Жерар высадил их на маленькой улочке, проезд к порту был занят длинной вереницей встречных машин.
Одной рукой он придерживает старое серое одеяло, перекинутое через плечо, в другой у него сумка с пикника. Джейн вприпрыжку бежит впереди, ее желтое платьице плывет против течения в толпе людей, покидающих пристань.
Вдруг она останавливается, дожидаясь его, ей не терпится что-то ему рассказать, она даже несколько раз открывает рот, но он еще далеко, все равно не услышит,
— Изабелла ждет ребенка! — она бросает ему эти слова, как мячик.
Он молчит, потому что не знает, что ему на это ответить, тем более ей, и сожалеет о том, что она, сама того не зная, отравила ему всю радость, напомнив об этой стороне жизни, которая кажется ему теперь чуть ли не самой главной, и он не может взглянуть на нее, не отшатнувшись, и рот у него снова словно забит грязным снегом.
— Тереза об этом и хотела со мной поговорить. Представляешь, ребенок-то может быть больной, вот они все там и сходят с ума, но перед Изабеллой вида не показывают, притворяются, что ничего не знают. А я видела солнечное затмение.
— Затмение? — переспрашивает он, радуясь, что она заговорила о другом.
— Ну да, когда луна легла на солнце. Я не заметила, пели ли птицы, потому что они все глядели через кинопленку и так громко разговаривали.
— Через кинопленку?
— Говорят, если смотреть просто так, можно ослепнуть.
— Значит, я, может, больше никогда тебя не увижу. Я смотрел на эти огненные руки без всякой пленки.
— Каков обманщик, а? Во всех газетах об этом писали. А он-то еще делал из этого секрет, как будто сам собирался погасить солнце.
— Но все же белые цветы умерли, — говорит он, чтобы скрыть свое разочарование.
— Раз уж мы решили бежать, я хочу сегодня поговорить с Эмили. Знаешь почему?
— Нет. Может, ты подобрела?
— Просто я поняла, почему она тоже ушла из дома.
— Почему?
— Я не могу объяснить, но я поняла. И все равно она могла бы хоть изредка меня навещать.
Толпа рассеялась. Вот и второй пароход проплывает под мостом, оставляя на воде сверкающий шлейф, который гораздо длиннее, чем он сам. Несколько рабочих еще суетятся у портового склада.
Значит, человек в голубом насквозь фальшивый. Он, как и все взрослые, с легкостью обманывает детей, пользуясь тем, что взрослые знают гораздо больше. Затмение! Значит, ему было заранее известно, что наплывут облака и солнце скроется. До чего же просто взрослым вмешиваться в их игры и делать вид, будто они играют всерьез, а на самом деле у них ведь есть фора по крайней мере в десять очков, потому что они наперед знают, чем кончится игра, а все чудесное для них просто игрушка, в которую играют, пока хочется, и которая быстро надоедает, как любая бесполезная вещь. Человек в голубом притворился, будто не хочет больше притворяться, он играл в эту игру только с ними. И Джейн была права, что сразу заподозрила обман, когда он уплыл с ее сестрой, впрочем, с сестрой или с другой какой дамой — разница невелика. Он признается себе, что в глубине души все-таки надеялся уплыть вместе с ним — это и был бы тот самый праздник, которого он так терпеливо и долго ждал. Но теперь он видеть его не желает. Его обманули, в который раз обманули, пора бы уже перестать удивляться.
— Пошли, — говорит он. — Пароходы отплыли.
Он поворачивается к ней спиной. Но Джейн хватает его за рукав.
— Ну уж нет! Зачем тогда было вообще приходить? А как же он? А моя сестра?
— Он обманщик. Слышать о нем больше не желаю, — отвечает он мрачно.
— Но ведь он все-таки не говорил, что сам устроит это затмение. Я хочу есть, Пьеро.
— Ладно, поешь. Не знаю, что мама Пуф туда положила. Они-то все отравились.
Он расстилает одеяло на склоне. Они усаживаются, поставив сумку между собой.
— Как ты можешь злиться в день нашей свадьбы? Погоди, я расскажу Папапуфу, кто из нас настоящий злюка.
Она достает бутерброд и ест с глубокомысленным видом. А для себя он вылавливает из сумки печенье.
— И вообще хватит про него, все равно он не пришел. А как ты думаешь, насчет подводной лодки он правду сказал? — спрашивает она с набитым ртом.
— Конечно, на ней он и уплыл.
И тут они видят его, он идет прямо к ним, узнают его фигуру, его походку, потому что он еще далеко и лицо рассмотреть невозможно.
— Вы пригласите меня к столу? — кричит он.
— Где Эмили? — спрашивает Джейн.
