Я должен, однако, тут же оговориться, поскольку речь идет о Зарубе, маленьком человечке, крохотном лидере, каковым он себя и сам считал, так вот, наши рассуждения не имеют никакого отношения к глобальным преобразованиям общества, то есть наш посредственный персонаж хоть и смыкается с новейшими социальными образованиями, но пишущий эти строки никак не имел в виду хоть какие бы то ни было намеки на такие, может быть, даже гениальные посредственности, как Сталин, Мобуту, Пол Пот, Муссолини, Мао Цзэдун и другие. Хотя, разумеется, этот сегодняшний недостаток придавать всем единичным явлениям всеобщий характер и меня подталкивает к обобщениям, но я намеренно их избегаю, хотя бы потому, что эти обобщения в мировой культуре уже сделаны. Один европейский ученый так и сказал в свое время: "Мы констатируем новый социальный факт: европейская история впервые оказывается в руках заурядного человека как такового и зависит от его решений. Или в действительном залоге: заурядный человек, до сих пор всегда руководимый другими, решил сам управлять миром. Выйти на социальную авансцену он решил автоматически, как только созрел тип "нового человека", который он представляет. Изучая психическую структуру этого нового "человека массы" с точки зрения социальной, мы находим в нем следующее: 1) врожденную глубокую уверенность в том, что жизнь легка, изобильна, в ней нет трагических ограничений; поэтому заурядный человек проникнут ощущением победы и власти; 2) ощущения эти побуждают его к самоутверждению, к полной удовлетворенности своим моральным и интеллектуальным багажом. Самодовольство ведет к тому, что он не признает никакого внешнего авторитета, никого не слушается, не допускает критики своих мнений и ни с кем не считается. Внутреннее ощущение своей силы побуждает его всегда выказывать превосходство: он ведет себя так, словно он и ему подобные одни на свете, а поэтому 3) он лезет во все, навязывая свое пошлое мнение, не считаясь ни с кем и ни с чем, то есть следуя принципу "прямого действия".
Эти слова необычайно точно характеризуют Зарубу. Это я потом для себя сформулировал. А тогда Заруба просто меня подавлял не только своим авторитетом, но и смелостью идей, смелостью поисков. В блатном лексиконе есть термин "антилопа", что означает довольно сложное образование: не от мира сего, ищущий, необычный и даже творческий. Так вот, Заруба был немножко антилопой, и это не могло меня не волновать. Заруба нередко говорил такое, что я днями не мог опомниться. Например, он постоянно заговаривал о вере:
— Глубинные духовные процессы не нуждаются в проверке. Если бы вера была доступна научной проверке, она бы утратила свою силу, стала бы излишней. Маколлизму нужна сильная вера, примерно такая, какая была порождена христианством.
— Тогда нужен и свой Христос?
— Вы в самую точку попали. Подумайте над тем, почему человеческие страдания в христианстве стали так притягательны. Отвечу вам. Вера в любое учение есть прежде всего переживание. Она не может быть обоснована логически. Здоровая вера должна отвергать любые попытки рационального проникновения в учение. Вера не доказывает себя, а показывает. Ваша задача — разработать такие мероприятия, которые бы показали всем, что мучения и страдания есть условия высших человеческих радостей.
— Тогда маколлизм должен соединиться с христианством.
— Я против этого не возражаю. Больше того. Маколлизм признает чисто русскую идею Всеединства, где в согласии пребывают Христос, Будда, Мухаммед, Моисей и другие пророки. Беда предшествующих социальных преобразований состояла как раз в том, что преобразователи отвергали Бога. Нам нужна система, пронизанная жаждой веры, а какая будет основа этой системы, Религиозная или антирелигиозная, — это неважно. Приступайте к разработке этой системы.
11
И вот тогда я произнес эту премерзкую революционную фразу, которая сразу дала возможность ощутить холод прошлых бурь. Я сказал:
— Революция в белых перчатках не делается.
— Великолепные роли: демократический Пилат и авторитарный Христос — это гениальный ход, — сказал Никольский. — В какой же ипостаси вы, дорогой командарм, предстанете перед своей армией?
