— перебил Вышинского Сталин. — А какое имущество можно назвать не личным? Кто в вашей семье может определить ваше личное имущество? У Льва Борисовича, например, прекрасная библиотека, но я знаю, что часть книг, насколько мне известно, принадлежала членам семьи. Вы подумайте об этих формулировках, товарищ Вышинский. Так за что Коллегия приговорила товарища Каменева к высшей мере наказания?
— Товарищ Каменев разоблачен как автор ряда тяжких преступлений, среди которых и убийство Кирова, а также заговор свержении власти, убийство самых дорогих и любимых вождей нашей партии и нашей Родины — товарищей Сталина, Кагановича, Ворошилова, Орджоникидзе, Жданова и других руководителей социалистического общества. Это доказано, и виновные признались. Правда, Зиновьев и Каменев утверждают теперь, что это арабские сказки, но у нас есть неопровержимые доказательства… Я в своей речи требовал расстрелять всех взбесившихся псов, расстрелять всех до одного, а в первую очередь вот этого мерзавца Каменева!
— Товарищ Вышинский! — крикнул Сталин. — Лев Борисович мой гость, а гость — это больше, чем друг и соратник, и я не позволю!
— Товарищ Сталин, интересы партии и народа для меня выше всего! Это не только я, но народ требует расстрела…
— Хорошо, хорошо, я понял вашу позицию, — сурово сказал Сталин. — Можете идти, товарищ Вышинский. И прошу вас строжайшим образом соблюдать советскую законность. Это главное теперь для нас… — Когда Вышинский вышел, Сталин сказал, обращаясь к Каменеву:- Печально все получается, Лев. Я постараюсь кое-что предпринять. И медлить нельзя. Вот тебе лист бумаги, а вот и ручка. Напиши-ка кратенько на имя Политбюро свою просьбу. Предельно кратко. Буквально в двух словах, а я попробую что-нибудь сделать для тебя.
Сталин отошел к столику в глубине кабинета, где под стеклом лежала посмертная ленинская маска. О чем думал Сталин, рассматривая ленинский оттиск? Что вспоминал, изредка поглядывая на красивую скульптурную каменевскую голову, об этом никто никогда не узнает.
Когда Каменев подал исписанный лист бумаги, в комнату вошли военные:
— Пора, — сказал один из них.
— Ну что ж, Лев Борисович, до встречи, — сказал Сталин.
Когда дверь захлопнулась за бывшим лидером партии, Сталин набил трубку табаком и, улыбнувшись, сжег каменевское прошение.
Из сизого дыма, как в цирковом представлении, будто бы выросла фигура в генеральской форме тридцатых годов.
— Почему "будто бы"? — возмутилась фигура, вытаскивая из кожаного портфеля папку с надписью "Тайная история сталинских преступлений". — Я реальное историческое лицо — Лев Фельдбин, бывший генерал НКВД. В тридцать восьмом, будучи в Испании, спасся бегством в США.
— Изменник! — закричал вынырнувший из-под стола Заруба. — Показания предателей недействительны!
— Что мне оставалось делать? Мои коллеги, все, кто готовил троцкистско-зиновьевский процесс, были расстреляны. В тридцать седьмом к стенке поставили заместителей наркома Агранова и Прокофьева. В этом же году казнили начальников отделов управления государственной безопасности Молчанова, Паукера, Шанина, Гая и моего друга Миронова. В марте тридцать восьмого укокошили, как вам известно, Ягоду. Следователь Черток, допрашивавший Каменева и Зиновьева, выбросился из окна своего кабинета, когда за ним пришли.
— Вы для чего, собственно, явились? — спросил я.
— Сделать некоторые уточнения. Сталин лично разрабатывал интриги процессов. Лично учил аппарат беспощадности. Он однажды сказал Миронову: "Не говорите мне больше, что Каменев или кто другой из арестованных способен выдержать наше давление. Не являйтесь ко мне с докладом, пока у вас не будет признания Каменева! Скажите Каменеву, что, если он откажется дать на суде нужные показания, мы найдем ему достойную замену — его собственного сына, который признается суду, что по заданию троцкистов готовил террористический акт против руководителей партии. Это сразу на него подействует…"
Миронов попытался заметить, что сын Каменева несовершеннолетний. На что Сталин ответил: "У врагов нет возраста".