Не отвечая, он садится напротив них на мокрую траву. Он опять весь в голубом, но изменился до неузнаваемости, словно на этом пароходе состарился лет на десять или безумно устал, возвращаясь вплавь. Он без галстука, костюм весь мятый и грязный, волосы всклокочены, а главное, он небрит, оброс щетиной, которая в сумерках кажется голубоватой, как сталь револьвера. И голос его вроде тоже изменился, может, просто потому, что он кричал издалека. Он сразу решает выяснить все до конца.
— Вы лгун. О затмении писали в газетах.
— О мертвых тоже пишут в газетах, а их не увидишь.
Да, он не ошибся, у голоса словно тоже отросла щетина. Голос постарел, да не на три дня, а гораздо больше и звучит уже не за его спиной, как прежде, а, наоборот, где-то впереди, по меньшей мере за целый фут ото рта.
— При чем здесь мертвецы?
— Они — наше будущее. Так же как море, которое мешает любви, потому что его не выпьешь. А в газетах пишут только о смерти. Никогда не читайте газет.
— Где Эмили? — нетерпеливо спрашивает Джейн.
— Вы отращиваете бороду?
— Раз я теперь не притворяюсь, зачем ее брить?
— Но я все-таки хочу знать, где Эмили. — Джейн напускает на себя высокомерный вид.
Голос, заросший щетиной, живущий сам по себе, таинственно вопрошает:
— Где Эмили? Об этом знает только голубая вода и белые цветы, которые умерли. Эмили тоже стала голубой, как небо, как море. Разве отыщешь ее среди этой голубизны? Она теперь капля в море — это все, что я знаю.
— Ну, если вы не прекратите болтать разную чушь, мы уходим. Уже совсем стемнело.
— У тебя очень красивое платьице. Ты похожа на бабочку.
— Мама Пуф мне уже это сказала.
— Но ты бабочка дневная, а не ночная. У тебя такой же голос, как у Эмили. И мне больно его слушать. Он хватает крепче, чем рука.
Конечно, этот человек лгун и обманщик, но сегодня вечером он играет в игру, которая и раздражает, и завораживает, и пугает. Про голос Джейн он сказал правду, только он был уверен, что, кроме него, этого никто не знает, а теперь у него украли тайну, которой он ни с кем не хотел делиться.
— А где сейчас ваш вагон с косулями? Вы все еще в стране Великого Холода? А как поживает Балибу?
— Балибу умер, — просто говорит он.
— Эмили тоже, — так же просто отвечает тот.
Джейн вскакивает и смеется недобрым смехом:
— И о ней писали в газетах, видно, так надо понимать?
— Вполне возможно, ведь они же подбирают все, что мертво.
— Пошли отсюда, Пьеро! Он совсем рехнулся. Я боюсь его.
— А я не боюсь. Он не рехнулся, он просто играет в последнее прощание и говорит всякую чепуху. Вот и вся хитрость.
— Ваша подводная лодка еще здесь?
— Да, ждет меня. Но мне будет нелегко найти себе попутчика.
— Вы хотите уплыть в море?
— Да. А в море уж совсем никого не найдешь.
— Потому что там всегда темно?
— Нет, потому что там все умирает и все рождается. Море — это жизнь, а в жизни найти человека невозможно.
Джейн берет еще один бутерброд, откусывает и тут же выплевывает на траву, рядом с человеком в голубом.
— Море — это смерть. И вот доказательство — люди в нем топятся. И еще доказательство — пароходы идут ко дну. И еще доказательство — никто на свете никогда не переплыл его вплавь. Да и ваша подводная лодка, стоит ей столкнуться с мало-мальски приличной акулой…
— Раньше вся земля была морем, замерзшим морем, и, однако, жизнь не прекращалась ни на мгновение. И когда-то мы все были рыбами.
— А вы, наверно, крокодилом, — подхватывает Джейн, бросая остаток бутерброда. — Теперь я понимаю, почему они все разболелись. Мама Пуф по ошибке вместо масла намазала хлеб мастикой. Тьфу. Меня тошнит. Пошли, Пьеро!
Он тоже встает. Как жалко, что солнце уже село и он не может заглянуть в глаза человека в голубом, в сумерках они кажутся двумя большими пустыми дырами, так и хочется сунуть туда палец.
— Если женщину тошнит, значит, она потеряла память.
— Как это так? — спрашивает Джейн, подбирая бутерброд. — А у вас как с памятью, все в порядке? Тогда съешьте-ка, пожалуйста, этот бутерброд, вас верно не затошнит. А я блевать не собираюсь.