Издевательства со стороны Никольского я не ожидал. Он вдруг спаялся с Лапшиным, который заметил:
— Крайности смыкаются и не всегда дают новое качество. Раз нет белых перчаток, пойдем в рукопашную. Нам не до слезинок!
— Сейчас время такое — победителей все равно будут судить, — отрезал я.
Как же мне горько было, когда я гнал пену на официальном собрании научного толковища! Должно быть, молитва помогла. Я безболезненно вошел в самое дальнее хранилище суррогатных тайн. Моя речь могла бы сойти за шедевр демагогии. Я утверждал, ничего не утверждая! Я выкрикивал призывы, ни к чему не призывая. Я обещал, и мои обещания не стоили и ломаного гроша. Но я подчеркнул, что вместе с партийной организацией, то есть вместе с Никулиным, в обнимку (кто из нас демократический Пилат, а кто авторитарный Христос — это неважно, сегодня все поменялось местами!) мы будем заботиться о каждом, каждого будем беречь, каждому создадим такие условия, такие условия… ах, какие условия мы создадим!
И когда весь суррогатный гуманизм был выплеснут на головы членов нашего толковища, требовалось еще этому гуманизму придать социалистическую крепость, то есть надо было немедленно, безотлагательно вогнать в глотку этому гуманизму осиновый кол, архиважный кол, можно сказать, краеугольный кол, пригвоздить, точнее, приколоть этот паршивый гуманизм к почве, к родной обыденности, к неидеализму, недемократизму, к некоммунизму и к неколлективизму, чтобы пришло полное отрицание, то есть такое "НЕТ", которое никогда не пропустит ни одно "да", ни одно согласие, способное хоть как-то растопить, разжалобить, расчеловечить личность! Нет, нет и нет! И я поверх осины еще и металла саданул:
— Мы не позволим сорвать план! Мы примем меры! Я не согласен с товарищем Манекиным, будто нельзя составить план работы за неделю. Существующая группа годами работала над подготовкой к плану. Что же, еще годы ждать, чтобы снова ничего не было! Не позволим, товарищи! У нас к понедельнику будет выполнена работа. Как вы считаете, Геннадий Никандрович?
— А как же иначе! — тряхнул челюстью мой зам по организационным вопросам.
Итак, первое приобщение состоялось. Модель Багамюка заработала. Никулин заглотнул наживку. Даже не пришлось ему оттопыривать челюсть.
А после совещания я все-таки добил Никулина:
— Ты должен первым показать пример. Завтра же план на стол. Это даст тебе моральное право требовать от других! Я тебя призываю к беспощадности! У нас нет времени на выяснения отношений. Мы в цейтноте. Нам некуда отступать. — Я изрыгал эти заклинания, не глядя на Никулина, а он молчал, а я сыпал и сыпал этот словесный мусор, вспоминая пустопорожние речи Зарубы, и тайно радовался тому, как шалеет на моих глазах мой заместитель и как он со всем соглашается и твердит свое пошлое:
— А как же!
— Ну и лады. Завтра суббота, я приду поработать, а ты часикам к двенадцати притащи свой план…
— От черт, а я собрался на кладбище завтра, могилку деда надо подкрасить.
— Это хорошо, брат, ты пораньше съезди на кладбище, а к двенадцати тебя жду. Мы теперь вдвоем с тобой отвечаем за дело.
К двенадцати он пришел, как побитый, хмельной и со следами краски на руках.
— Знаешь, я ничего не сделал, так получилось: шурин вечером приехал с женой, а завтра уезжает. Из Хабаровска в Одессу едет. Вот тебе презент от моего шурина — икорка с Востока Дальнего.
Икорку я взял. Сказал Никулину:
— Ладно, браток, иди провожай шурина, а завтра неси-ка план.
Хотел было что-то сказать мне в ответ Никулин, а не сказал. В воскресенье он не пришел. Я ему позвонил. Он каялся.
Исходя из системы Зарубы, я так решил, и со мною согласились Лапшин и Никольский: клиент был готов, его надо было "брать".
12
Но "брать" его не пришлось. Недооценили мы Никулина. Он не терял времени, в чем я скоро убедился. Он сказал мне заговорщицки:
— Надо переговорить. И как можно скорее.