— И вы хотите сказать, что Каменев сломался после долгих пыток и стал давать показания?
— Это было бы грубым упрощением, — ответил бывший генерал государственной безопасности. — Каменев, в отличие от Зиновьева, мужественно вынес все пытки. Его поджаривали, били и оскорбляли, а он молчал. Молчал, пока Зиновьев не уговорил его пойти на сделку. Встреча со Сталиным действительно состоялась, но не перед казнью, а перед судом. Зиновьев взывал к благоразумию Сталина: "Вы хотите изобразить ленинское Политбюро и личных друзей Ильича беспринципными бандитами, а нашу партию представить змеиным гнездом интриг, предательств и убийств… Если бы Ленин был жив, если бы он видел все это!" Зиновьев разразился рыданиями. Ему налили воды. Сталин выждал, пока Зиновьев успокоился, и негромко сказал: "Теперь поздно плакать. О чем вы думали, когда вступали на путь борьбы с ЦК? ЦК не раз предупреждал вас, что ваша фракционная борьба кончится плачевно. Даже теперь вам говорят: подчинитесь воле партии — и вам, и всем тем, кого вы завели в болото, будет сохранена жизнь". — "А где гарантия, что вы нас не расстреляете?" — спросил Каменев. И вот тут-то Сталин потерял равновесие. Он сказал в гневе: "Гарантия! Какая может быть гарантия! Смешно! Может быть, вы хотите официального соглашения, заверенного Лигой Наций? Вы забываете, что вы не на базаре, а на Политбюро. Задавая такой вопрос, вы снова скатываетесь в болото прежних интриг!" — "Нет, какая наглость! — заорал что есть мочи Ворошилов. — Это возмутительно! Торговаться из-за какой-то паршивой своей жизни! Партия и народ строят первое в мире пролетарское государство, а они опять за свое. Да вы должны стать перед товарищем Сталиным на колени за то, что вам до сих пор сохраняют жизнь! Если вы не желаете спасать свои шкуры, подыхайте. Черт с вами!"
Сталин был великим актером. Величественным жестом он остановил Ворошилова и ласково призвал изможденных пленников к благоразумию: "Вы рассуждаете, как самые отсталые обыватели. Вы внушили себе, будто мы устраиваем процесс для того, чтобы вас расстрелять. Согласитесь, мы могли бы это сделать давно. Без суда. Как это делали вы в свое время, товарищ Зиновьев и товарищ Каменев. Но мы не пойдем по вашему пути. Большевики всегда были последователями Ленина и никогда не станут проливать кровь старых партийцев, какие бы тяжкие грехи по отношению к партии за ними ни числились…" — "Значит, не расстреляют нас?" — спросил Каменев. "Если вы сохраните нам жизнь, мы готовы дать нужные показания на суде", — заверил Зиновьев. "Это само собой разумеется", — ответил Сталин…"
— Простите, — обратился я к генералу. — Вы хотите оправдать Зиновьева и Каменева? Разве они не были преступниками? Разве не Зиновьев приказал расстрелять без суда и следствия Гумилева?
— Они были солдатами революции.
— Никаких солдатов! — закричал Заруба. — Убийцы пожизненно остаются убийцами, и никто, даже господь Бог, не в силах их реабилитировать!