Человек в голубом с серьезным видом пробует бутерброд и тихо говорит:
— Ну, если очень хочется есть… Пошли, я покажу вам мою подводную лодку. А есть всегда хочется.
— Наверное, у твоей сестры не только твой голос, но и твой аппетит, — говорит он, чтобы успокоить ее.
Но человек в голубом не приходит ему на помощь.
— Женщины всегда хотят того, что не существует. И поэтому быстро забывают все неприятное.
Она швыряет ему сумку прямо в лицо, но он только смеется, и смех его тоже раздается где-то впереди, перед ним.
— Но все женщины когда-то были детьми. Об этом помнят только мужчины, которые украли у них детство.
— А где ваша подводная лодка? — спрашивает Джейн, как видно, она вдруг решила, что перед ней сумасшедший, и не стоит в самом деле принимать его всерьез. — Мужчины, женщины, до чего же вы странно выражаетесь! Есть вы, я, он, и никто ни на кого не похож. И слава богу!
Они идут к реке мимо большого склада.
— Ты совершенно права, Огненная богиня. Подводные лодки на самом деле все одноместные, и ты там всегда один-одинешенек, а если тебе вдруг вздумается пригласить туда еще кого-нибудь, лодка перегрузится и мигом пойдет ко дну.
— Никогда я этого не говорила, — протестует Джейн. — Мы с Пьеро уплываем вместе на одной подводной лодке, и нам никто не помешает любить друг друга и быть счастливыми. А вы, видно, по воскресеньям не в ударе.
— Вы еще очень маленькие, совсем дети, у вас нет памяти.
— Что вы все время твердите про память? На что она вам, вы ведь в школу давно не ходите.
— Как раз потому, что я уже не ребенок и знаю, что все возможное в прошлом.
— Скажите по крайней мере, где Эмили. Я должна с ней повидаться.
— Она осталась там. В моей памяти. Женщина и горе, и женщина в море.
Похудевшая луна внезапно появляется в просвете между облаками и бросает на воду отблеск, точно осколок зеркала.
— Крыса и то не такой чокнутый, — заявляет Джейн, наклоняясь над водой. — Ничего не разглядеть. Вы должны нырнуть на самое дно?
— Придется. Она стоит на якоре.
— Ну что ж, я за вас спокойна. Вы превосходно плаваете.
Он садится, свесив ноги над водой.
— Ну вот, теперь я все бросил окончательно. Мне остался только голубой простор, но он такой беспредельный.
— А где ваша сигара? — спрашивает он.
— В подводной лодке курить запрещается.
— Зачем вы хотели нас видеть? Ведь мы несерьезные.
— Теперь я тоже стал такой, как вы. Потому и хотел.
— Неправда. Никогда еще не видела человека серьезнее вас. Вы словно просите у нас чего-то, чего у нас нет.
— Но вы мне все уже дали. И я вам очень благодарен.
Он поднимается, чтобы взглянуть в глаза человека в голубом, они едва заметно поблескивают, видно, ничего там больше не осталось, кроме замерзших слез, о которых говорила Джейн.
— Посмотри ему в глаза, Джейн. Это то, о чем ты говорила?
Она наклоняется, заложив руки за спину, и рассматривает его с ледяным спокойствием. Потом выносит свой приговор:
— Да. И больше ничего нет.
— Вы, верно, давно не спали или все время на затмение смотрели?
Он покорно, без всякого смущения терпит их осмотр.
— И то и другое. А что?
— Вы словно ослепли.
— Так нужно, ведь я должен нырять под воду. — И теперь его голос словно всплывает из глубины реки.
Он бросает взгляд на луну, потом медленно снимает часы и протягивает ему.
— Ну, пора. Дарю их тебе, ведь это часы земные.
— Золото и зеленовато-черные циферки слабо блестят в свете луны.
— Ты подтолкнешь меня чуть-чуть?
— Зачем? Вы же умеете пырять.
— Но я должен нырнуть задом наперед, чтобы приплыть прямо к входному иллюминатору. А трамплина тут нет. Сам я не смогу.
Он встает на самый край причала, приподнимается на носках, вытягивает руки над головой, и кусочек луны отражается в его широко раскрытых глазах.
— Может быть, мы с вами еще встретимся в стране Великого Холода. Раз, два, три… Ну, что же ты!
Он даже не успел прикоснуться к нему, на какую-то долю секунды темно-синяя фигура застыла прямая, как стрела, но вот вода сверкнула, точно треснувшее зеркало, только почти бесшумно, и ни единой морщинки не появилось на ней. Потом до них донесся чуть слышный плеск волны о бетонную стенку. Они долго ждали в полном молчании.
— Вода заглушает шум моторов, — наконец сказал он.