— С удовольствием, — ответил я, несколько опешив.
— Я человек прямой и, может быть, даже грубый, но я никогда не был двурушником, не вел двойных игр, — так начал он свой "прямой" разговор. Я про себя отметил: "Что ж, все как полагается: обычные аргументы двурушника и "откровенно прямого" группового человека, который служит сразу всем, если это выгодно".
Он развернул папку, и я глазам своим не поверил: докладные записки Сталину руководителей НКВД — Ежова, Ягоды, Берии, Абакумова…
— Каким образом? — удивился я. — Подлинники?
— А как же! — усмехнулся Никулин. — У меня сохранились с органами прочные связи. Я кое-что еще притащил. Это особенно будет тебе интересно, — и он вытащил папку, на которой было написано: "Материалы расследования жалоб по колонии строгого режима 6515 дробь семнадцать".
Я ахнул. В папке были доклады Зарубы. Данные его исследований, ответы и жалобы, подписанные капитаном Ореховым, Багамюком, Квакиным и другими.
— Да, этой папочке цены нет. Это же клад, Геннадий Никандрович.
Я листал папку, а он все говорил и говорил о том, какие у него есть возможности, что, если понадобится продолжить эксперимент в этой колонии, может быть, помочь Зарубе, которого прямо-таки заклевали, а после наших статей в журнале "Пламя" совсем ему туго пришлось… Он еще о чем-то говорил, а я уже почти не слушал, листал и листал бумаги, где и про нас с Никольским и Лапшиным говорилось, говорилось не очень лестно… А потом он замолчал, и когда я поднял глаза, то увидел, как слезы скатываются по его рябому лицу, и он сидел и не стыдился своих слез.
— Да что с тобой? — сказал я с участием.
— Ты, может, решишь, что я примазаться к тебе хочу. А я ночами не спал: когда тебя взяли и когда тебя наши уволили, раз десять подымал вопрос о том, чтобы взять тебя на поруки…
— Верю.
— Нет. Никогда ты мне до конца не поверишь. — Он огромным платком закрыл лицо. — А я готов тебе служить. Готов быть тенью твоей, и поверь мне, смогу помочь тебе основательно. Я и в эту колонию могу смотаться, если ты команду дашь. Подготовим заключительный этап эксперимента, организуем внедрение, проведем конференцию коллегию Министерства внутренних дел, ученый совет. Я на всякий случай уже заручился поддержкой…
— Однако ты силен, — сказал я, и он просиял, довольный похвалой.
— И уж извини меня, но для дела будет лучше, если мы на "вы" перейдем…
Я оценил и этот ход. Все учел Никулин.
— Будем считать наш разговор конфиденциальным? — спросил я,
— А как же! Ни одна душа не будет знать, — ответил он с подобестрастием.
13
Однако я ему все равно не верил. У нас с Никольским и Лапшиным созрел еще один коварный замысел. Мы провели еще одно заседание лаборатории. Я вышел на каких-нибудь полчаса. Этого времени было достаточно, чтобы Никулин был разделан под орех Лапшиным и Никольским. Никулин был изодран в клочья! Как же! Все выполнили план, а он принес какие-то ошметки. Я вошел в самый разгар битвы. И тут же сделал коронный ход Зарубы, сказал:
— Товарищи, дело в том, что в невыполнении задания я виноват. Мне пришлось в субботу и в воскресенье отвлечь Геннадия Никандровича по очень важным делам.
— Он мог бы сам нам сказать об этом, — пробурчал Никольский.
— Ну вы же знаете скромность Геннадия Никандровича. Сделает он план к среде. Мы так с ним и договорились. Что, у Манекина тоже ничего не получилось? И у Канистрова? Что ж, товарищи, это не беда, давайте к среде постараемся. Но я еще раз хочу подчеркнуть, если кто не успеет, не беда — поможем…
— Спасибо тебе, дорогой, прикрыл ты меня, — сказал после совещания Никулин.
— А как же! — засмеялся я.