28
Вожди сравнивали Революцию с родами. Как роды превращают женщину в измученный, истерзанный, обезумевший от боли окровавленный кусок мяса, так и революция ввергает общество в тяжелые муки страданий, в смертельную болезнь, где выживает далеко не каждый, а выжившим не всем удается подняться. Тяжелые муки и смертельные исходы, особенно в первом революционном периоде, опасны и чреваты новыми трагедиями. В революционной стихии господствует Необходимость, дополнением которой может быть Случайность. Все, что происходило в России, было закономерным и необходимым. Закономерной была кровавая месть и бесконечные гражданские войны с убийствами, доносами и предательствами, закономерными были трудные процессы рождения новых форм жизни, новых отношений между людьми, новых форм борьбы между различными группами и социальными общно-стями. Эта борьба была беспощадной и кровавой. Она привела к голоду, нищете, массовым смертям, к непоправимым трагедиям. Кто-то один должен был брать на себя всю ответственность за содеянное зло, именуемое добром, необходимостью, единственной целью или, может быть, средством, которое приводило к великой цели. Миллионы расстрелянных, утопленных, растерзанных. Возможно, первым таким человеком был Троцкий, не демон — бес революции. Его поезд, состоящий из штаба главнокомандующего на колесах, кухни, бани, типографии и ревтрибунала с горсткой матросов и солдат, наделенных властью карать тех, кто оступился, внушал страх. Уже развенчанный Троцкий, Троцкий-эмигрант, а точнее, изгнанник, Троцкий, не осознавший все зло, которое он совершил, нераскаявшийся, все тот же беспощадный демон зла, спокойно подытожил в "Моей жизни": "Я издал приказ, напечатанный в типографии моего поезда и оглашенный во всех частях армии: "Предупреждаю: если какая-либо часть отступит самовольно, первым будет расстрелян комиссар части, вторым — командир. Мужественные, храбрые солдаты будут поставлены на командные посты. Трусы, шкурники и предатели не уйдут от пули. За это я ручаюсь перед лицом Красной Армии" (Троцкий Л. Моя жизнь. Т. 2, с. 130. Берлин, 1930.)
Поезд Троцкого нес смерть. И ни разу не дрогнула рука реввоенмора.
— Не предавайте меня трибуналу. Отправьте меня солдатом в цепь, — просили иной раз те, кто был отважен и награжден в предыдущих боях.
Троцкий был неумолим: закон революции беспощаден.
В 1919 году Троцкий разрабатывает систему милитаризации страны. Он предлагает строить жизнь крестьян, рабочих по армейскому образцу. Все разбиты на отряды, взводы, части, соединения. Во главе — командиры, у каждого трудовая и красноармейская книжка, разведка превращена в отдел учета, который держит в поле зрения каждого работника, запрещает людям болтаться без дела или уходить без спросу с одного предприятия на другое. И пучок повинностей — военная, трудовая, снеговая (каждый должен чистить снег), хлебная, санитарная. Невыполнение повинностей рассматривается как дезертирство и предательство революции, ревтрибунал имеет право карать. Высшая кара — смерть! Смерть во имя революции. Смерть именем революции! Троцкому был выдан карт-бланш. Его побаивались. Побаивался и Сталин, и Ворошилов, которые в Царицыне пытались поступать по-своему. Троцкий никому не давал спуску. Он ратовал за железную дисциплину. Убеждал Политбюро и Ленина в том, что иного выхода у революции нет. Ленин настолько доверял Троцкому, что однажды выдал ему чистые бланки за своей подписью.
Затем наступил второй период, может, не менее трудный. Создавались новые формы общения, новые коллективные единения, новые способы производства, где опять-таки преобладали искривленные трагические процессы, являющиеся следствием бескультурья, бедности и неопытности. Это были как бы вторые роды социума, когда обессиленное, растерзанное, исковерканное общество еще не оправилось после первых родов. Новая смерть подкралась к людям, и, чтобы защитить от нее, надо было что-то придумать, что-то делать. Наступила пора уныния, горя, массового отчаяния. Горы трупов валялись на земле, и некому было хоронить людей. И альтернатива: либо признать гибельность революции, либо строить над котлованом новый замок. Надо было защищать революцию как спасительницу от смерти или свалить на нее все беды. Говорят, Сталин лично написал приказ от 5 августа 1932 года, в котором говорилось о том, что за горсть зерна, за срезанные колоски недозревшего хлеба полагается высшая мера — расстрел. Иногда Сталину докладывал какой-нибудь секретарь губкома:
— Народ помирает сотнями и тысячами. В деревнях нет хлеба. Дети с пухлыми животами, женщины исступленно молят о смерти! Сталин улыбался:
— Вы, товарищ Семенов, сказки нам не рассказывайте. Если вы хотите стать литератором, пожалуйста, тогда освободите место секретаря губкома, а сами пишите сказки…
На место Семенова немедленно назначали какого-нибудь Петрова, который уже через месяц бойко тараторил с трибуны:
— Наш народ смело идет к начертанным победам. Все как один строят социализм — самый передовой в мире строй. Настроение у народа самое наилучшее, а виноваты во всем враги народа, с которыми рабочие и крестьяне ведут беспощадную борьбу.