— Мне холодно, — сказала Джейн.
— Пошли, я отведу тебя к нам домой.
Теперь он не сомневается, что человек в голубом один уплыл в море и, даже если он не существует, даже если он его просто выдумал, все равно он его больше никогда не встретит. Они с Джейн одни в целом мире, Джейн — это единственный не выдуманный им свет, рассекающий тьму.
— Ой, опять мышь. Я слышу, как она скребется где-то тут, прямо у нас за спиной.
— И вовсе это лягушка.
— Лягушка — в стене?
— В старухиных цветах. Лягушки любят цветы, это всем известно.
— Ты когда-нибудь видел лягушек в цветах?
— Говорю же тебе, это в стене.
— В стене я лягушек тоже никогда не видел. И потом, летом мыши в домах не водятся. Это тоже всем известно.
— И никогда больше двух пауков не бывает?
— Я же тебе объяснил. И этих двух я уже убил. А если их больше двух в одном доме, они сжирают друг друга, как старые девы. Спи. Если ты не будешь спать по ночам, все сразу догадаются, что мы бездомные.
Она на время замолкает, и он отчетливо слышит, как мыши грызут что-то в стене, а потом срываются вниз и глухо шлепаются на землю. Но он так счастлив, что готов ради нее не спать хоть всю ночь и даже глотать мышей живьем, чтобы она не слышала, как он их убивает. Он знает, что она не спит: сначала вздыхает глубоко-глубоко, потом замирает, напряженно прислушиваясь, а потом начинает дышать часто-часто. Она плотно завернулась в серое одеяло, чтобы не испачкать свое бледно-золотое платьице, а главное, укрыться от шорохов заброшенного дома. Голова ее лежит у него на коленях, а сам он сидит, прислонившись к стене, и при малейшем его движении со стены сыплется штукатурка, словно дождь из пауков, поэтому он застывает, стараясь не шевелиться, и скоро у него начинает ныть спина. Луна слабо светит в дырку слухового окна, с улицы тянет запахом навоза, доносится аромат цветов и еще чего-то, он не знает чего, вроде похоже на корицу, но гораздо слаще. В темноте ее острое личико кажется очень узеньким, а волосы вздымаются, как трава в поле.
— Пушистик…
— Спи, а то я погашу луну.
— Который час?
Он рад, что может изменить позу, и ищет в кармане часы человека в голубом. Потом долго всматривается в зеленоватые циферки.
— Уже первый час. На кого ты будешь похожа завтра? Спи.
— Дай мне руку, вот так. Я хочу все время чувствовать, что ты здесь.
— Вот балда, ты же лежишь у меня на коленях. Ты сразу заметишь, если я встану.
— Как ты думаешь, про подводную лодку — это правда?
— Да, иначе бы он вынырнул. Больше пяти минут под водой не пробудешь.
— А вдруг он утонул?
— Знаешь, уж лучше бы ты пугалась мышей. Человек, который умеет плавать, не может утонуть, даже если очень этого захочет.
— Я нехорошо разговаривала с ним. Никогда таких грустных глаз не видела. Знаешь, он все притворялся, что проигрывает, вот и допритворялся — и вправду проиграл, да, видно, так много, что утопился бы, не будь у него подводной лодки. А ты когда-нибудь думаешь о памяти? Я — никогда. Что это такое на самом деле? По-моему, об этом никто никогда не задумывается.
— Память… ну… это ты у меня в голове, вот ты будешь моей памятью на всю жизнь.
— А ты моей. Но он сказал, что у женщин нет памяти. Потому что его памятью была Эмили, а ее больше нет.
Вдруг она выпрямляется и говорит голосом, идущим из самой глубины ее существа:
— Ведь неправда же, что Балибу умер, да?
— Конечно, нет! Просто я не хотел ему ничего рассказывать.
— А я так испугалась. — Она вновь устраивается у него на коленях. — Наверно, он тоже не хотел нам ничего рассказывать, потому и сказал, что Эмили умерла.
— Конечно. Ему нельзя верить, он играл с нами, и притом очень плохо. Спи, глупышка, а то я пойду к твоей маме и скажу ей, что ты умерла.
— Знаешь, а мы проезжали мимо этого монастыря. Он большой и красивый, как замок, на самом берегу реки, а вокруг цветы и деревья.
— Тем лучше. Тебе, видно, не терпится туда попасть.
— И еще видела наш новый дом, он недалеко от монастыря. Такой унылый, в самом конце недостроенной улицы, и вокруг — ни души.
— Рад за тебя! Давай, беги туда прямо сейчас. И дело с концом.
— Какой же ты злюка! Я болтаю, просто чтобы не было страшно, а ты сердишься!
