На отечест­венной сцене предстанет Русь в дни тяжких испытаний, ее народ-богатырь, ее неустрашимые герои - хозяева земли, люди простого крестьянского звания, граждане и патриоты, совершающие подвиг самопожертвования ради спасения от­чизны.
- Не мне судить, удастся ли вполне достигнуть цели, но я хочу, - с жаром продолжал Глинка, - чтобы в моей опере не только сюжет, но и музыка была совершенно националь­на, чтобы каждый звук ее отзывался в русском сердце чем-то родным и близким. Словом, - заключил Михаил Ивано­вич, - пусть в опере о пахаре-костромиче Иване Сусанине дорогие мои соотечественники почувствуют себя, как дома!
По счастливой случайности никого, кроме Даргомыжско­го и его спутника, сегодня у Михаила Ивановича не оказа­лось. Может быть, именно это благоприятное обстоятельство и способствовало сокровенным признаниям Глинки.
Потом Михаил Иванович без всяких уговоров сам сел за рояль и стал играть отрывок за отрывком нз своей героико-трагической оперы, как он окрестил будущее детище.
Сколько ни ждал Даргомыжский от Глинки, впечатления от встречи превзошли ожидания. Ни разу еще не приводи­лось ему слушать музыку такую самобытно русскую, словно бы вобравшую в себя все песенные богатства народа и в то же время облеченную в развернутые оперные формы, по­ражающие своей красотой, совершенством и ученостью. И никогда еще не встречал Даргомыжский музыканта, который ставил бы перед собою такие высокие цели, так судил бы об искусстве; о долге и призвании художника. Есть чему по­учиться у такого музыканта. Если бы только согласился Глинка поделиться знаниями и опытом!
А Михаил Иванович будто прочитал его мысли:
- Душевно рад буду, коли вскорости заглянете ко мне, - приветливо сказал он, прощаясь с Даргомыжским. - Приходите без стеснения, запросто. Нам, музыкантам, всегда есть о чем потолковать и посоветоваться друг с другом. Глав­ное же, музыкальным продовольствием будем угощаться в охоту! - шутливо прибавил Михаил Иванович.
Лишь природная застенчивость удержала молодого чело­века от того, чтобы на другой же день не помчаться к Глинке.
А мысль неотступно возвращается к недавнему знаком­ству. Перед глазами так и маячит маленький чудодей с не­покорной прядью на лбу, с изящными руками прирожденно­го артиста.
Чувствует Александр Даргомыжский, что с этой знамена­тельной встречи многое решительно в его жизни поверну­лось. Все, что ни делал он доныне как композитор, кажется ему теперь куда менее достойным, чем прежде. И уже не радует его блистательный успех, который сопровождал каж­дое выступление в качестве пианиста в салонах и на семей­ных вечерах.
Впрочем, Даргомыжские давно не затевают домашних вечеров. Уже несколько лет, как вся семья погружена в глу­бокий траур. Смерть за этот срок не раз посетила их дом. Умер Эраст. Сошел в могилу молодой супруг сестры Люд­милы. Злая чахотка, кажется, грозит и самой Людмиле.
Марья Борисовна не осушает слез. Суровая складка на лбу Сергея Николаевича обозначилась еще резче.
Нужно ли говорить как всполошились родители, когда серьезно заболел и Александр. Спасибо - остался жив! Ну а то, что тенора своего лишился, - так бог с ним, с тено­ром: не в опере их сыну петь. Найдутся в музыке у Алек­сандра дела поважнее.
Только за горем да заботами не вникают в эти дела, как раньше, мать и отец. Они и видят сына накоротке. Сами го­нят его из объятого печалью дома. Александру всего-то два­дцать третий год пошел. Так пусть рассеется в обществе сво­их сверстников.
А молодого человека интересует совсем другое общество. С неодолимой силой влечет его в дом, где надо взбираться по крутой лестнице, едва освещенной масляной лампой.
- Наконец-то изволили пожаловать! - обрадованно при­ветствовал Михаил Иванович Глинка Даргомыжского, когда тот, выждав приличный срок, переступил порог его квартиры. - А я уж было собрался розыск начинать!
На столе и на рояле, как и в прошлый раз, лежали руко­писные ноты. Стопка листов заметно увеличилась.
Михаил Иванович взял в руки несколько исписанных страниц.
- Мой «Сусанин» наполовину готов, - объяснил он Дар­гомыжскому. - Коли будет милостива судьба, полагаю, к концу следующего, 1836 года, опера моя сможет быть уже представлена на театре. Но что гадать о будущем? Давайте-ка помузицируем в четыре руки. Что скажете, если предложу для начала одну из бетховенских симфоний? Не приводилось в них заглядывать?