— Все это правильно, товарищ Петров. Расскажите нам поподробнее, как вам удалось и выполнить план по хлебосдаче, и добиться того, чтобы ваши колхозы стали зажиточными.
И Петров рассказывал, зал аплодировал, и Сталин улыбался, и было абсолютное единение всех, кто присутствовал на очередном слете или. партийном активе.
И, конечно же, дело не в Сталине. Революция перевернула все вверх дном. Группы и кланы образовывались сами по себе, а точнее, в силу своих неформально-революционных закономерностей, когда повсюду у власти появлялись примерно схожие группировки, в которые входили люди с новыми должностями: выстраивалась новая пирамида бюрократической иерархии. Семеновы, Каменевы и Бухарины не выдерживали в этой пирамиде, и их сметало в пропасть. А Петровы, Сталины и Кагановичи входили в силу, они объединялись, вершили суды над своими противниками, устанавливали жесткий режим. Новым социальным образованиям требовалась своя элита, свой кормчий. И во всех отношениях устраивал Сталин: не дворянин, не еврей, в старой шинели, куряка и выпивоха, матерщинник, готовый за революцию и за народ пойти на что угодно… И Сталин "уступил" толпе. Уступил, потому что понимал, что он один-единственный настоящий претендент на пост кормчего. И не было случайностью то, что народ пошел за ним, пошел, потому что рядом с ним были такие же, как он, из бедных, из рабочих, от станка или от прилавка — и Калинин, и Ворошилов, и Каганович, и Молотов, и Киров… Нет, победила не просто новая группировка, а та часть верхушки, которая наибольшим образом устраивала самые темные низы голодающего и бунтующего народа. И вот тут-то и сказался черный гений Сталина. Он стал опираться на темные и грязные начала революционных низов, а точнее, анархически-революционных низов, он опутал страну сетью кланов, на самом верху которых создавался в лихорадочной спешке некий эталон партийного клана, по образцу которого выравнивались, лепились, подстригались, выращивались миллионы новых кланов во всех уголках необъятной державы с ее республиками и автономиями. Создавался и новый тип коллектива-группы, и новый тип человека этой группы. Макаренко, как известно, заметил появление этого нового человеческого типа в 1937 году. Этот человеческий тип, по мнению наблюдательного педагога-писателя, наиболее полно воплощен в чекисте: нервы подобны тросам, улыбка и уверенность на лице, неспособность, подобно интеллигенту, рефлексировать и разваливаться на диване, неприязнь к Достоевскому, к самоанализу, к минорным настроениям, потребность укреплять группу, служить ей во что бы то ни стало, признавать требования группового руководителя выше личных.
Однажды, после раскрытия "заговора" в Красной Армии и расстрела ее военачальников, Тухачевского и других, нарком внутренних дел Ежов на одном из банкетов заявил своим подчиденным: "Мы должны сейчас так воспитать чекистов, чтобы это была тесно спаянная и замкнутая секта, безоговорочно выполняющая мои указания" ("Правда", 29 апреля 1988 г.).
Итак, секта, клан, группа, замкнутая и нерушимая. Замкнутость нужна непременно, чтобы тайно вершить злые дела, чтобы тайно пользоваться благами жизни (пайки, дополнительные зарплаты, бесплатные путевки, дачи, машины и прочее). Полное подчинение групповым "ценностям", командам групповых лидеров. В качестве метода — тщательный индивидуальный отбор, досье на каждого, учет всех промахов и ошибок, воздействие коллектива на личность, контроль днем и ночью, неустанный и неусыпный. В 1938 году лидер чекистов Ежов и его подручный следователь Фриновский уже под следствием давали такие показания. Фриновский: "Ежов требовал от меня подбирать таких следователей, которые были бы или полностью связаны с нами, или за которыми были бы какие-либо грехи и они знали, что эти грехи за ними есть, а на основе этих грехов полностью держать их в руках… По-моему, скажу правду, если, обобщая, заявлю, что очень часто показания давали сами следователи, а не подследственные. Знало ли руководство наркомата, то есть я и Ежов? Знали и поощряли. Как реагировали? Я, честно, никак, а Ежов даже это поощрял". Ежов объяснял на суде: "Порядок рассмотрения дел был до крайности упрощен. Он был проще и в этом смысле бесконтрольнее, чем по обычным уголовным делам… Прокуратура СССР не могла, конечно, не замечать этих извращений. Поведение Прокуратуры СССР и, в частности, прокурора СССР Вышинского я объясняю той же боязнью поссориться с НКВД и показать себя не менее "революционным" в смысле проведения репрессий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
— Товарищ Каменев разоблачен как автор ряда тяжких преступлений, среди которых и убийство Кирова, а также заговор свержении власти, убийство самых дорогих и любимых вождей нашей партии и нашей Родины — товарищей Сталина, Кагановича, Ворошилова, Орджоникидзе, Жданова и других руководителей социалистического общества. Это доказано, и виновные признались. Правда, Зиновьев и Каменев утверждают теперь, что это арабские сказки, но у нас есть неопровержимые доказательства… Я в своей речи требовал расстрелять всех взбесившихся псов, расстрелять всех до одного, а в первую очередь вот этого мерзавца Каменева!
