Даргомыжский лукаво прищурился. Стасов угадал. Почти близки к завершению у Александра Сергеевича новые пьесы, действительно небывалые и по содержанию и по форме.
Началось с того, что Даргомыжский, через мужа сестры Софьи, художника-карикатуриста Николая Александровича Степанова, познакомился с молодым поэтом Василием Сте­пановичем Курочкиным.
В доме Даргомыжских умели ценить юмор, и потому ост­роумный, язвительный поэт-сатирик завоевал всеобщее рас­положение. Даже Сергей Николаевич, становившийся с го­дами все угрюмее, не без охоты слушал колкие экспромты Василия Курочкина. А когда экспромты эти тут же искусно иллюстрировал забавными карикатурами Николай Степанов, одобрительная улыбка нет-нет и проскользнет на суровом лице старшего хозяина дома.
- У Василия Степановича Курочкина на каждом шагу стычки с цензурой, - рассказывал Даргомыжскому Степа­нов. - Но наш сатирик не смущается духом и обличает урод­ства российской действительности со смелостью, право, до­стойной удивления. Недавно, например, в невинных с виду водевильных куплетах он решился посягнуть - страшно ска­зать - на священные устои самодержавия, сделав мишенью своих сатирических стрел, как ты думаешь, кого? - Символ
Российской империи - двуглавого орла! Чудом сочту, если ускользнут эти куплеты от бдительного ока цензуры. Но по­куда цензура будет размышлять над этими куплетами, я те­бя, Александр, по свойству, так и быть, познакомлю с ни­ми, - и, понизив голос, Николай Александрович прочитал на память первую строфу:
Я нашел, друзья, нашел.
Кто виновник бестолковый
Наших бедствий, наших зол:
Виноват во всем гербовый
Двуязычный, двухголовый
Всероссийский наш орел!..
- Ну, как? Очень советую присмотреться к оригиналь­ным стихам и к поэтическим переводам Курочкина. Мне ка­жется, изрядную найдешь в них для себя поживу, - заклю­чил Степанов.
Но, пожалуй, его советы запоздали. Во-первых, Дарго­мыжский сам успел узнать и полюбить насмешливую, дерз­кую музу поэта-демократа. А во-вторых, именно с этой-то музой и связаны, оказывается, близкие к завершению музы­кальные пьесы Даргомыжского.
На рабочем столе Александра Сергеевича раскрыт много­кратно читанный и исчерканный его пометками томик «Песен Беранже» в вольных переводах Василия Курочкина, недавно выпущенный в свет. Знаменитый поэт Франции Пьер-Жан Бе­ранже был известен Даргомыжскому задолго до того, как появился в Петербурге томик его песен, переведенных Курочкиным. Еще в детстве рассказывал воспитаннику о своем ве­ликом соотечественнике гувернер мсье Мажи.
- Знайте, мой друг, - нередко повторял он, - в этих пес­нях скрыта огромная взрывчатая сила!
А когда Александр Даргомыжский был в Париже, ему са­мому приводилось слышать в кофейнях и бистро песни Бе­ранже, распевавшиеся парижскими блузниками.
И вот опять новая встреча с Пьером Беранже. Только те­перь любимый поэт французского народа предстал перед Даргомыжским в переводах русского поэта-демократа. Про­сто удивительно, как в этих переводах - или пересказах - Василия Курочкина совсем по-русски зазвучали беранжеровские песни. Словно метили их сатирические стрелы пря­мехонько в российскую действительность.
Не в русской ли жизни, исковерканной самодержавно-крепостническим строем, встречаются многие типы, о которых говорится в этих песнях? Вот, к примеру, маленький чинов­ник, всю свою жизнь вынужденный пресмыкаться и рабо­лепно гнуть спину перед начальством. А глядишь - не толь­ко спина, но и душа чиновника оказалась изуродованной. И нет уже для него ничего святого: ни чести, ни достоинства. За мелкую подачку все готов продать этот униженно полза­ющий, как червяк, ничтожный человечишка. Разве не встре­тишь в российских канцеляриях во множестве подобных «червяков»?
Именно таким увидел и услышал героя сатирических куплетов Курочкина - Беранже Александр Даргомыжский. От гоголевских типов, а более всего от подлинной натуры - вот когда благодарно вспомнились впечатления собственной чиновничьей службы! - отталкивался сочинитель, создавая музыкальную сатиру «Червяк».