Еще бы! И даже совсем недавно!
Даргомыжский стал ездить к Глинке не менее трех-четырех раз на неделе. Очень скоро перешли они на дружеское «ты». Они нашли общий язык, эти два музыканта, даром что один был старше другого почти на десять лет. Они даже внешне несколько схожи были между собой: оба малого ро­ста, живые и подвижные, как ртуть. И биографии их во мно­гом совпадали просто до удивления!
Михаил Иванович с неподдельным интересом выслушал рассказ Даргомыжского о его детских годах.
- Выходит, Александр Сергеевич, оба мы с тобой сыны Смоленщины. И не только земляки, но и близкие соседи. Ведь от твоей смоленской вотчины почти рукой подать до моего родного Новоспасского! Стало быть, - подытожил Глинка, - оба одним воздухом дышали, внимали одним и тем же рассказам о геройских делах смолян в двенадцатом году, одни и те же песни слушали. Немало, поди, накопил тех песен в памяти?
- Немало, - подтвердил Даргомыжский. - Но особенно запомнилась мне колыбельная про козу рогатую. Я ее без устали мог слушать. Есть что-то магнетическое в этом на­певе.
- Кажется, все няньки нам про ту козу певали. И, быть может, не только на Смоленщине. - Глинка задумался. - А право, нянькам на Руси надобно бы памятник поставить. Они первые сроднили нас с народом...
А потом выяснилось, что Глинка и Даргомыжский поки­нули Смоленщину в разном возрасте, но в один и тот же год.
- Похоже, что и лошади, на которых нас везли в Санкт-Петербург, бежали по тракту рядышком, ноздря в ноздрю! - Глинка совсем развеселился. - А не питал ли ты часом в младенчестве, как я, страсть к колоколам? Ко мне в детскую приносили малые колокола, на которых я и упражнялся, под­ражая Новоспасским звонарям.
- Нет, - улыбнулся Даргомыжский. - Но колоколами занималась моя бабушка по отцу. Ее в шутку прозвали по­номарем и утверждали, будто батюшка мой родился на ко­локольне.
- Знатная у тебя родословная! - смеялся Глинка. - Но слава богу, ты-то не стал звонарем в музыке, а справедливо метишь в истинные артисты!.. Однако, - спохватился Ми­хаил Иванович, - за воспоминаниями не следует время упус­кать. Давно пора нам с тобой приступить к серьезным заня­тиям.
И не мешкая, Глинка тотчас перешел к делу. Начали с разбора партитур. С помощью Михаила Ивановича Алек­сандр Даргомыжский основательно познакомился, уже по партитурам, и с симфониями Бетховена, и с увертюрами Мендельсона, и со многими другими оркестровыми сочине­ниями выдающихся современников и старых мастеров.
За этими занятиями хозяин и гость нередко засижива­лись до глубокой ночи. И каждый раз молодой человек не уставал восхищаться меткостью и глубиной суждений стар­шего друга. Все служило Глинке предметом живого разговора о музыке: и стиль, и форма произведения, и развитие в нем музыкальных идей, и многоцветье красок оркестра...
Вот так, на опыте творений великих мастеров, стал по­стигать Александр Даргомыжский и музыкальную науку.
- А еще, - сказал однажды Глинка, порывшись в бума­гах,- вот тебе записи лекций ученого немца господина Дена, с которым занимался я, остановившись ненадолго в Берлине, прежде чем вернуться на родину. Возьми-ка да перепиши на досуге, - Глинка протянул Даргомыжскому несколько тетра­дей. - По ним, думаю, легко усвоишь многие хитрости кон­трапункта и прочие премудрости. А если неясно что будет - вместе разберемся.
То ли действительно нехитрой оказалась наука, уложен­ная в несколько тощих тетрадок, то ли удивительно просты и образны были пояснения Глинки, но, как тот и предпола­гал, Даргомыжский быстро овладел основами музыкальной науки.
Настало время перейти к изучению оркестровки. Руково­дясь советами Михаила Ивановича, Даргомыжский написал первые свои партитуры, инструментовав для оркестра форте­пианные партии ранних романсов. Эти работы заслужили одобрение Глинки.
Даргомыжский, однако, не слишком обольщается похва­лой. Сам он судит себя гораздо более строгой мерой, осо­бенно, теперь, когда ему приходится изо дня в день наблю­дать рождение партитуры «Ивана Сусанина». Оркестр Глин­ки - живой, прозрачный, красочный, оригинальный - вот это действительно образец, достойный быть мерилом для каж­дого композитора!