— Товарищ Вышинский! — крикнул Сталин. — Лев Борисович мой гость, а гость — это больше, чем друг и соратник, и я не позволю!
— Товарищ Сталин, интересы партии и народа для меня выше всего! Это не только я, но народ требует расстрела…
— Хорошо, хорошо, я понял вашу позицию, — сурово сказал Сталин. — Можете идти, товарищ Вышинский. И прошу вас строжайшим образом соблюдать советскую законность. Это главное теперь для нас… — Когда Вышинский вышел, Сталин сказал, обращаясь к Каменеву:- Печально все получается, Лев. Я постараюсь кое-что предпринять. И медлить нельзя. Вот тебе лист бумаги, а вот и ручка. Напиши-ка кратенько на имя Политбюро свою просьбу. Предельно кратко. Буквально в двух словах, а я попробую что-нибудь сделать для тебя.
Сталин отошел к столику в глубине кабинета, где под стеклом лежала посмертная ленинская маска. О чем думал Сталин, рассматривая ленинский оттиск? Что вспоминал, изредка поглядывая на красивую скульптурную каменевскую голову, об этом никто никогда не узнает.
Когда Каменев подал исписанный лист бумаги, в комнату вошли военные:
— Пора, — сказал один из них.
— Ну что ж, Лев Борисович, до встречи, — сказал Сталин.
Когда дверь захлопнулась за бывшим лидером партии, Сталин набил трубку табаком и, улыбнувшись, сжег каменевское прошение.
Из сизого дыма, как в цирковом представлении, будто бы выросла фигура в генеральской форме тридцатых годов.
— Почему "будто бы"? — возмутилась фигура, вытаскивая из кожаного портфеля папку с надписью "Тайная история сталинских преступлений". — Я реальное историческое лицо — Лев Фельдбин, бывший генерал НКВД. В тридцать восьмом, будучи в Испании, спасся бегством в США.
— Изменник! — закричал вынырнувший из-под стола Заруба. — Показания предателей недействительны!
— Что мне оставалось делать? Мои коллеги, все, кто готовил троцкистско-зиновьевский процесс, были расстреляны. В тридцать седьмом к стенке поставили заместителей наркома Агранова и Прокофьева. В этом же году казнили начальников отделов управления государственной безопасности Молчанова, Паукера, Шанина, Гая и моего друга Миронова. В марте тридцать восьмого укокошили, как вам известно, Ягоду. Следователь Черток, допрашивавший Каменева и Зиновьева, выбросился из окна своего кабинета, когда за ним пришли.
— Вы для чего, собственно, явились? — спросил я.
— Сделать некоторые уточнения. Сталин лично разрабатывал интриги процессов. Лично учил аппарат беспощадности. Он однажды сказал Миронову: "Не говорите мне больше, что Каменев или кто другой из арестованных способен выдержать наше давление. Не являйтесь ко мне с докладом, пока у вас не будет признания Каменева! Скажите Каменеву, что, если он откажется дать на суде нужные показания, мы найдем ему достойную замену — его собственного сына, который признается суду, что по заданию троцкистов готовил террористический акт против руководителей партии. Это сразу на него подействует…"
Миронов попытался заметить, что сын Каменева несовершеннолетний. На что Сталин ответил: "У врагов нет возраста".
— И вы хотите сказать, что Каменев сломался после долгих пыток и стал давать показания?