— Разве так убегают на край света?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Одной рукой он придерживает старое серое одеяло, перекинутое через плечо, в другой у него сумка с пикника. Джейн вприпрыжку бежит впереди, ее желтое платьице плывет против течения в толпе людей, покидающих пристань.
Вдруг она останавливается, дожидаясь его, ей не терпится что-то ему рассказать, она даже несколько раз открывает рот, но он еще далеко, все равно не услышит,
— Изабелла ждет ребенка! — она бросает ему эти слова, как мячик.
Он молчит, потому что не знает, что ему на это ответить, тем более ей, и сожалеет о том, что она, сама того не зная, отравила ему всю радость, напомнив об этой стороне жизни, которая кажется ему теперь чуть ли не самой главной, и он не может взглянуть на нее, не отшатнувшись, и рот у него снова словно забит грязным снегом.
— Тереза об этом и хотела со мной поговорить. Представляешь, ребенок-то может быть больной, вот они все там и сходят с ума, но перед Изабеллой вида не показывают, притворяются, что ничего не знают. А я видела солнечное затмение.
— Затмение? — переспрашивает он, радуясь, что она заговорила о другом.
— Ну да, когда луна легла на солнце. Я не заметила, пели ли птицы, потому что они все глядели через кинопленку и так громко разговаривали.
— Через кинопленку?
— Говорят, если смотреть просто так, можно ослепнуть.
— Значит, я, может, больше никогда тебя не увижу. Я смотрел на эти огненные руки без всякой пленки.
— Каков обманщик, а? Во всех газетах об этом писали. А он-то еще делал из этого секрет, как будто сам собирался погасить солнце.
— Но все же белые цветы умерли, — говорит он, чтобы скрыть свое разочарование.
— Раз уж мы решили бежать, я хочу сегодня поговорить с Эмили. Знаешь почему?
— Нет. Может, ты подобрела?
— Просто я поняла, почему она тоже ушла из дома.
— Почему?
— Я не могу объяснить, но я поняла. И все равно она могла бы хоть изредка меня навещать.
Толпа рассеялась. Вот и второй пароход проплывает под мостом, оставляя на воде сверкающий шлейф, который гораздо длиннее, чем он сам. Несколько рабочих еще суетятся у портового склада.
Значит, человек в голубом насквозь фальшивый. Он, как и все взрослые, с легкостью обманывает детей, пользуясь тем, что взрослые знают гораздо больше. Затмение! Значит, ему было заранее известно, что наплывут облака и солнце скроется. До чего же просто взрослым вмешиваться в их игры и делать вид, будто они играют всерьез, а на самом деле у них ведь есть фора по крайней мере в десять очков, потому что они наперед знают, чем кончится игра, а все чудесное для них просто игрушка, в которую играют, пока хочется, и которая быстро надоедает, как любая бесполезная вещь. Человек в голубом притворился, будто не хочет больше притворяться, он играл в эту игру только с ними. И Джейн была права, что сразу заподозрила обман, когда он уплыл с ее сестрой, впрочем, с сестрой или с другой какой дамой — разница невелика. Он признается себе, что в глубине души все-таки надеялся уплыть вместе с ним — это и был бы тот самый праздник, которого он так терпеливо и долго ждал. Но теперь он видеть его не желает. Его обманули, в который раз обманули, пора бы уже перестать удивляться.
— Пошли, — говорит он. — Пароходы отплыли.
Он поворачивается к ней спиной. Но Джейн хватает его за рукав.
— Ну уж нет! Зачем тогда было вообще приходить? А как же он? А моя сестра?
— Он обманщик. Слышать о нем больше не желаю, — отвечает он мрачно.
— Но ведь он все-таки не говорил, что сам устроит это затмение. Я хочу есть, Пьеро.
— Ладно, поешь. Не знаю, что мама Пуф туда положила. Они-то все отравились.
Он расстилает одеяло на склоне. Они усаживаются, поставив сумку между собой.
— Как ты можешь злиться в день нашей свадьбы? Погоди, я расскажу Папапуфу, кто из нас настоящий злюка.
Она достает бутерброд и ест с глубокомысленным видом. А для себя он вылавливает из сумки печенье.
— И вообще хватит про него, все равно он не пришел. А как ты думаешь, насчет подводной лодки он правду сказал? — спрашивает она с набитым ртом.
— Конечно, на ней он и уплыл.
И тут они видят его, он идет прямо к ним, узнают его фигуру, его походку, потому что он еще далеко и лицо рассмотреть невозможно.
— Вы пригласите меня к столу? — кричит он.
— Где Эмили? — спрашивает Джейн.