Каждому, кто услышит комическую песню Даргомыжско­го, покажется хорошо знакомым этот лебезящий чиновник с угодливо «приседающей» походкой, с вкрадчиво-скромными, полными благоговейного трепета интонациями при каждом упоминании своего сиятельного благодетеля:
Ведь я червяк в сравненьи с ним,
В сравненьи с ним, лицом таким,
Его сиятельством самим!
Этот «смиренный» припев сопровождает каждый куплет песни. Но неизменно повторяясь, он с каждым разом приоб­ретает все более острую обличительную силу.
А если взглядеться в черты «Старого капрала», взятого Александром Даргомыжским со страниц все той же тетради «Песен Беранже» в переводах Курочкина? Рассказывает драматическая песня Даргомыжского будто про французско­го воина, который, не стерпев обиды от заносчивого молодого офицера, ответил ему дерзостью на дерзость и осужден за это на казнь. Старый капрал сам ведет своих товарищей по оружию выполнять смертный приговор:
В ногу, ребята, идите!
Полно, не вешать ружья!
Трубка со мной... Проводите
В отпуск последний меня!
Твердо чеканит шаг, отправляясь в последний свой путь, убеленный сединами служака. По пути вспоминает он боевые походы, и крепкую солдатскую дружбу, и родное селенье, где ждет его одинокая старуха... Горько расставаться с жизнью капралу. Но приказ есть приказ...
В ногу, ребята! Раз! Два! -
подбадривает соратников старый воин.
Чем больше вслушиваешься в его музыкальную речь - то широко льющуюся, душевную, полную затаенной нежности, то скупую и отрывистую, когда раздаются суровые слова команды, - тем явственнее начинает различаться под кап­ральским мундиром русский солдат с чисто русским строем разговорной речи. Словно бы с живой натуры списал его Александр Даргомыжский.
В самом деле: невыразимо тяжела и на войне и в мирном быту участь подневольного русского крестьянина, одетого в солдатскую шинель. Любой дворянин-крепостник, обряжен­ный в офицерский мундир, может безнаказанно издеваться над солдатом, раздавать направо и налево зуботычины и даже распоряжаться его жизнью. А как часто под грубым солдатским сукном бьется мужественное сердце простолю­дина.
Во время отгремевшей Крымской кампании весь мир стал свидетелем беспримерной доблести русских солдат. Этих без­вестных героев правдиво описал на страницах «Севастополь­ских рассказов» Лев Николаевич Толстой.
Может быть, и Александр Даргомыжский, создавая тра­гическую балладу о старом капрале на стихи Курочкина - Беранже, видел перед собою одного из таких солдат и думал при этом: что, кроме сочувствия к выведенному им в музыке «повседневному» герою и презрения к угнетателям, должна вызвать его песня? А раз так, то, значит, попадает песня прямо в цель.
Даргомыжский решился наконец показать новые пьесы, сначала, правда, в узком семейном кругу, сделав исключение лишь для Василия Курочкина. Когда Александр Сергеевич с чувством произнес музыкальный монолог старого капрала, даже насмешливый Николай Степанов невольно смахнул слезу.
Зато и он и Курочкин буквально за бока схватились, услышав «Червяка», с непередаваемым комизмом и злой иронией исполненного автором.
- Ну, дружище, распотешил своей сатирой! - хохотал Степанов. - Теперь не отстанем, покамест не завербуем тебя в нашу «Искру».
«Искрой» назывался новый иллюстрированный сатириче­ский журнал, который затеяли издавать Степанов вместе с Курочкиным.
- Не правда ли, Василий Степанович, Александр Серге­евич будет для журнала неоценимым вкладчиком?
- Еще бы! - живо подхватил Курочкин. - Борцу за му­зыкальную правду, к тому же владеющему столь острым са­тирическим пером, честь и место на наших страницах!
Даргомыжский охотно откликнулся на предложение со­трудничать в новом журнале, который передовая молодежь стала уважительно именовать защитницей справедливости и обличительницей зла.
На страницах «Искры» чуть ли не из номера в номер по­является теперь иллюстрированный карикатурами Николая Степанова острый музыкальный фельетон. То беспощадно бичует фельетонист чиновни­ков-бюрократов, лютых вра­гов передового отечественного искусства. То зло высмеивает отсталость и невежество вели­косветских италоманов или приверженцев поверхностно-бездумной салонной музыки.
Александр Сергеевич все больше входит во вкус своей новой деятельности.