Молодой музыкант очень обрадовался, когда Глинка по­просил его помочь провести оркестровые репетиции «Ивана Сусанина». Помимо того, что Даргомыжский почитает Глин­ку и гениальное его произведение, какая же это школа для него самого!
Александр Сергеевич усердно ищет по городу лучших ор­кестрантов и с головой уходит в репетиции, посвящая им по­чти весь досуг. А записки от Михаила Ивановича летят одна за другой. Можно подумать, что тот минуты не может обой­тись без друга.
Александра Даргомыжского теперь и вовсе мало видно в кругу семьи. Сергей Николаевич не на шутку озадачен.
- Не чересчур ли, мой друг, увлекся ты чужими дела­ми? - говорит он сыну, случайно застав его дома. - Этак совсем недолго от своих занятий отстать. Давно что-то не вижу плодов твоего вдохновения. Ужели Глинка с его оперой вытеснил все другие интересы?
Какое заблуждение! Именно благодаря Михаилу Глинке, его музыке, его суждениям, яснее и глубже определились собственные интересы Даргомыжского.
И совсем неправ Сергей Николаевич, полагая, что сын ничего не творит. Как раз лишь недавно он сочинил несколь­ко вокальных пьес. И были эти пьесы отличны от всего, что написал он до сих пор. Пожалуй, впервые удалось ему на­щупать те нехоженые тропы, которые непременно выведут Александра Даргомыжского на путь музыкальной правды. Ведь под музыкальной правдой он понимает верность музы­ки натуре, жизни, слову. Так разве не таков музыкальный язык, на котором говорят в балладе Даргомыжского «Свадь­ба» ее герои, люди из народа? И разве не новое слово несет этот вдохновенный гимн красоте и силе свободного чувства, не скованного людскими предрассудками?
Может быть, именно потому и не спешит молодой музы­кант знакомить с новым произведением членов своей семьи, в особенности маменьку. Не сочтет ли та слишком дерзким выпад против общества и ханжеских его законов, на кото­рый отважился ее сын в содружестве с поэтом Алексеем Ти­мофеевым.
Да и сам этот поэт, к чьим стихам вдруг пристрастился Александр Даргомыжский, вряд ли пользуется доброй сла­вой у Марьи Борисовны и благонамеренных ее друзей. Не случайно у того и с цензурой вечные столкновения. Никак не могут цензоры смириться с тем, что в стихах Тимофеева много смелых идей, что часто в них прорывается негодование против рабства.
Вот кто в семье Даргомыжских ничуть не смутился таким выбором стихов, так это дядюшка Петр Борисович, наконец-то явившийся на родину после заграничных странствий. Пле­мянник готов без конца слушать его увлекательные расска­зы. От избытка чувств он даже посвятил Петру Борисовичу одну из новых песен, «Каюсь, дядя, черт попутал», - весе­лую и острую пародию на бойкие куплеты водевильного героя.
- Да ты, выходит, юморист порядочный! - отдышавшись от смеха, заметил дядюшка, весьма польщенный посвяще­нием. - А еще чем порадуешь?
Тогда Александр решился показать «Свадьбу».
- Ай да молодчина! - Петр Борисович с одобрением взглянул на Александра. - Вижу, не оказался ты глух к жи­вотрепещущим вопросам жизни. Ныне волнуют они всех мыс­лящих людей в Европе. Ну, а в России, - тут дядюшка по­низил голос, - вопросы эти обретают остроту тем более жгу­чую!
Так ведь Петр Борисович Козловский - известный воль­нодумец, даром что князь. Он и сейчас готов повсюду сеять крамольные идеи о пагубности крепостного строя и вслух порицать обветшалые законы Российской империи. Хоть остался недописанным его роман, зато охотно рассказывает из него на память Петр Борисович целые отрывки. Недаром носятся с князем Козловским всякие вольнолюбцы и прочие неблагонадежные в политическом отношении лица. Сам Александр Сергеевич Пушкин печатает его ученые статьи в своем журнале «Современник» и говорит: вы всегда будете моим желанным сотрудником!
Ах, волею бы этого сотрудника осуществить Александру Даргомыжскому знакомство с великим тезкой!
- Погоди,-пообещал племяннику Петр Борисович.- Как только подвернется случай, непременно свезу тебя на Мойку к Пушкину.
А сам взял да и укатил в Европу по дипломатическим де­лам.