Не отвечая, он садится напротив них на мокрую траву. Он опять весь в голубом, но изменился до неузнаваемости, словно на этом пароходе состарился лет на десять или безумно устал, возвращаясь вплавь. Он без галстука, костюм весь мятый и грязный, волосы всклокочены, а главное, он небрит, оброс щетиной, которая в сумерках кажется голубоватой, как сталь револьвера. И голос его вроде тоже изменился, может, просто потому, что он кричал издалека. Он сразу решает выяснить все до конца.
— Вы лгун. О затмении писали в газетах.
— О мертвых тоже пишут в газетах, а их не увидишь.
Да, он не ошибся, у голоса словно тоже отросла щетина. Голос постарел, да не на три дня, а гораздо больше и звучит уже не за его спиной, как прежде, а, наоборот, где-то впереди, по меньшей мере за целый фут ото рта.
— При чем здесь мертвецы?
— Они — наше будущее. Так же как море, которое мешает любви, потому что его не выпьешь. А в газетах пишут только о смерти. Никогда не читайте газет.
— Где Эмили? — нетерпеливо спрашивает Джейн.
— Вы отращиваете бороду?
— Раз я теперь не притворяюсь, зачем ее брить?
— Но я все-таки хочу знать, где Эмили. — Джейн напускает на себя высокомерный вид.
Голос, заросший щетиной, живущий сам по себе, таинственно вопрошает:
— Где Эмили? Об этом знает только голубая вода и белые цветы, которые умерли. Эмили тоже стала голубой, как небо, как море. Разве отыщешь ее среди этой голубизны? Она теперь капля в море — это все, что я знаю.
— Ну, если вы не прекратите болтать разную чушь, мы уходим. Уже совсем стемнело.
— У тебя очень красивое платьице. Ты похожа на бабочку.
— Мама Пуф мне уже это сказала.
— Но ты бабочка дневная, а не ночная. У тебя такой же голос, как у Эмили. И мне больно его слушать. Он хватает крепче, чем рука.
Конечно, этот человек лгун и обманщик, но сегодня вечером он играет в игру, которая и раздражает, и завораживает, и пугает. Про голос Джейн он сказал правду, только он был уверен, что, кроме него, этого никто не знает, а теперь у него украли тайну, которой он ни с кем не хотел делиться.
— А где сейчас ваш вагон с косулями? Вы все еще в стране Великого Холода? А как поживает Балибу?
— Балибу умер, — просто говорит он.
— Эмили тоже, — так же просто отвечает тот.
Джейн вскакивает и смеется недобрым смехом:
— И о ней писали в газетах, видно, так надо понимать?
— Вполне возможно, ведь они же подбирают все, что мертво.
— Пошли отсюда, Пьеро! Он совсем рехнулся. Я боюсь его.
— А я не боюсь. Он не рехнулся, он просто играет в последнее прощание и говорит всякую чепуху. Вот и вся хитрость.
— Ваша подводная лодка еще здесь?
— Да, ждет меня. Но мне будет нелегко найти себе попутчика.
— Вы хотите уплыть в море?
— Да. А в море уж совсем никого не найдешь.
— Потому что там всегда темно?
— Нет, потому что там все умирает и все рождается. Море — это жизнь, а в жизни найти человека невозможно.
Джейн берет еще один бутерброд, откусывает и тут же выплевывает на траву, рядом с человеком в голубом.
— Море — это смерть. И вот доказательство — люди в нем топятся. И еще доказательство — пароходы идут ко дну. И еще доказательство — никто на свете никогда не переплыл его вплавь. Да и ваша подводная лодка, стоит ей столкнуться с мало-мальски приличной акулой…
— Раньше вся земля была морем, замерзшим морем, и, однако, жизнь не прекращалась ни на мгновение. И когда-то мы все были рыбами.
— А вы, наверно, крокодилом, — подхватывает Джейн, бросая остаток бутерброда. — Теперь я понимаю, почему они все разболелись. Мама Пуф по ошибке вместо масла намазала хлеб мастикой. Тьфу. Меня тошнит. Пошли, Пьеро!
Он тоже встает. Как жалко, что солнце уже село и он не может заглянуть в глаза человека в голубом, в сумерках они кажутся двумя большими пустыми дырами, так и хочется сунуть туда палец.
— Если женщину тошнит, значит, она потеряла память.
— Как это так? — спрашивает Джейн, подбирая бутерброд. — А у вас как с памятью, все в порядке? Тогда съешьте-ка, пожалуйста, этот бутерброд, вас верно не затошнит. А я блевать не собираюсь.
Человек в голубом с серьезным видом пробует бутерброд и тихо говорит:
— Ну, если очень хочется есть… Пошли, я покажу вам мою подводную лодку. А есть всегда хочется.