— Это было бы грубым упрощением, — ответил бывший генерал государственной безопасности. — Каменев, в отличие от Зиновьева, мужественно вынес все пытки. Его поджаривали, били и оскорбляли, а он молчал. Молчал, пока Зиновьев не уговорил его пойти на сделку. Встреча со Сталиным действительно состоялась, но не перед казнью, а перед судом. Зиновьев взывал к благоразумию Сталина: "Вы хотите изобразить ленинское Политбюро и личных друзей Ильича беспринципными бандитами, а нашу партию представить змеиным гнездом интриг, предательств и убийств… Если бы Ленин был жив, если бы он видел все это!" Зиновьев разразился рыданиями. Ему налили воды. Сталин выждал, пока Зиновьев успокоился, и негромко сказал: "Теперь поздно плакать. О чем вы думали, когда вступали на путь борьбы с ЦК? ЦК не раз предупреждал вас, что ваша фракционная борьба кончится плачевно. Даже теперь вам говорят: подчинитесь воле партии — и вам, и всем тем, кого вы завели в болото, будет сохранена жизнь". — "А где гарантия, что вы нас не расстреляете?" — спросил Каменев. И вот тут-то Сталин потерял равновесие. Он сказал в гневе: "Гарантия! Какая может быть гарантия! Смешно! Может быть, вы хотите официального соглашения, заверенного Лигой Наций? Вы забываете, что вы не на базаре, а на Политбюро. Задавая такой вопрос, вы снова скатываетесь в болото прежних интриг!" — "Нет, какая наглость! — заорал что есть мочи Ворошилов. — Это возмутительно! Торговаться из-за какой-то паршивой своей жизни! Партия и народ строят первое в мире пролетарское государство, а они опять за свое. Да вы должны стать перед товарищем Сталиным на колени за то, что вам до сих пор сохраняют жизнь! Если вы не желаете спасать свои шкуры, подыхайте. Черт с вами!"
Сталин был великим актером. Величественным жестом он остановил Ворошилова и ласково призвал изможденных пленников к благоразумию: "Вы рассуждаете, как самые отсталые обыватели. Вы внушили себе, будто мы устраиваем процесс для того, чтобы вас расстрелять. Согласитесь, мы могли бы это сделать давно. Без суда. Как это делали вы в свое время, товарищ Зиновьев и товарищ Каменев. Но мы не пойдем по вашему пути. Большевики всегда были последователями Ленина и никогда не станут проливать кровь старых партийцев, какие бы тяжкие грехи по отношению к партии за ними ни числились…" — "Значит, не расстреляют нас?" — спросил Каменев. "Если вы сохраните нам жизнь, мы готовы дать нужные показания на суде", — заверил Зиновьев. "Это само собой разумеется", — ответил Сталин…"
— Простите, — обратился я к генералу. — Вы хотите оправдать Зиновьева и Каменева? Разве они не были преступниками? Разве не Зиновьев приказал расстрелять без суда и следствия Гумилева?
— Они были солдатами революции.
— Никаких солдатов! — закричал Заруба. — Убийцы пожизненно остаются убийцами, и никто, даже господь Бог, не в силах их реабилитировать!
28
Вожди сравнивали Революцию с родами. Как роды превращают женщину в измученный, истерзанный, обезумевший от боли окровавленный кусок мяса, так и революция ввергает общество в тяжелые муки страданий, в смертельную болезнь, где выживает далеко не каждый, а выжившим не всем удается подняться. Тяжелые муки и смертельные исходы, особенно в первом революционном периоде, опасны и чреваты новыми трагедиями. В революционной стихии господствует Необходимость, дополнением которой может быть Случайность. Все, что происходило в России, было закономерным и необходимым. Закономерной была кровавая месть и бесконечные гражданские войны с убийствами, доносами и предательствами, закономерными были трудные процессы рождения новых форм жизни, новых отношений между людьми, новых форм борьбы между различными группами и социальными общно-стями. Эта борьба была беспощадной и кровавой. Она привела к голоду, нищете, массовым смертям, к непоправимым трагедиям. Кто-то один должен был брать на себя всю ответственность за содеянное зло, именуемое добром, необходимостью, единственной целью или, может быть, средством, которое приводило к великой цели. Миллионы расстрелянных, утопленных, растерзанных. Возможно, первым таким человеком был Троцкий, не демон — бес революции. Его поезд, состоящий из штаба главнокомандующего на колесах, кухни, бани, типографии и ревтрибунала с горсткой матросов и солдат, наделенных властью карать тех, кто оступился, внушал страх. Уже развенчанный Троцкий, Троцкий-эмигрант, а точнее, изгнанник, Троцкий, не осознавший все зло, которое он совершил, нераскаявшийся, все тот же беспощадный демон зла, спокойно подытожил в "Моей жизни": "Я издал приказ, напечатанный в типографии моего поезда и оглашенный во всех частях армии: "Предупреждаю: если какая-либо часть отступит самовольно, первым будет расстрелян комиссар части, вторым — командир. Мужественные, храбрые солдаты будут поставлены на командные посты. Трусы, шкурники и предатели не уйдут от пули. За это я ручаюсь перед лицом Красной Армии" (Троцкий Л. Моя жизнь. Т. 2, с. 130. Берлин, 1930.)