А на директорате в этот же день я обстоятельно докладывал о том, как коллектив, точнее, группа дружно включилась в дело, рассказал, как помогает Никулин, как ни свет ни заря встает и тормошит меня, руководителя, и спасу мне нет от его инициативы, работоспособности и ответственности. Этим директоратом я произвел последнюю шлифовку моего экстракта, часть которого теперь хранилась в недрах головы Никулина, в недрах других голов.
Предстоял еще и заключительный этап работы. К среде был оттарабанен на машинке проект плана работы на пять лет. Документ включал три основных блока, в каждом из них было по три раздела. То есть по одному разделу на человека. Была определена также и примерная структура каждого раздела, которая включала в себя непременный исторический момент, теорию вопроса, методологию, методику и систему внедрения. Я знал, что ни с одним из этих вопросов Никулин не справится, тем не менее я ему добросовестно вдалбливал:
— Современный политический лидер во всем мире, во всех системах содержит харизматические элементы. И Сталина, и Гитлера, и Хомейни, и Тэтчер избрал народ. Народ слепо верит им, любит их. В немецкой конституции в параграфе сорок один было записано, что глава рейха избирается всем немецким народом. Этот лидер формирует кабинет министров и ведет борьбу с бюрократией, с коррупцией, развивает демократические начала, заботится о развитии харизматических элементов в средних и нижних звеньях управленческих кадров.
Конфликт между корпоративными и демократическими лидерами, группами и кланами — это столкновение темных сил и демократии, паразитизма и самоотречения, правды и лжи. Надо на конкретных примерах раскрыть механизмы этой борьбы в различных социальных структурах. Надо заглянуть в историю, в борьбу сталинских кланов и противодействующих им групп.
— А не берем ли мы на себя слишком много? — спросил Никулин.
— А что ты можешь предложить?
— Трудное дело. Непорядок. Есть же Институт истории СССР, Институт истории КПСС, и ничего…
— Вот надо с ними связаться и взять у них все необходимое… Но тут тебе могут помочь, в частности, Канистров и Вселенский.
— Они помогут! — возмутился Никулин. — Поразболтались все. Никто ничего не хочет! Только бы урвать!
Никулин горел! Его челюсть работала, как двигатель внутреннего сгорания. Он был уже включен в родную плоть: надо спрашивать и спрашивать! Ругать других! Надо лаять. Экстракт действовал в полную силу. Чтобы не погасить огонь, я его взбодрил:
— Мы тебе расписали твою тему, ты ее перепиши в индивидуальный план, и дело с концом…
А на очередном совещании снова была развернута чистая демагогия зарубо-квакинского толка. Я говорил:
— Если кто-то желает изменить план, пусть даст свои предложения. Мы с партийной организацией (это значит с Никулиным) подработаем ваши предложения и внесем нужные коррективы. Срок — до понедельника. С понедельника начинаем ровную планомерную жизнь.
Никто, разумеется, никакие коррективы не внес, и план был утвержден. И снова я произнес речь:
— Каждый сотрудник отчитывается о проделанной работе в понедельник и четверг. Никаких устных отчетов. На стол кладутся рукописи и материалы исследования.
— Что же можно сделать за три дня? — возмутился Канистров.
— Вот и посмотрим, что же можно сделать за три дня, — ответил спокойно Лапшин и рассказал, как однажды отряд осужденных во главе с покойным Васей Померанцевым за трое суток выполнил месячную норму.
— Но у нас не такой строгий режим, — улыбнулся Вселенский.
— А вы как считаете? — спросил я у Никулина. — Надо вводить строгую отчетность?
— А как же! — ответил Никулин. — Будем спрашивать невзирая на лица.
Я прислушивался к отвратительному, монотонному гулу заведенной мною машины, и мне становилось тоскливо: сколько же сил я трачу и еще долго буду тратить на создание подобных никому не нужных громоздких перемычек, механизмов, перемалывающих пустословие, демагогию, авторитарность!
Когда вышли на улицу, Лапшин сказал:
— Группа начинает работать, как самый четкий сталинский аппарат…
— Все будет зависеть от того, каким содержанием наполнится эта работа, — как бы возражая, ответил Никольский. — Кстати, завтра наша первая философско-литературная среда, товарищ Степнов.