— Наверное, у твоей сестры не только твой голос, но и твой аппетит, — говорит он, чтобы успокоить ее.
Но человек в голубом не приходит ему на помощь.
— Женщины всегда хотят того, что не существует. И поэтому быстро забывают все неприятное.
Она швыряет ему сумку прямо в лицо, но он только смеется, и смех его тоже раздается где-то впереди, перед ним.
— Но все женщины когда-то были детьми. Об этом помнят только мужчины, которые украли у них детство.
— А где ваша подводная лодка? — спрашивает Джейн, как видно, она вдруг решила, что перед ней сумасшедший, и не стоит в самом деле принимать его всерьез. — Мужчины, женщины, до чего же вы странно выражаетесь! Есть вы, я, он, и никто ни на кого не похож. И слава богу!
Они идут к реке мимо большого склада.
— Ты совершенно права, Огненная богиня. Подводные лодки на самом деле все одноместные, и ты там всегда один-одинешенек, а если тебе вдруг вздумается пригласить туда еще кого-нибудь, лодка перегрузится и мигом пойдет ко дну.
— Никогда я этого не говорила, — протестует Джейн. — Мы с Пьеро уплываем вместе на одной подводной лодке, и нам никто не помешает любить друг друга и быть счастливыми. А вы, видно, по воскресеньям не в ударе.
— Вы еще очень маленькие, совсем дети, у вас нет памяти.
— Что вы все время твердите про память? На что она вам, вы ведь в школу давно не ходите.
— Как раз потому, что я уже не ребенок и знаю, что все возможное в прошлом.
— Скажите по крайней мере, где Эмили. Я должна с ней повидаться.
— Она осталась там. В моей памяти. Женщина и горе, и женщина в море.
Похудевшая луна внезапно появляется в просвете между облаками и бросает на воду отблеск, точно осколок зеркала.
— Крыса и то не такой чокнутый, — заявляет Джейн, наклоняясь над водой. — Ничего не разглядеть. Вы должны нырнуть на самое дно?
— Придется. Она стоит на якоре.
— Ну что ж, я за вас спокойна. Вы превосходно плаваете.
Он садится, свесив ноги над водой.
— Ну вот, теперь я все бросил окончательно. Мне остался только голубой простор, но он такой беспредельный.
— А где ваша сигара? — спрашивает он.
— В подводной лодке курить запрещается.
— Зачем вы хотели нас видеть? Ведь мы несерьезные.
— Теперь я тоже стал такой, как вы. Потому и хотел.
— Неправда. Никогда еще не видела человека серьезнее вас. Вы словно просите у нас чего-то, чего у нас нет.
— Но вы мне все уже дали. И я вам очень благодарен.
Он поднимается, чтобы взглянуть в глаза человека в голубом, они едва заметно поблескивают, видно, ничего там больше не осталось, кроме замерзших слез, о которых говорила Джейн.
— Посмотри ему в глаза, Джейн. Это то, о чем ты говорила?
Она наклоняется, заложив руки за спину, и рассматривает его с ледяным спокойствием. Потом выносит свой приговор:
— Да. И больше ничего нет.
— Вы, верно, давно не спали или все время на затмение смотрели?
Он покорно, без всякого смущения терпит их осмотр.
— И то и другое. А что?
— Вы словно ослепли.
— Так нужно, ведь я должен нырять под воду. — И теперь его голос словно всплывает из глубины реки.
Он бросает взгляд на луну, потом медленно снимает часы и протягивает ему.
— Ну, пора. Дарю их тебе, ведь это часы земные.
— Золото и зеленовато-черные циферки слабо блестят в свете луны.
— Ты подтолкнешь меня чуть-чуть?
— Зачем? Вы же умеете пырять.
— Но я должен нырнуть задом наперед, чтобы приплыть прямо к входному иллюминатору. А трамплина тут нет. Сам я не смогу.
Он встает на самый край причала, приподнимается на носках, вытягивает руки над головой, и кусочек луны отражается в его широко раскрытых глазах.
— Может быть, мы с вами еще встретимся в стране Великого Холода. Раз, два, три… Ну, что же ты!
Он даже не успел прикоснуться к нему, на какую-то долю секунды темно-синяя фигура застыла прямая, как стрела, но вот вода сверкнула, точно треснувшее зеркало, только почти бесшумно, и ни единой морщинки не появилось на ней. Потом до них донесся чуть слышный плеск волны о бетонную стенку. Они долго ждали в полном молчании.
— Вода заглушает шум моторов, — наконец сказал он.
— Мне холодно, — сказала Джейн.
