз кулаки и сначала видит только красное пятно, но через секунду уже различает дядю, который неподвижно глядит в потолок сверкающими на солнце очками. Наконец дядя говорит своим важным голосом:
— О, дело совсем не в нем… они высадились сегодня ночью, перешли в наступление, это вам не Дьепп. У них тысячи судов и самолетов. Немцы даже не заметили, как они подошли.
— Значит, скоро конец, — заключает тетя Роза, и в голосе ее слышится уважение.
— Ну, конец еще не скоро, но американская военная машина — это нечто фантастическое… они могут позволить себе потерять столько техники, сколько всего в наличии у немцев, и доставить еще вдвое, втрое больше. Трудно представить, сколько всего они за эти годы понаделали.
— Да, говорят, что так. У Нини на фабрике даже начали снова выпускать обычные рубашки, как до войны.
— Конечно, все это будет не так просто. Гитлер, скорее всего, приберегает под конец секретное оружие, и, наверное, что-нибудь пострашнее, чем ракеты.
Тетя Роза, оставив кастрюли, садится против дяди, чтобы лучше прочувствовать эту новость. Она удивляется, громко восклицает:
— Все-таки высадились!.. А наши тоже там?
— А как же! Ведь они по-французски говорить умеют…
Дядя встает, достает из шкафа ножницы и кончиками их чистит ногти.
— Патрон все время слушает радио. Как будто надеется, что ему лично сообщат новости о его сыне — он у него полковник!
Пьеро, который не знает ни полковника, ни его отца, пытается представить себе тысячи Гастонов, внезапно выскакивающих из мрака с серебряной цепью в руке, в ярко-желтых сапогах и лихо насвистывающих, как воробьи на рассвете, но ему не удается увидеть больше одного Гастона разом. Голосом послушного мальчика он спрашивает:
— А враги злые?
Положив ножницы на место и отряхнув жилет, дядя бросает на него беспокойный взгляд.
— А как же иначе.
— А враги врагов, они какие?
— Гм! Я опаздываю.
Дядя идет в ванную. Он кричит ему вслед:
— Значит, враги — это чьи-то злые папы или братья?
Тетя Роза выдергивает у него из-под локтей скатерть.
— Сейчас не время приставать к дяде с глупыми вопросами. И вообще детей это не касается.
Детей не касается! Его вырвали оттуда накануне такого важного события, ничего не объяснили и даже не сказали, что будет дальше. И Голубой Человек замолчал, исчез в такую минуту! Ведь Голубой Человек — это не Балибу; Балибу перескакивает из одной сказки в другую, без конца меняет облик и даже разговаривает человеческим языком, так что его слова можно даже записать — он их и записывал, — но, в конце концов, Балибу всего лишь драный желтый кот с отрубленным хвостом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34