— Сообщение о Каменеве делает Лапшин, — ответил я.
— Не сообщение, а читаю эссе, — поправил Лапшин. — Я сгруппировал в общем-то известные материалы, но кое-что есть о рождении нового социального типа. Так мне кажется…
14
— Я слышал такую байку, — начал свой рассказ Лапшин. — Это было в Сольвычегодске. Сталин ходил по базару, и к нему пристала цыганка: "Давай погадаю", — "Я сам тебе могу погадать, — ответил он. — И всю твою судьбу могу тебе предсказать". — "Ну предскажи, если ты такой умный". И Сталин сказал ей: "Умрешь ты к вечеру, и ребенок твой останется сиротой". — "У, какой ты нехороший, — сказала ему цыганка. — И глаз у тебя нехороший". А когда Сталин уходил с базара вместе со своим знакомым по ссылке, у входа толпился народ. Они подошли и увидели убитую цыганку. Ссыльный товарищ спросил у Сталина:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Эти слова необычайно точно характеризуют Зарубу. Это я потом для себя сформулировал. А тогда Заруба просто меня подавлял не только своим авторитетом, но и смелостью идей, смелостью поисков. В блатном лексиконе есть термин "антилопа", что означает довольно сложное образование: не от мира сего, ищущий, необычный и даже творческий. Так вот, Заруба был немножко антилопой, и это не могло меня не волновать. Заруба нередко говорил такое, что я днями не мог опомниться. Например, он постоянно заговаривал о вере:
— Глубинные духовные процессы не нуждаются в проверке. Если бы вера была доступна научной проверке, она бы утратила свою силу, стала бы излишней. Маколлизму нужна сильная вера, примерно такая, какая была порождена христианством.
— Тогда нужен и свой Христос?
— Вы в самую точку попали. Подумайте над тем, почему человеческие страдания в христианстве стали так притягательны. Отвечу вам. Вера в любое учение есть прежде всего переживание. Она не может быть обоснована логически. Здоровая вера должна отвергать любые попытки рационального проникновения в учение. Вера не доказывает себя, а показывает. Ваша задача — разработать такие мероприятия, которые бы показали всем, что мучения и страдания есть условия высших человеческих радостей.
— Тогда маколлизм должен соединиться с христианством.
— Я против этого не возражаю. Больше того. Маколлизм признает чисто русскую идею Всеединства, где в согласии пребывают Христос, Будда, Мухаммед, Моисей и другие пророки. Беда предшествующих социальных преобразований состояла как раз в том, что преобразователи отвергали Бога. Нам нужна система, пронизанная жаждой веры, а какая будет основа этой системы, Религиозная или антирелигиозная, — это неважно. Приступайте к разработке этой системы.
11
И вот тогда я произнес эту премерзкую революционную фразу, которая сразу дала возможность ощутить холод прошлых бурь. Я сказал:
— Революция в белых перчатках не делается.
— Великолепные роли: демократический Пилат и авторитарный Христос — это гениальный ход, — сказал Никольский. — В какой же ипостаси вы, дорогой командарм, предстанете перед своей армией?
Издевательства со стороны Никольского я не ожидал. Он вдруг спаялся с Лапшиным, который заметил:
— Крайности смыкаются и не всегда дают новое качество. Раз нет белых перчаток, пойдем в рукопашную. Нам не до слезинок!
— Сейчас время такое — победителей все равно будут судить, — отрезал я.
Как же мне горько было, когда я гнал пену на официальном собрании научного толковища! Должно быть, молитва помогла. Я безболезненно вошел в самое дальнее хранилище суррогатных тайн. Моя речь могла бы сойти за шедевр демагогии. Я утверждал, ничего не утверждая! Я выкрикивал призывы, ни к чему не призывая. Я обещал, и мои обещания не стоили и ломаного гроша. Но я подчеркнул, что вместе с партийной организацией, то есть вместе с Никулиным, в обнимку (кто из нас демократический Пилат, а кто авторитарный Христос — это неважно, сегодня все поменялось местами!) мы будем заботиться о каждом, каждого будем беречь, каждому создадим такие условия, такие условия… ах, какие условия мы создадим!
