Самым нелегким делом занимались ребята, которые в маленьких лодочках собирали сбитую шихалом или из малокалиберки кайру внизу, в море. Один орудует вовсю веслами, а двое других вылавливают птиц из воды и бросают на дно лодки. Спокойным Баренцево море не бывало никогда, особенно у берегов. Лодку крутило туда и сюда, толкало во все стороны, то и дело грозило стукнуть об острые зубья прибрежных камней. Мокрыми с ног до головы, с окоченевшими опухшими руками выходили ребята на берег. И все-таки я рвался именно к этой работе, и в очередь и не в очередь. Потому что там уже вовсе было не до разных мыслей. Кроме того, мной владела какая-то ярость, словно я, берясь за эту адову работу, мстил и себе за свою прошлую слабость и врагам. Вроде бы воевал.
Людмила Сергеевна, видно, понимала мое состояние и не говорила мне ничего. Однажды только сказала:
- Мне кажется, Дима, что ты уж привык. Если хочешь, можешь идти в лодку когда угодно... Только прошу тебя, все-таки поосторожней.
Однако осторожнее не очень-то удавалось - само море не давало. И как-то мы, Колька Карбас, Саня Пустошный и я, все же врезались в торчащий у берега черный и блестящий камень. Правый борт лодки хрустнул как орех, и мы забарахтались в ледяной воде. Самым страшным оказалось то, что Саня не умел плавать... Дальше у меня все смешалось в один сумбур. Я помню дикий крик Кольки:
- Скидавай сапоги! Плыви к Сане...
Помню, как уходила под воду и всплывала светлая Санина голова и вскидывались вверх его руки, помню оглушающий рев прибоя, доски от нашей лодки, удары об острые камни... Последнее, что я помню, - это то, что мы все-таки подхватили Саню и как-то оказались на узенькой кромке берега. И опять провал, ватный туман, ни рукой, ни ногой не пошевелить, и грохот в ушах... то ли шум прибоя, то ли самолеты с черными крестами, заходящие на сторожевик, и отец, стиснув зубы, бьет по ним из зенитки...
Провалялся я почти три недели, и, если бы не какое-то новое чудодейственное лекарство, стреп-то-цид, кажется, который привезли с Большой земли летчики из отряда Марузука, я бы отдал концы - жуткое воспаление легких у меня было.
Когда я первый раз понял, что пришел в себя и лежу почему-то в избе Прилучных, я увидел перед собой Кольку Карбаса.
- Ну вот, ну и ладно, порядочек, значитси, - бормотал он, оклемался, значитси...
- Как Саня? - еле разлепив губы, спросил я.
- Саня? Ну что Саня, - забормотал Карбас, - Саня... того, в порядке Саня...
Он щадил меня, Карбасище мезенский. Он, видите ли, не хотел меня тревожить - мол, я больной еще...
А Саня Пустошный умер. Когда мы его вытаскивали, он почти уже и не был живым - волна ударила его головой о камень, и... и его не довезли даже до Малых Кармакул - в пути и умер.
А я поправился. Я поправился быстро и снова пошел в лодку... И на жестокий счет войны, на проклятый счет фашистов записал еще одно имя: Саня, Саня Пустошный.
Мы все стали немножко суровее, немножко молчаливее. Мы работали. Промышляли кайру, шкерили ее и засаливали. Любое дело здесь не было легким, но если мы стонали, то стонали только про себя, молча.
Шкерить - это значит сдирать с птицы шкурку и потрошить. На холодном ветру это было не просто, а еще хуже - потом мыть и полоскать тушки в бочке с морской водой. И уж совсем неприятным делом была засолка. Крепчайший раствор соли - тузлук - разводился в брезентовых чанах. В этот раствор бросали кайриные тушки, там они солились вроде сами по себе, но у засольщиков ныли, саднили разъеденные солью руки, покраснели и слезились глаза. Да и другим было несладко: у тех, кто в лодках собирал птицу, распухали, как при ревматизме, и болели ноги, а на руках кровавые мозоли натирались от весел. У тех, кто стрелял или "шихал", трещали все кости от постоянной "гимнастики" на скалах. Но мы работали! И за работой забывалось горе... нет, не забывалось - затаивалось...