Поезд Троцкого нес смерть. И ни разу не дрогнула рука реввоенмора.
— Не предавайте меня трибуналу. Отправьте меня солдатом в цепь, — просили иной раз те, кто был отважен и награжден в предыдущих боях.
Троцкий был неумолим: закон революции беспощаден.
В 1919 году Троцкий разрабатывает систему милитаризации страны. Он предлагает строить жизнь крестьян, рабочих по армейскому образцу. Все разбиты на отряды, взводы, части, соединения. Во главе — командиры, у каждого трудовая и красноармейская книжка, разведка превращена в отдел учета, который держит в поле зрения каждого работника, запрещает людям болтаться без дела или уходить без спросу с одного предприятия на другое. И пучок повинностей — военная, трудовая, снеговая (каждый должен чистить снег), хлебная, санитарная. Невыполнение повинностей рассматривается как дезертирство и предательство революции, ревтрибунал имеет право карать. Высшая кара — смерть! Смерть во имя революции. Смерть именем революции! Троцкому был выдан карт-бланш. Его побаивались. Побаивался и Сталин, и Ворошилов, которые в Царицыне пытались поступать по-своему. Троцкий никому не давал спуску. Он ратовал за железную дисциплину. Убеждал Политбюро и Ленина в том, что иного выхода у революции нет. Ленин настолько доверял Троцкому, что однажды выдал ему чистые бланки за своей подписью.
Затем наступил второй период, может, не менее трудный. Создавались новые формы общения, новые коллективные единения, новые способы производства, где опять-таки преобладали искривленные трагические процессы, являющиеся следствием бескультурья, бедности и неопытности. Это были как бы вторые роды социума, когда обессиленное, растерзанное, исковерканное общество еще не оправилось после первых родов. Новая смерть подкралась к людям, и, чтобы защитить от нее, надо было что-то придумать, что-то делать. Наступила пора уныния, горя, массового отчаяния. Горы трупов валялись на земле, и некому было хоронить людей. И альтернатива: либо признать гибельность революции, либо строить над котлованом новый замок. Надо было защищать революцию как спасительницу от смерти или свалить на нее все беды. Говорят, Сталин лично написал приказ от 5 августа 1932 года, в котором говорилось о том, что за горсть зерна, за срезанные колоски недозревшего хлеба полагается высшая мера — расстрел. Иногда Сталину докладывал какой-нибудь секретарь губкома:
— Народ помирает сотнями и тысячами. В деревнях нет хлеба. Дети с пухлыми животами, женщины исступленно молят о смерти! Сталин улыбался:
— Вы, товарищ Семенов, сказки нам не рассказывайте. Если вы хотите стать литератором, пожалуйста, тогда освободите место секретаря губкома, а сами пишите сказки…
На место Семенова немедленно назначали какого-нибудь Петрова, который уже через месяц бойко тараторил с трибуны:
— Наш народ смело идет к начертанным победам. Все как один строят социализм — самый передовой в мире строй. Настроение у народа самое наилучшее, а виноваты во всем враги народа, с которыми рабочие и крестьяне ведут беспощадную борьбу.
— Все это правильно, товарищ Петров. Расскажите нам поподробнее, как вам удалось и выполнить план по хлебосдаче, и добиться того, чтобы ваши колхозы стали зажиточными.
И Петров рассказывал, зал аплодировал, и Сталин улыбался, и было абсолютное единение всех, кто присутствовал на очередном слете или. партийном активе.