И когда весь суррогатный гуманизм был выплеснут на головы членов нашего толковища, требовалось еще этому гуманизму придать социалистическую крепость, то есть надо было немедленно, безотлагательно вогнать в глотку этому гуманизму осиновый кол, архиважный кол, можно сказать, краеугольный кол, пригвоздить, точнее, приколоть этот паршивый гуманизм к почве, к родной обыденности, к неидеализму, недемократизму, к некоммунизму и к неколлективизму, чтобы пришло полное отрицание, то есть такое "НЕТ", которое никогда не пропустит ни одно "да", ни одно согласие, способное хоть как-то растопить, разжалобить, расчеловечить личность! Нет, нет и нет! И я поверх осины еще и металла саданул:
— Мы не позволим сорвать план! Мы примем меры! Я не согласен с товарищем Манекиным, будто нельзя составить план работы за неделю. Существующая группа годами работала над подготовкой к плану. Что же, еще годы ждать, чтобы снова ничего не было! Не позволим, товарищи! У нас к понедельнику будет выполнена работа. Как вы считаете, Геннадий Никандрович?
— А как же иначе! — тряхнул челюстью мой зам по организационным вопросам.
Итак, первое приобщение состоялось. Модель Багамюка заработала. Никулин заглотнул наживку. Даже не пришлось ему оттопыривать челюсть.
А после совещания я все-таки добил Никулина:
— Ты должен первым показать пример. Завтра же план на стол. Это даст тебе моральное право требовать от других! Я тебя призываю к беспощадности! У нас нет времени на выяснения отношений. Мы в цейтноте. Нам некуда отступать. — Я изрыгал эти заклинания, не глядя на Никулина, а он молчал, а я сыпал и сыпал этот словесный мусор, вспоминая пустопорожние речи Зарубы, и тайно радовался тому, как шалеет на моих глазах мой заместитель и как он со всем соглашается и твердит свое пошлое:
— А как же!
— Ну и лады. Завтра суббота, я приду поработать, а ты часикам к двенадцати притащи свой план…
— От черт, а я собрался на кладбище завтра, могилку деда надо подкрасить.
— Это хорошо, брат, ты пораньше съезди на кладбище, а к двенадцати тебя жду. Мы теперь вдвоем с тобой отвечаем за дело.
К двенадцати он пришел, как побитый, хмельной и со следами краски на руках.
— Знаешь, я ничего не сделал, так получилось: шурин вечером приехал с женой, а завтра уезжает. Из Хабаровска в Одессу едет. Вот тебе презент от моего шурина — икорка с Востока Дальнего.
Икорку я взял. Сказал Никулину:
— Ладно, браток, иди провожай шурина, а завтра неси-ка план.
Хотел было что-то сказать мне в ответ Никулин, а не сказал. В воскресенье он не пришел. Я ему позвонил. Он каялся.
Исходя из системы Зарубы, я так решил, и со мною согласились Лапшин и Никольский: клиент был готов, его надо было "брать".
12
Но "брать" его не пришлось. Недооценили мы Никулина. Он не терял времени, в чем я скоро убедился. Он сказал мне заговорщицки:
— Надо переговорить. И как можно скорее.
— С удовольствием, — ответил я, несколько опешив.
— Я человек прямой и, может быть, даже грубый, но я никогда не был двурушником, не вел двойных игр, — так начал он свой "прямой" разговор. Я про себя отметил: "Что ж, все как полагается: обычные аргументы двурушника и "откровенно прямого" группового человека, который служит сразу всем, если это выгодно".
Он развернул папку, и я глазам своим не поверил: докладные записки Сталину руководителей НКВД — Ежова, Ягоды, Берии, Абакумова…
— Каким образом? — удивился я. — Подлинники?
— А как же! — усмехнулся Никулин. — У меня сохранились с органами прочные связи. Я кое-что еще притащил. Это особенно будет тебе интересно, — и он вытащил папку, на которой было написано: "Материалы расследования жалоб по колонии строгого режима 6515 дробь семнадцать".