21
Прилучный стоял перед Людмилой Сергеевной. Вид у него был хмурый и смущенный.
- Слышь, комиссар, ты на меня не серчай, - проговорил он наконец, отводя глаза в сторону, - не хотел я тебя расстраивать, да и молчать нельзя.
- Что случилось? - с тревогой спросила Людмила Сергеевна.
- Мы с Ваняткой на дальний промысел собираемся, а тут, понимаешь, такое дело...
- Да не тяните вы, Иван Иванович!
- Вообще-то, ерунда, да и песцы эти - так, барахло одно, некондиционные. Ребятишкам ушанки справить хотел...
- Какие песцы? - ничего не понимая, спросила Людмила Сергеевна.
Прилучный переминался с ноги на ногу и что-то бормотал, потом махнул рукой и решился сказать:
- В баньке у меня те песцы лежали. Пять штук. Так вот, нет их сейчас... Понимаешь?!
Людмила Сергеевна подавленно молчала. "Вот оно, - думала она. - Я-то, дура, на себя понадеялась: справлюсь, пригляжу..."
- Найдем, Иван Иванович, - с трудом выговорила она, - не беспокойтесь.
- Да я не о себе беспокоюсь. Пропади они пропадом, те песцы шелудивые. У меня за тебя, комиссар, душа болит. Тут и еще дело есть...
- Что еще?! - взволнованно спросила Людмила Сергеевна.
- Гагачий пух кто-то из гнезд выбирает. А это уже дело, считай, государственное. Пух этот - валюта, золото чистое.
- А... может, другой кто? Со стороны?
- Других тут нет. Ненцы ежели когда забегают, так они знают, что тут мы с Ванюшкой промышляем, чужого они никогда не тронут... Уж ты сейчас-то промолчи, не тревожь ребят, а дальше присмотри. Да кому-нибудь из надежных парнишек своих скажи. Нельзя ведь так-то... А на меня не серчай, что сказал. - Он снял шапку, поклонился ей в пояс и ушел вниз.
"Что делать, что делать? - лихорадочно думала она. - С Антоном, с Антоном поговорить. Только с ним..."
Она нашла Антона и пошла с ним в тундру.
- Я так виновата перед всеми вами, - сказала она.
- Да что с вами, Людмила Сергеевна?! - изумился Антон.
- Ты слушай, не перебивай...
И она рассказала ему о разговоре с Прилучным. Антон помрачнел.
- Этих гадов или гада мы найдем, - сказал он. - А вы-то в чем виноваты?
- Виновата, - сказала Люмила Сергеевна. - Я должна была раньше рассказать вам про Баландина и Петра Иванова. Вы ведь не знаете, как они в экспедицию попали. Милиция настояла, чтобы при деле были, а я под свою ответственность взяла. Чем они оба в Архангельске занимались, ты знаешь. Иванов сбежал еще в начале войны из детского дома, там его не раз на воровстве ловили. Да и в Архангельске было...
Она замолчала.
- Так. Так, значит... - сказал Антон сквозь зубы. - Вы себя не терзайте. Разберемся...
- Только...
Антон молча кивнул.
Последнее время погода не баловала. Мы уставали и спали как убитые. Стонали, ворочались, кто-то даже по-щенячьи поскуливал, но все-таки спали...
Проснулся я от какого-то шума. Кричал Арся:
- Какая сволочь подсунула? Узнаю - убью!.. - Он стоял у выхода из палатки и тряс какой-то шкурой.
- Подожди, Арся, - говорил Антон, - разберемся.
- Выходит, я вор?!
- Никто на тебя не думает, - сказал Толик Находка.