Подобно дядюшке, Петру Борисовичу Козловскому, он тоже принимается за роман (сатирический, конечно!). Ес­ли когда-нибудь его закончит, непременно отдаст в «Искру». Он уже и заглавие приду­мал - «Исповедь либерала». Пусть почитают да устыдятся господа, именующие себя ли­бералами и кричащие о благе народа, а по существу - заяд­лые враги истинной демократии.
День ото дня крепнет дружба Александра Даргомыжско­го с «искровцами». По утрам в квартире у Степанова соби­раются главные члены редакции журнала - писатели, фель­етонисты, художники, поэты. Тут же обсуждают содержание будущего номера. Деятельно участвует во всем и Александр Сергеевич, а сам все пристальнее вслушивается в близкие его сердцу мотивы «искровской» поэзии...
Он был титулдрный советник,
Она - генеральская дочь.
Он робко в любви объяснился,
Она прогнала его прочь...
Как-то раз на очередном собрании «искровцев» прочитал эти шуточные строки из своего нового стихотворения поэт Петр Вейнберг. Многие тогда от души посмеялись над бед­ным чиновником, так некстати влюбившимся в неровню. Смеялся и Александр Даргомыжский.
Но с того дня не выходит у него из головы незадачливый титулярный советник. Александр Сергеевич видит этого за­битого жизнью и нуждой чиновника. Слышит его голос, ти­хий, несмелый. До того отчетливо видит и слышит, будто сам титулярный советник сидит перед ним. Может быть, по­чудилось Даргомыжскому, что именно таким голосом должен заговорить в музыке Акакий Акакиевич из гоголев­ской «Шинели» или титуляр­ный советник Поприщин, ге­рой «Записок сумасшедшего».
Вот еще один «повседнев­ный» человек из городских низов появился в галерее са­тирических музыкальных портретов Александра Дарго­мыжского. И тоже будто с живой натуры писан его «Ти­тулярный советник».
Нужды нет, что сторонни­ки «чистого» искусства, не су­мев или не захотев понять об­личительный смысл этих му­зыкальных сатир, называли их пустячками да безобидны­ми шутками.
Когда с горькой усмешкой рассказал о том Александр Сергеевич Владимиру Стасову, тот так и взорвался от негодования:
- Шутки?! - гневно воскликнул он. - Нечего сказать! Это ваш-то «Червяк» да «Титулярный советник» - шутки? Впрочем, слышали мы эту песню еще с тех времен, когда на­дутые педанты и тупицы печатно уверяли Гоголя в том, что никаких у него нет художественных созданий, а все только шутки, да пародии, да карикатуры!..
Голос Стасова сегодня гремел с особенной силой. Словно взывая к невидимому противнику, Стасов продолжал:
- Надо вслушаться хорошенько в музыку: ведь тут жи­вые типы и характеры, тут целые сцены и картинки, выхва­ченные из повседневной нашей жизни, а вы говорите: шут­ки! Нет, господа! Эти произведения Александра Сергееви­ча вникают в русскую жизнь с такой глубиной, изобра­жают ее с такой неподкрашенной правдивостью и юмо­ром, какие есть у Гоголя, но каких никогда еще до Даргомыжского в музыке не бывало!
И до того распалился Владимир Васильевич, что тут же усадил хозяина дома за рояль и заставил повторить его но­вые пьесы, а потом и многие из старых романсов.
В промежутке между исполнением сверху вдруг послы­шался какой-то странный шум. Затем все опять стихло.
Александр Сергеевич с удивлением взглянул на пото­лок:

- Что бы это могло значить?
На верхнем этаже, прямо над гостиной Даргомыжского, была комната Саши и Наденьки Пургольд. В это время девочкам полагалось спать.
Между тем наверху разыгрывалась следующая сцена. Вскоре после того, как удалилась, пожелав девочкам спокой­ной ночи, гувернантка, с кровати, где лежала Саша, раз­дался шепот:
- Надя, ты еще не спишь?
- Нет, а ты?
Вместо ответа Саша громко фыркнула:
- Разумеется, нет, если я разговариваю с тобой!
- А внизу сейчас, кажется, играют новые пьесы Алек­сандра Сергеевича, и он сам поет, - сказала Наденька, на­пряженно вслушиваясь.
- Да, но только слов совсем не разобрать.
- А что, если приложить ухо к полу?
- Отличная мысль! - одобрила старшая сестра и стре­мительно спрыгнула с кровати.