Я ахнул. В папке были доклады Зарубы. Данные его исследований, ответы и жалобы, подписанные капитаном Ореховым, Багамюком, Квакиным и другими.
— Да, этой папочке цены нет. Это же клад, Геннадий Никандрович.
Я листал папку, а он все говорил и говорил о том, какие у него есть возможности, что, если понадобится продолжить эксперимент в этой колонии, может быть, помочь Зарубе, которого прямо-таки заклевали, а после наших статей в журнале "Пламя" совсем ему туго пришлось… Он еще о чем-то говорил, а я уже почти не слушал, листал и листал бумаги, где и про нас с Никольским и Лапшиным говорилось, говорилось не очень лестно… А потом он замолчал, и когда я поднял глаза, то увидел, как слезы скатываются по его рябому лицу, и он сидел и не стыдился своих слез.
— Да что с тобой? — сказал я с участием.
— Ты, может, решишь, что я примазаться к тебе хочу. А я ночами не спал: когда тебя взяли и когда тебя наши уволили, раз десять подымал вопрос о том, чтобы взять тебя на поруки…
— Верю.
— Нет. Никогда ты мне до конца не поверишь. — Он огромным платком закрыл лицо. — А я готов тебе служить. Готов быть тенью твоей, и поверь мне, смогу помочь тебе основательно. Я и в эту колонию могу смотаться, если ты команду дашь. Подготовим заключительный этап эксперимента, организуем внедрение, проведем конференцию коллегию Министерства внутренних дел, ученый совет. Я на всякий случай уже заручился поддержкой…
— Однако ты силен, — сказал я, и он просиял, довольный похвалой.
— И уж извини меня, но для дела будет лучше, если мы на "вы" перейдем…
Я оценил и этот ход. Все учел Никулин.
— Будем считать наш разговор конфиденциальным? — спросил я,
— А как же! Ни одна душа не будет знать, — ответил он с подобестрастием.
13
Однако я ему все равно не верил. У нас с Никольским и Лапшиным созрел еще один коварный замысел. Мы провели еще одно заседание лаборатории. Я вышел на каких-нибудь полчаса. Этого времени было достаточно, чтобы Никулин был разделан под орех Лапшиным и Никольским. Никулин был изодран в клочья! Как же! Все выполнили план, а он принес какие-то ошметки. Я вошел в самый разгар битвы. И тут же сделал коронный ход Зарубы, сказал:
— Товарищи, дело в том, что в невыполнении задания я виноват. Мне пришлось в субботу и в воскресенье отвлечь Геннадия Никандровича по очень важным делам.
— Он мог бы сам нам сказать об этом, — пробурчал Никольский.
— Ну вы же знаете скромность Геннадия Никандровича. Сделает он план к среде. Мы так с ним и договорились. Что, у Манекина тоже ничего не получилось? И у Канистрова? Что ж, товарищи, это не беда, давайте к среде постараемся. Но я еще раз хочу подчеркнуть, если кто не успеет, не беда — поможем…
— Спасибо тебе, дорогой, прикрыл ты меня, — сказал после совещания Никулин.
— А как же! — засмеялся я.
А на директорате в этот же день я обстоятельно докладывал о том, как коллектив, точнее, группа дружно включилась в дело, рассказал, как помогает Никулин, как ни свет ни заря встает и тормошит меня, руководителя, и спасу мне нет от его инициативы, работоспособности и ответственности. Этим директоратом я произвел последнюю шлифовку моего экстракта, часть которого теперь хранилась в недрах головы Никулина, в недрах других голов.
Предстоял еще и заключительный этап работы. К среде был оттарабанен на машинке проект плана работы на пять лет. Документ включал три основных блока, в каждом из них было по три раздела. То есть по одному разделу на человека. Была определена также и примерная структура каждого раздела, которая включала в себя непременный исторический момент, теорию вопроса, методологию, методику и систему внедрения. Я знал, что ни с одним из этих вопросов Никулин не справится, тем не менее я ему добросовестно вдалбливал:
— Современный политический лидер во всем мире, во всех системах содержит харизматические элементы. И Сталина, и Гитлера, и Хомейни, и Тэтчер избрал народ. Народ слепо верит им, любит их. В немецкой конституции в параграфе сорок один было записано, что глава рейха избирается всем немецким народом. Этот лидер формирует кабинет министров и ведет борьбу с бюрократией, с коррупцией, развивает демократические начала, заботится о развитии харизматических элементов в средних и нижних звеньях управленческих кадров.