- Как не думает?! - бушевал Арся. - В моем мешке песец этот драный? Или не в моем? Значит, я вор и есть!
- Так и есть, - сказал Шкерт.
- Ах ты... - сквозь зубы сказал Арся и бросился к Шкерту. Антон и Толик силой удержали его.
- Пусти, Тошка, - бешено сказал Арся, - не трону я его, только в глаза посмотрю.
Его отпустили, и он почти вплотную подошел к Шкерту и заглянул ему в глаза. Шкерт стоял, засунув руки в карманы, и смотрел спокойно и насмешливо. Арся глядел на него долго, и Шкерт не отводил глаз.
- Не он, - сказал наконец Арся и повернулся к Баланде. - Значит, ты?!
Тот сидел на койке, положив руки на колени и неестественно выпрямившись. Глаза у него тревожно бегали по сторонам, а губы тряслись. Все молча смотрели на него, а тут вперед выступил Витька Морошкин.
- Он это, - сказал Витька, - я сам видел, как он в сарай к Прилучному лазил. - Витькин голос дрожал.
К Ваське подошел Шкерт и молча со всей силы ударил его по носу. Баланда закрыл лицо руками. Арсю колотила мелкая дрожь.
- Отомстить хотел, сволочь? - спросил он почти шепотом.
Баланда молчал, и тогда к нему подскочил Славка. Он схватил Ваську за плечи, рывком поднял его и стал наотмашь бить по толстым щекам.
- Шкура! Как ты мог?! - кричал он. - Да тебя под трибунал за мародерство надо! Это ж, это ж... Тюремная морда!
Баланда даже не защищался.
- Перестань, Славка, - крикнул Антон, - разобраться надо!
- Чего тут разбираться, на морде у него все написано! - зло сказал Колька.
- И молчит, - сказал Толик, - другой бы оправдывался...
Антон отшвырнул Славку от Баланды и тихо спросил:
- Ты?
Баланда молчал.
- Он! - завопил Колька и сильно ударил Ваську подвздох.
Васька скрючился, и тут все словно озверели. Я тоже, будто какая-то яростная волна сбросила меня с койки. Антона и Шкерта вытолкнули из палатки, и Баланду били. Били, будто вымещали на нем все свои беды. Будто не Васька Баландин, соломбальский парнишка, был перед нами, а лютый враг, из-за которого погиб мой отец, изранены отцы у Арси и Антона, утонула в море Колькина мать, умер Саня... Не знаю, до чего бы мы дошли, если бы в палатку не вбежали Людмила Сергеевна, Громов и Антон. Они расшвыряли всех в разные стороны.
- Кто начал избиение? - сухо спросила Людмила Сергеевна.
- Я! - с вызовом сказал Арся.
- Я, - сказал Славка.
- Пошто ты? - сказал Карбас. - Я.
- Все! - сказал я.
- Все, - подтвердили ребята.
Молчал только Витька, а Шкерта в палатке не было. Он почему-то не вернулся.
- И ты, Соколов? - жестко спросила Людмила Сергеевна.
- И я! А что? А что!..
Я задыхался. Мне жалко было всех... даже Баланду, который, стоя у печки, размазывал грязной рукой кровь по лицу.
- Кончай базар! - яростно крикнул Громов. - Самосуд мне еще тут устраивать будете.
Я сразу замолчал.
- Разбираться будем в Архангельске, - сказал Громов.
- А пока, - сказала Людмила Сергеевна, - пока я снимаю тебя с бригадирства, Корабельников.
- Его-то за что? - устало спросил Славка.
- За то! - ответила Людмила Сергеевна. - Всем завтракать и на работу. Баландин вместо Бори Малыгина пойдет на кухню. Бригадиром будет Толя. Ты бил?
- Один раз ударил, - смущенно сказал Находка, - все били и я тоже... сорвалось.
- "Сорвалось"! Не думала я, что вы можете стать похожими на фашистов. Кто не бил?