Можно бы, конечно, обратиться к посредничеству Михаи­ла Глинки - он тоже знаком с Пушкиным. Тем более, что поэт искрение интересуется оперой Глинки. Но совестно об­ременять Михаила Ивановича личными просьбами чуть ли не в канун премьеры «Ивана Сусанина».
Правда, даже в такую горячую пору Глинка находит свободный час для друга и по заведенному обычаю музици­рует вместе с ним. Но на этот раз вместо партитур Бетхове­на и Глинки у него на рояле лежат ноты новых романсов Даргомыжского.
Михаил Иванович внимательно слушает новинки. Среди них - «Свадьба», песня «Каюсь, дядя», заставившая Глинку от души смеяться, по-гоголевски комическая «Ведьма»... Ка­кие неожиданные картины русской жизни, какие разные, уди­вительно живые и метко схваченные человеческие характеры предстали на страницах этих пьес!
Даргомыжский кончил играть. А Глинка заставляет по­вторить все снова и долго молчит. Даже любимое словечко «опрятно» не срывается с его уст. Но по тому, как потеплел его взор, устремленный на сочинителя, становится ясно: не ошибся Александр Даргомыжский дорогой, которую искал так долго и настойчиво и с которой отныне никогда не свер­нет.
Нужды нет, что дорога эта негладкая. Еще в детстве предрекал ему многие напасти дальновидный Адриан Тро­фимович.
Ведь вот как ныне повернулись дела. До тех пор, пока молодой петербургский чиновник подвизался на вечерах и музыкальных собраниях как пианист или участник квартет­ных ансамблей, казалось, не было гостя желаннее. Но куда девалась благосклонность высшего света, когда скромный чиновник вздумал писать романсы (к тому же на весьма сом­нительные тексты), от которых так и веет вольным духом. А если кто-нибудь из уважаемых персон выразит сочините­лю неодобрение, так нет чтобы прислушаться и поблагода­рить за наставление. Он еще дерзит: я, говорит, служу ис­кусству, а не угождаю ретроградам!
...В музыкальном мире кипели страсти. Все началось с премьеры «Ивана Сусанина» Глинки. Передовые русские лю­ди приняли отечественную героико-трагическую оперу с вос­торгом.
- Глинка совершил подвиг, достойный гения! - говорили ценители искусства. - Воистину началась новая эра в рус­ской музыке!
На спектакли «Ивана Сусанина» устремились люди, прежде редко бывавшие в императорском оперном театре: теперь в опере явились народные характеры, близкие каж­дому. И в музыке, рожденной от народных истоков, кто же не чувствовал себя, как дома!
Совсем иначе отнеслись к опере Глинки в так называе­мом высшем обществе.
- Что это у Глинки за народ? - возмущались сановные зрители. - Что это за песни?
Да, теперь на русской оперной сцене жил подлинный на­род, и веяло от него необоримой, грозной силой. И те, кто считал себя хозяевами жизни, всполошились.
- Да какая же это опера, если от нее за версту несет онучами да овчиной? А музыка? Предназначена она разве что для наших кучеров...
И все же с каждым днем больше и больше становилось горячих почитателей «Ивана Сусанина» среди чутких, мыс­лящих людей России, для которых и творил Глинка. Нужно ли говорить, что в этом ряду одним из первых оказался Александр Даргомыжский?
Что же касается его собственных произведений, то он вовсе перестал их показывать на великосветских музыкаль­ных собраниях. Решительно они здесь не ко двору. Сам же работал все упорнее. У него зрели новые замыслы.
ЦЫГАНКА ЭСМЕРАЛЬДА
Что-то неладное творится с Александром Даргомыжским. Раньше, бывало, дома его не удержишь. А нынче, едва от­будет службу, удаляется к себе и сидит запершись чуть не до утренних петухов. То листает какую-то книгу и разгова­ривает сам с собой, то задумается, будто о чем-то мечтает.
- Сашенька, - говорит Марья Борисовна, ласково об­нимая сына, - открой мне сердце. Уж не присушила ли тебя какая-нибудь бездушная красавица?
- Красавица? - переспрашивает сын, и переспрашивает так равнодушно, что тревоги Марьи Борисовны рассеива­ются.
А пройдет еще день, и опять Александр сидит за книгой или за роялем и, по всему видать, опять мечтает. Так о ком же?
Как бы удивилась почтеннейшая Марья Борисовна, если бы узнала, что предметом пламенного увлечения сына стала уличная плясунья и вдобавок еще цыганка!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15