Конфликт между корпоративными и демократическими лидерами, группами и кланами — это столкновение темных сил и демократии, паразитизма и самоотречения, правды и лжи. Надо на конкретных примерах раскрыть механизмы этой борьбы в различных социальных структурах. Надо заглянуть в историю, в борьбу сталинских кланов и противодействующих им групп.
— А не берем ли мы на себя слишком много? — спросил Никулин.
— А что ты можешь предложить?
— Трудное дело. Непорядок. Есть же Институт истории СССР, Институт истории КПСС, и ничего…
— Вот надо с ними связаться и взять у них все необходимое… Но тут тебе могут помочь, в частности, Канистров и Вселенский.
— Они помогут! — возмутился Никулин. — Поразболтались все. Никто ничего не хочет! Только бы урвать!
Никулин горел! Его челюсть работала, как двигатель внутреннего сгорания. Он был уже включен в родную плоть: надо спрашивать и спрашивать! Ругать других! Надо лаять. Экстракт действовал в полную силу. Чтобы не погасить огонь, я его взбодрил:
— Мы тебе расписали твою тему, ты ее перепиши в индивидуальный план, и дело с концом…
А на очередном совещании снова была развернута чистая демагогия зарубо-квакинского толка. Я говорил:
— Если кто-то желает изменить план, пусть даст свои предложения. Мы с партийной организацией (это значит с Никулиным) подработаем ваши предложения и внесем нужные коррективы. Срок — до понедельника. С понедельника начинаем ровную планомерную жизнь.
Никто, разумеется, никакие коррективы не внес, и план был утвержден. И снова я произнес речь:
— Каждый сотрудник отчитывается о проделанной работе в понедельник и четверг. Никаких устных отчетов. На стол кладутся рукописи и материалы исследования.
— Что же можно сделать за три дня? — возмутился Канистров.
— Вот и посмотрим, что же можно сделать за три дня, — ответил спокойно Лапшин и рассказал, как однажды отряд осужденных во главе с покойным Васей Померанцевым за трое суток выполнил месячную норму.
— Но у нас не такой строгий режим, — улыбнулся Вселенский.
— А вы как считаете? — спросил я у Никулина. — Надо вводить строгую отчетность?
— А как же! — ответил Никулин. — Будем спрашивать невзирая на лица.
Я прислушивался к отвратительному, монотонному гулу заведенной мною машины, и мне становилось тоскливо: сколько же сил я трачу и еще долго буду тратить на создание подобных никому не нужных громоздких перемычек, механизмов, перемалывающих пустословие, демагогию, авторитарность!
Когда вышли на улицу, Лапшин сказал:
— Группа начинает работать, как самый четкий сталинский аппарат…
— Все будет зависеть от того, каким содержанием наполнится эта работа, — как бы возражая, ответил Никольский. — Кстати, завтра наша первая философско-литературная среда, товарищ Степнов.
— Сообщение о Каменеве делает Лапшин, — ответил я.
— Не сообщение, а читаю эссе, — поправил Лапшин. — Я сгруппировал в общем-то известные материалы, но кое-что есть о рождении нового социального типа. Так мне кажется…
14
— Я слышал такую байку, — начал свой рассказ Лапшин. — Это было в Сольвычегодске. Сталин ходил по базару, и к нему пристала цыганка: "Давай погадаю", — "Я сам тебе могу погадать, — ответил он. — И всю твою судьбу могу тебе предсказать". — "Ну предскажи, если ты такой умный". И Сталин сказал ей: "Умрешь ты к вечеру, и ребенок твой останется сиротой". — "У, какой ты нехороший, — сказала ему цыганка. — И глаз у тебя нехороший". А когда Сталин уходил с базара вместе со своим знакомым по ссылке, у входа толпился народ. Они подошли и увидели убитую цыганку. Ссыльный товарищ спросил у Сталина:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68