- Я, - тихо сказал Морошкин.
- Бригадиром будет Морошкин.
И она вышла из палатки, уведя с собой Баланду. На него страшно было смотреть. Он вышел согнувшись, за ним потянулись подавленные ребята. "Похожие на фашистов" - такое просто не переживешь. Все вышли, а я остался лежать, и около меня стоял Антон.
- Почему лежишь? - спросил Громов.
- Оставьте его, Афанасий Григорьевич, - сказал Антон. - Трудно ему.
- Встать! - скомандовал Громов. - Кому сейчас легко? Тебе легко? А мне легко?
И он тоже вышел из палатки.
- Пойдем, горюн, - сказал Антон.
И я пошел. И собирал несчастную кайру, пока у меня не потемнело в глазах.
22
Перед ужином Людмила Сергеевна зашла на кухню. Баландина там не было.
- Где он? - спросила она у Кольки.
- Ушел, - спокойно ответил тот. - Взял полбуханки хлеба, винтовку и ушел.
- А ты? Где был ты? - побледнев, спросила она.
- Я его не удерживал, - грубо ответил Карбас, - пусть походит, подумает.
Людмила Сергеевна выскочила из кухни...
Громов уже уехал, захватив бочки с тушками, на своем "Альбатросе". Ушли и оба Прилучных. Напоследок Иван Иванович сказал Людмиле Сергеевне:
- Да плюнь ты, комиссар, на этих песцов паршивых. А гагачий пух обирать вроде бы перестали...
- Ах, да разве в этом дело, - сказала Людмила Сергеевна.
- Понимаю, - сказал Прилучный серьезно, - но ведь и робятишек понять можно. Такая беда у всех... вот они и не выдержали... Ну, ты - комиссар, тебе и решать. Теперь такие дела. Мы с Иваном на Гусиную Землю пойдем. Здесь никакой охоты нет. И Ольга с нами просится. Марье с мальцом в Кармакулы к доктору надо. Других малых с собой возьмем, чтоб вам не мешали. Справитесь тут?
- Справимся, - ответила Людмила Сергеевна. - И спасибо вам...
- И двух собачек с собой возьму, а уж за остальными вы присмотрите. Недельки через две вернемся...
Он попрощался и ушел. Вся семья и две собаки были уже на ботике. И Людмила Сергеевна осталась одна со своими отчаянными и любимыми мальчишками, а Баландин ушел, и в первый раз она не знала, что делать.
...Вернувшись с работы, ребята заметили на столе обрывок бумаги. Антон взял его. Это была записка от Васьки. Антон прочел ее сначала про себя, а потом вслух:
- "Это не я. Это Шкерт, а его Морошка подучил. Он еще похвалялся, что энтим начальничкам таку штуку покажет. А я не тюремная морда. Мне батя письмо прислал. Его на фронт взяли. Писал это Баланда".
Так он и подписался: Баланда. А в самом конце была приписка: "А вы, сволочи, не разобрались".
Все повернулись к Шкерту. Он побледнел и облизал пересохшие губы.
- Брешет Баланда, - сказал он осипшим голосом, - доказать надо.
Ребята молчали, и в их молчании было что-то такое, что Шкерт понял: нет, бить его не будут, будет похуже.
И в эту минуту в палатку вбежала Людмила Сергеевна. За ней вошел Колька.
- Баландин ушел! - сказала она, еле переводя дыхание.
- Куда ушел? - ошеломленно спросил Антон.
- Не знаю.
- Туда, - сказал Карбас, показав на север.
- Не подохнет, а ежели и подохнет...
Антон молча сунул ему под нос Васькину записку. Колька прочел, охнул и сел на койку.
- Может, врет? - спросил он робко.
- Так не врут, - сказал Антон.
- Что происходит? - спросила Людмила Сергеевна.
Антон протянул ей записку, она прочла и тоже села на койку. Потом сказала жалобно:
- Что вы наделали? Что вы наделали, глупые вы мои дети?