— Пошли, я отведу тебя к нам домой.
Теперь он не сомневается, что человек в голубом один уплыл в море и, даже если он не существует, даже если он его просто выдумал, все равно он его больше никогда не встретит. Они с Джейн одни в целом мире, Джейн — это единственный не выдуманный им свет, рассекающий тьму.
— Ой, опять мышь. Я слышу, как она скребется где-то тут, прямо у нас за спиной.
— И вовсе это лягушка.
— Лягушка — в стене?
— В старухиных цветах. Лягушки любят цветы, это всем известно.
— Ты когда-нибудь видел лягушек в цветах?
— Говорю же тебе, это в стене.
— В стене я лягушек тоже никогда не видел. И потом, летом мыши в домах не водятся. Это тоже всем известно.
— И никогда больше двух пауков не бывает?
— Я же тебе объяснил. И этих двух я уже убил. А если их больше двух в одном доме, они сжирают друг друга, как старые девы. Спи. Если ты не будешь спать по ночам, все сразу догадаются, что мы бездомные.
Она на время замолкает, и он отчетливо слышит, как мыши грызут что-то в стене, а потом срываются вниз и глухо шлепаются на землю. Но он так счастлив, что готов ради нее не спать хоть всю ночь и даже глотать мышей живьем, чтобы она не слышала, как он их убивает. Он знает, что она не спит: сначала вздыхает глубоко-глубоко, потом замирает, напряженно прислушиваясь, а потом начинает дышать часто-часто. Она плотно завернулась в серое одеяло, чтобы не испачкать свое бледно-золотое платьице, а главное, укрыться от шорохов заброшенного дома. Голова ее лежит у него на коленях, а сам он сидит, прислонившись к стене, и при малейшем его движении со стены сыплется штукатурка, словно дождь из пауков, поэтому он застывает, стараясь не шевелиться, и скоро у него начинает ныть спина. Луна слабо светит в дырку слухового окна, с улицы тянет запахом навоза, доносится аромат цветов и еще чего-то, он не знает чего, вроде похоже на корицу, но гораздо слаще. В темноте ее острое личико кажется очень узеньким, а волосы вздымаются, как трава в поле.
— Пушистик…
— Спи, а то я погашу луну.
— Который час?
Он рад, что может изменить позу, и ищет в кармане часы человека в голубом. Потом долго всматривается в зеленоватые циферки.
— Уже первый час. На кого ты будешь похожа завтра? Спи.
— Дай мне руку, вот так. Я хочу все время чувствовать, что ты здесь.
— Вот балда, ты же лежишь у меня на коленях. Ты сразу заметишь, если я встану.
— Как ты думаешь, про подводную лодку — это правда?
— Да, иначе бы он вынырнул. Больше пяти минут под водой не пробудешь.
— А вдруг он утонул?
— Знаешь, уж лучше бы ты пугалась мышей. Человек, который умеет плавать, не может утонуть, даже если очень этого захочет.
— Я нехорошо разговаривала с ним. Никогда таких грустных глаз не видела. Знаешь, он все притворялся, что проигрывает, вот и допритворялся — и вправду проиграл, да, видно, так много, что утопился бы, не будь у него подводной лодки. А ты когда-нибудь думаешь о памяти? Я — никогда. Что это такое на самом деле? По-моему, об этом никто никогда не задумывается.
— Память… ну… это ты у меня в голове, вот ты будешь моей памятью на всю жизнь.
— А ты моей. Но он сказал, что у женщин нет памяти. Потому что его памятью была Эмили, а ее больше нет.
Вдруг она выпрямляется и говорит голосом, идущим из самой глубины ее существа:
— Ведь неправда же, что Балибу умер, да?
— Конечно, нет! Просто я не хотел ему ничего рассказывать.
— А я так испугалась. — Она вновь устраивается у него на коленях. — Наверно, он тоже не хотел нам ничего рассказывать, потому и сказал, что Эмили умерла.
— Конечно. Ему нельзя верить, он играл с нами, и притом очень плохо. Спи, глупышка, а то я пойду к твоей маме и скажу ей, что ты умерла.
— Знаешь, а мы проезжали мимо этого монастыря. Он большой и красивый, как замок, на самом берегу реки, а вокруг цветы и деревья.
— Тем лучше. Тебе, видно, не терпится туда попасть.
— И еще видела наш новый дом, он недалеко от монастыря. Такой унылый, в самом конце недостроенной улицы, и вокруг — ни души.
— Рад за тебя! Давай, беги туда прямо сейчас. И дело с концом.
— Какой же ты злюка! Я болтаю, просто чтобы не было страшно, а ты сердишься!
— Разве так убегают на край света?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34