В темноте, однако, Саша нечаянно зацепилась за кресло, которое тут же с грохотом опрокинулось. Сестры замерли, оцепенев. От досады они чуть не заплакали: неужели такой чудесный план сорвется? Но после небольшой паузы внизу снова возобновилась музыка. Саша и Надя улеглись на пол. Теперь звуки долетали до них гораздо отчетливее.
Вероятно, это была единственная в мире публика, кото­рая слушала концерт из произведений Даргомыжского в столь неудобных позах. В то же время это была и самая благодарная публика. Во всяком случае, много раз с тех пор Саша и Надя подобным же образом самоотверженно про­слушивали все программы музыкальных вечеров и покидали свои места лишь тогда, когда умолкали последние звуки музыки.
- Вот, Александр Сергеевич, какие у вас бескорыстные поклонницы! - смеясь, рассказывал Даргомыжскому Влади­мир Федорович Пургольд о ночных бдениях племянниц. - Я их, конечно, для порядка пожурил: мол, разве это дело - полуночничать? А они в ответ: ради хорошей музыки не грех и до утра на полу пролежать. Как думаете, Александр Сер­геевич, может быть, при этакой-то приверженности к музы­ке наши девочки со временем и сами в знатные музыкантши выйдут?
- Непременно выйдут! - весело подхватил Даргомыж­ский. - Как не выйти, ежели я сам ими займусь? А у меня, знаете ли, легкая рука. Сошлюсь на пример Любови Иванов­ны Беленицыной. Слыхали о ее заграничных триумфах? - Александр Сергеевич весь за­светился при воспоминании о любимой ученице. - Газеты, - продолжал он, - наперебой пишут о дивном таланте рус­ской певицы, буквально поко­рившей публику и во Фран­ции и, в особенности, в Ита­лии. Каких только лестных прозвищ не придумали для Любови Ивановны пылкие итальянцы: и чудо Севера, и царица праздников, и жемчу­жина России - всего не пе­речтешь... Словом, как обе­щал я в свое время малень­кой Любаше, что прославит она в будущем отечественную вокальную школу, так и вышло. Вот и ваших племянниц, дайте срок, направим на вер­ный путь.
И так же, как было некогда с Любашей Беленицыной, теперь не нарадуется Александр Даргомыжский на своих новых учениц Сашу и Наденьку Пургольд.
Щедро одарила обеих сестер природа. Не достигнув и двенадцати лет, Надя уже отлично играла на фортепиано, без затруднений читала с листа и проявляла незаурядные способности к музыкальной науке. А у Саши открылся та­кой пленительной красоты голос, с таким огнем и вдохновением пела эта девочка-подросток, что Александр Серге­евич только руки потирал от удовольствия: что за певица растет!
Он от души привязался к этим милым существам, пла­тившим со своей стороны Даргомыжскому горячей любовью и преклонением перед его талантом. Настоящим праздни­ком были для сестер занятия с Александром Сергеевичем. Сашу он учил выразительному пению. С Надей чуть ли не ежедневно играл в четыре руки, приучал к чтению партитур и постепенно посвящал талантливую, не по летам серьезную девочку в тайны гармонии и контрапункта.
- Наверняка наша Наденька станет ученым музыкаль­ным зубром! - шутил Даргомыжский. - А коли так - пре­поручу я ей аранжировать для фортепиано все мои оркест­ровые сочинения. Ну, как, Надюша, по рукам?
Наденька застенчиво отмалчивалась. Но изо всех сил старалась угодить учителю, как и старшая, Саша. Словно чувст­вовали сестры, что скоро выпадет на их долю честь стать не­заменимыми помощницами в творческих трудах Александра Даргомыжского.
А покамест Саша и Надя, сами того не подозревая, обо­гревают теплом юных сердец его одинокое житье-бытье. До чего же поредел прежний круг близких - родных и друзей! Отделена тысячами верст любимая ученица и задушевный друг Любовь Ивановна Беленицына. Нет Михаила Глинки. Навсегда ушла из жизни Ханя.
При воспоминании о безвременно умершей любимой се­стре острой болью сжалось сердце Александра Сергеевича. Бедная Ханя! Как несчастливо сложилась ее судьба. Груст­ной памятью об этой богато одаренной от природы натуре осталась задвинутая в угол гостиной арфа да несколько ро­мансов, принадлежащих собственному перу Эрминии. Из всей семьи именно ее больше всех недостает Александру Даргомыжскому. Никто так, как она, не принимал близко к сердцу его музыкальные занятия. Никто так нетерпеливо не ждал от брата новых сочинений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15