Ну, что было говорить? Мерзко было у всех на душе. Ребята молчали и опять смотрели на Шкерта. А он повторил хрипло и нагло:
- Врет Баланда.
- Не врет! - вдруг тихо, но с силой сказал Морошкин, который до сих пор прятался где-то в углу. - Не врет!.. Не могу я больше. - Он вывалил из мешка гагачий пух. - И у него смотрите...
Мешок Шкерта был набит гагачим пухом.
- Куда песцов дел? - спросил Антон.
- Ищите, - сказал Шкерт и сплюнул.
- Ну и подлюга! - сказал Славка, сжимая кулаки.
Людмила Сергеевна немного пришла в себя.
- Корабельников, отведи этих, - она кивнула на Морошкина и Шкерта, и запри их - одного в сарае Прилучного, другого в бане. Когда придет "Альбатрос", он заберет их. А Василия надо искать.
Прилучный поставил свой бот на якоре в маленькой, почти закрытой от моря губовине.
На корме, свернувшись пушистыми клубками, дремали собаки. Спали в каютке Марья и младшие, спала Ольга. Он не стал их будить. Кликнул Ивана, набивавшего на корме патроны, отвязал ялик, и они, взяв ружьишки, пошли пострелять кайры на корм собакам, а если какая более серьезная птица попадется - гусь, скажем, - то и себе.
Пока не вышли из губовины, Иван-младший греб лениво, с развальцей, посвистывая.
- Ишь, рассвистался, - хмуро сказал отец, - гляди, беды не насвисти.
Как всякий потомственный помор, он не то чтобы очень уж верил, а скорее уважал приметы и поверья. А свистать в море не гоже: море серьеза требует. Не для прогулок оно, море студеное, для работы. Иван усмехнулся, но свистеть перестал. А уж когда совсем из бухты вышли и загулял сильный накат, налег на весла по-настоящему, даже зубы стиснул.
- Мысок обогнем, возьми мористее, - сказал Прилучный, - там под берегом волна сильно бьет.
- Знаем, - отозвался Иван.
- Много больно знашь, - проворчал отец.
Иван опять усмехнулся, но ничего не сказал, подумал только: "С чего бы, однако, разворчался батя-то? Наверно, за песцов тех переживает". Не спросил. Привычки не было спрашивать. Надо - сам скажет.
- К Шелудивому базару пойдем, - сказал Прилучный, когда они обогнули мыс.
Иван кивнул молча, чуть обидевшись. Базар-то по-настоящему назывался Черным - такой угольной черноты были его скалы. Шелудивым прозвал его отец в его, Ванькину, честь. Два года назад убил там Иван-младший своего первого песца, когда тот подкрадывался к зазевавшейся моевке.
Песец был страшным как смертный грех, облезший, покрытый мерзкими лишаями, шелудивый. Отец взял его тогда за хвост, раскрутил над головой и запустил далеко в море, сказав, что такого и собакам-то на корм давать опасно. А косатка сожрет да помрет - туда ей и дорога. С тех пор он, как захочет сына поддеть, всегда про этого песца вспоминает, хотя после того первого много было у Ивана красивых песцов.
- Ныне зимой песца много будет, - сказал Прилучный задумчиво, пеструшиный год пошел. Полно пеструшек-то.
- Ага, - сказал Иван, - у нас даже под полом скребутся, как мыши.
- Они и есть мыши, тундровые. По-ученому их леммингами зовут. Первейший корм для песца.
- А с чего их один год полным-полно, а другой - нету?
- До этого ученые люди еще не додумались. Ненцы говорят, когда пеструшек мало - значит, это на них, на ненцев-то, злой дух разгневался. Не угодили ему, значит. А по правде, так леший его знает почему...
- Пойду я на флот, отец, - сказал Иван, когда они уже подходили к базару, - пошто не пускаешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22