И, конечно же, дело не в Сталине. Революция перевернула все вверх дном. Группы и кланы образовывались сами по себе, а точнее, в силу своих неформально-революционных закономерностей, когда повсюду у власти появлялись примерно схожие группировки, в которые входили люди с новыми должностями: выстраивалась новая пирамида бюрократической иерархии. Семеновы, Каменевы и Бухарины не выдерживали в этой пирамиде, и их сметало в пропасть. А Петровы, Сталины и Кагановичи входили в силу, они объединялись, вершили суды над своими противниками, устанавливали жесткий режим. Новым социальным образованиям требовалась своя элита, свой кормчий. И во всех отношениях устраивал Сталин: не дворянин, не еврей, в старой шинели, куряка и выпивоха, матерщинник, готовый за революцию и за народ пойти на что угодно… И Сталин "уступил" толпе. Уступил, потому что понимал, что он один-единственный настоящий претендент на пост кормчего. И не было случайностью то, что народ пошел за ним, пошел, потому что рядом с ним были такие же, как он, из бедных, из рабочих, от станка или от прилавка — и Калинин, и Ворошилов, и Каганович, и Молотов, и Киров… Нет, победила не просто новая группировка, а та часть верхушки, которая наибольшим образом устраивала самые темные низы голодающего и бунтующего народа. И вот тут-то и сказался черный гений Сталина. Он стал опираться на темные и грязные начала революционных низов, а точнее, анархически-революционных низов, он опутал страну сетью кланов, на самом верху которых создавался в лихорадочной спешке некий эталон партийного клана, по образцу которого выравнивались, лепились, подстригались, выращивались миллионы новых кланов во всех уголках необъятной державы с ее республиками и автономиями. Создавался и новый тип коллектива-группы, и новый тип человека этой группы. Макаренко, как известно, заметил появление этого нового человеческого типа в 1937 году. Этот человеческий тип, по мнению наблюдательного педагога-писателя, наиболее полно воплощен в чекисте: нервы подобны тросам, улыбка и уверенность на лице, неспособность, подобно интеллигенту, рефлексировать и разваливаться на диване, неприязнь к Достоевскому, к самоанализу, к минорным настроениям, потребность укреплять группу, служить ей во что бы то ни стало, признавать требования группового руководителя выше личных.
Однажды, после раскрытия "заговора" в Красной Армии и расстрела ее военачальников, Тухачевского и других, нарком внутренних дел Ежов на одном из банкетов заявил своим подчиденным: "Мы должны сейчас так воспитать чекистов, чтобы это была тесно спаянная и замкнутая секта, безоговорочно выполняющая мои указания" ("Правда", 29 апреля 1988 г.).
Итак, секта, клан, группа, замкнутая и нерушимая. Замкнутость нужна непременно, чтобы тайно вершить злые дела, чтобы тайно пользоваться благами жизни (пайки, дополнительные зарплаты, бесплатные путевки, дачи, машины и прочее). Полное подчинение групповым "ценностям", командам групповых лидеров. В качестве метода — тщательный индивидуальный отбор, досье на каждого, учет всех промахов и ошибок, воздействие коллектива на личность, контроль днем и ночью, неустанный и неусыпный. В 1938 году лидер чекистов Ежов и его подручный следователь Фриновский уже под следствием давали такие показания. Фриновский: "Ежов требовал от меня подбирать таких следователей, которые были бы или полностью связаны с нами, или за которыми были бы какие-либо грехи и они знали, что эти грехи за ними есть, а на основе этих грехов полностью держать их в руках… По-моему, скажу правду, если, обобщая, заявлю, что очень часто показания давали сами следователи, а не подследственные. Знало ли руководство наркомата, то есть я и Ежов? Знали и поощряли. Как реагировали? Я, честно, никак, а Ежов даже это поощрял". Ежов объяснял на суде: "Порядок рассмотрения дел был до крайности упрощен. Он был проще и в этом смысле бесконтрольнее, чем по обычным уголовным делам… Прокуратура СССР не могла, конечно, не замечать этих извращений. Поведение Прокуратуры СССР и, в частности, прокурора СССР Вышинского я объясняю той же боязнью поссориться с НКВД и показать себя не менее "революционным" в смысле проведения репрессий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68